Чтение 3–й страницы книги ~Планета людей~

свой тихий мирок, замуровал наглухо все выводы к свету, как
делают термиты. Ты свернулся клубком, укрылся в своем
обывательском благополучии, в косных привычках, в затхлом
провинциальном укладе; ты воздвиг этот убогий оплот и спрятался
от ветра, от морского прибоя и звезд. Ты не желаешь утруждать
себя великими задачами, тебе и так немалого труда стоило
забыть, что ты -- человек. Нет, ты не житель планеты, несущейся
в пространстве, ты не задаешься вопросами, на которые нет
ответа: ты просто-напросто обыватель города Тулузы. Никто
вовремя не схватил тебя и не удержал, а теперь уже слишком
поздно. Глина, из которой ты слеплен, высохла и затвердела, и
уже ничто на свете не сумеет пробудить в тебе уснувшего
музыканта, или поэта, или астронома, который, быть может, жил в
тебе когда-то.

Я уже не в обиде на дождь, что хлещет в окна. Колдовская
сила моего ремесла открывает предо мною иной мир: через
каких-нибудь два часа я буду сражаться с черными драконами и
горными хребтами, увенчанными гривой синих молний, и с
наступлением ночи. вырвавшись на свободу, проложу свой путь по
звездам.

Так совершалось наше боевое крещение, и мы начинали
работать на линии. Чаще всего рейсы проходили гладко.
Невозмутимо, как опытные водолазы, погружались мы в глубь наших
владений. Сегодня они перестали быть неизведанной стихией.
Летчик, бортмеханик и радист уже не пускаются в путь наудачу,
самолет для них-- лаборатория. Они повинуются не скользящему
под крылом ландшафту, а дрожи стрелок. За стенками кабины тонут
во мраке горы, но это уже не горы, это незримые силы, чье
приближение надо рассчитать. Радист при свете лампы старательно
записывает цифры, механик делает пометки на карте, и если горы
снесло в сторону, если вершины, которые пилот намеревался
обойти слева, безмолвно развернулись прямо перед ним, точно
вражеская армия в засаде, он попросту выправляет курс.

И на земле дежурные радисты, прислушиваясь к голосу
товарища, все разом старательно записывают: "0 часов 40 минут.
Курс 230. На борту все благополучно".

Так странствует в наши дни экипаж воздушного корабля. Он и
не замечает, что движется. Словно ночью в море, он далек от
каких-либо ориентиров. Но моторы заполняют все непрерывной
дрожью, и от этого кабина уже не просто освещенная комнатка. И
время идет. И за всеми этими циферблатами, радиолампами,
стрелками действует некая незримая алхимия. Секунда за секундой
таинственные жесты, приглушенные слова, сосредоточенное
внимание готовят чудо. И в урочный час пилот может уверенно
выглянуть наружу. Из небытия рождается золото, оно сверкает
посадочными огнями.

И все же с каждым из нас случалось так: в рейсе в двух
часах от аэродрома задумаешься и вдруг ощутишь такое
одиночество, такую оторванность от всего на свете, каких не
испытал бы и в самом сердце Индии, и кажется, уже не будет
возврата.

Так было с Мермозом, когда он впервые пересек на
гидроплане Южную Атлантику и под вечер приблизился к
Пот-о-Нуар. С каждой минутой перед ним все теснее сходились
хвосты ураганов, словно на глазах воздвигали стену, потом
опустилась ночь и скрыла эти приготовления. А часом позже он
вывернулся из-под облаков и очутился в заколдованном царстве.

Перед ним вздымались смерчи, они казались неподвижными --
черные колонны невиданного храма. Вверху они расширялись,
поддерживая низкий, мрачный свод бури, но через проломы в своде
падали широкие. полосы света, и полная луна сияла меж колонн,
отражаясь в холодных плитах вод. И Мермоз пробирался через эти
руины, куда не вступала больше ни одна душа, скользил по лунным
протокам, среди бакенов света, метивших извилистый фарватер,
огибал гигантские гремучие колонны вставшего дыбом океана, --
четыре часа шел он к выходу из храма. Это грозное величие
ошеломляло, и, лишь когда Пот-о-Нуар остался позади, Мермоз
вдруг понял, что даже не успел испугаться.

Мне тоже помнятся такие часы, когда покидаешь пределы
реального мира: в ту ночь все радиопеленги, посланные с
аэродромов Сахары, невероятно искажались и совсем сбили меня и
моего радиста Нери с толку. Неожиданно сквозь просвет в тумане
под нами блеснула вода, и я круто повернул к берегу, но
невозможно было понять, далеко ли мы ушли над морем.

Как знать, доберемся ли мы теперь до берега? Может, не
хватит горючего. И даже если доберемся, надо еще найти
посадочную площадку. А меж тем луна уже заходила. Все трудней
становилось производить измерения сноса -- и мы, уже оглохшие,
постепенно слепли. Луна угасала в тумане, словно тлеющий уголь
в сугробе. Небо над нами тоже затягивалось облачной пеленой, и
мы плыли между облаками и туманом, в тусклой мертвой пустоте.

Аэродромы, которые откликались на наш зов, не могли
определить, где мы находимся. "Пеленг дать не можем... Пеленг
дать не можем..." -- повторяли они, потому что наш голос
доносился до них отовсюду и ниоткуда.

И вдруг, когда мы уже отчаялись, впереди, слева на
горизонте, сверкнула огненная точка. Я неистово обрадовался.
Нери наклонился ко мне, и я услышал - он поет! Конечно же, это
аэродром, конечно же, маяк!

Ведь больше здесь нечему светить -- по ночам вся огромная
Сахара погружается во тьму, вся она словно вымирает. Но огонек
померцал немного и угас. То была заходящая звезда, всего на
несколько минут проглянула она над горизонтом, между облаками и
пеленой тумана, и на нее-то мы взяли курс...

А потом перед нами вставали еще и еще огни, и мы со
смутной надеждой брали курс на каждый новый огонек. И если он
не угасал сразу, мы подвергали его испытанию.

-- Видим огонь,-- передавал Нери аэродрому в Сиснеросе.--
Трижды погасите и зажгите маяк.

Сиснерос гасил и вновь зажигал свой маяк, но не мигал
жестокий свет, за которым мы жадно следили, -неподкупная
звезда.

И хоть горючее все убывало, мы каждый раз попадались на
золотой крючок: уж теперь-то впереди настоящий маяк! Уж
теперь-то это аэродром -- и жиззнь!.. И опять мы меняли звезду.

Вот тогда мы почувствовали, что заблудились в
пространстве, среди сотен недосягаемых планет, и кто знает, как
отыскать ту настоящую, ту единственную нашу планету, на которой
остались знакомые поля и леса, и любимый дом, и все, кто нам
дорог...

Единственная планета... Я вам расскажу, какая мне тогда
привиделась картина, хотя, быть может, вы сочтете это
ребячеством. Но ведь и в минуту опасности остаешься человеком
со всеми человеческими заботами, и я был голоден и хотел пить.
Если только доберемся до Сиснероса, думал я, там наполним баки
горючим и снова в путь, и вот рано по утру мы в Касабланке.
Дело сделано! Мы с Нери отправимся в город. Иные маленькие
бистро на рассвете уже открыты... Мы усядемся за столик, нам
подадут свежие рогалики и кофе с молоком, и мы посмеемся над
опасностями минувшей ночи. Мы с Нери примем утренние дары
жизни. Так старой крестьянке трудно было бы ощутить бога, не
будь у нее яркого образка, наивной ладанки, четок; чтобы мы
услыхали, с нами надо говорить простым и понятным языком. Так
радость жизни воплотилась для меня в первом глотке ароматного
обжигающего напитка, в смеси кофе, молока и пшеницы -- в этих
узах, что соединяют нас с мирными пастбищами, с экзотическими
плантациями и зрелыми нивами, со всей Землей. Среди великого
множества звезд лишь одна наполнила этим душистым напитком чашу
нашей утренней трапезы, чтобы стать нам ближе и понятнее.

Но между нашим воздушным кораблем и той обитаемой планетой
ширились неодолимые расстояния. Все богатства мира остались на
крохотной песчинке, затерявшейся меж созвездий. И звездочет
Нери пытаясь ее распознать, все еще напрасно заклинал светила.

Вдруг он стукнул меня по плечу. За тумаком последовала
записка. Я прочел: "Все хорошо, принимаю превосходное
сообщение". С бьющимся сердцем я ждал, пока он допишет те
несколько слов, которые нас спасут. И вот наконец этот дар
небес у меня в руках.

К нам обращалась Касабланка откуда мы вылетели накануне
вечером. Послание задержалось в пути и неожидано настигло нас
за две тысячи километров, когда мы плутали где-то над морем,
между облаками и туманом. Исходило оно от государственного
контролера аэропорта в Касабланке. В радиограмме говорилось:
"Господин де Сент-Экзюпери, я вынужден просить Париж наложить
на вас взыскание: при вылете из Касабланки вы развернулись
слишком близко к ангарам". Да, правда, я развернулся слишком
близко к ангарам. Правда и то, что этот человек отчитывал меня