знамением, и тогда ее веки затрепетали, выражение глаз
смягчилось, а потом красноречивый взгляд окончательно потух..."
Читатель может принять предложенное священником объяснение
сообразно со степенью своей религиозности. Но "красноречивый
взгляд" не нуждается ни в каком толковании.
"Галлимар". Все собранные в ней свидетельства -- подлинные.
свидетельства, но не хочу заходить слишком далеко. Как бы там
ни было, я не считаю смертную казнь назидательной, это
мучительство представляется мне грубой хирургической операцией,
производимой в условиях, сводящих на нет весь ее поучительный
характер. А вот обществу и государству, насмотревшимся и не на
такие операции, легче легкого переносить подобные детали.
Будучи поборниками назидания, они должны приучать к тому же и
своих граждан, чтобы никто не оставался в неведении
относительно кары и чтобы раз и навсегда устрашенное население
обрело кротость Святого Франциска. Но на кого рассчитывают они
нагнать страху этим невнятным примером, угрозой наказания
мягкого, мгновенною и, в общем, более сносного, чем раковая
опухоль, -- наказания, увенчанного риторическими цветочками? Уж
во всяком случае не на тех, что слывут порядочными людьми (и,
конечно же, таковыми являются), поскольку в час казни, не
возвещенной им заранее, они спят сном праведников, в час
поспешного погребения уписывают бутерброды и узнают о
свершившемся правосудии только из слащавых газетных сообщений,
которые растают в их памяти, как сахар. И однако именно эти
кроткие создания поставляют наибольший процент убийц. Многие из
этих порядочных людей не подозревают, что они -- потенциальные
преступники. По мнению одного судьи, подавляющее большинство
душегубов, с которыми ему довелось сталкиваться, утром, во
время бритья, даже не предполагали, что вечером посягнут на
человеческую жизнь. Значит, в целях острастки и ради
общественной безопасности следовало бы не накладывать грим на
лицо казненного, а сунуть его отрубленную голову прямо в лицо
всем обывателям, мирно бреющимся по утрам.
представляет казни в розовом свете и замалчивает тексты и
свидетельства вроде тех, что приведены выше. Стало быть, оно
само не верит в назидательную ценность смертной казни, а если и
верит, то разве что по привычке и лености мысли. Преступника
убивают потому, что так делалось столетиями, да и сами эти
убийства совершаются в той форме, что установилась в конце
XVIII века. В силу своей косности мы повторяем аргументы,
бывшие в ходу столетия назад, обессмысливая их мерами, которые
стали необходимыми с ростом общественной чувствительности. Мы
прибегаем к закону, который уже не способны осмыслить, и наши
смертники становятся жертвами вызубренных наизусть параграфов и
гибнут во имя теории, в которую давно не верят их палачи.
Верили бы -- у них сжималось бы сердце. Что же касается
гласности, то она, и впрямь пробуждая кровожадные инстинкты,
непредсказуемые последствия которых могут разрешиться новым
убийством, может, кроме того, вызвать гнев и отвращение
общества. Было бы куда труднее производить казни одну за
другой, как это по сей день и делается у нас, если бы каждая
запечатлевалась в народном восприятии в виде животрепещущих
образов. Того, кто прихлебывает кофе, почитывая заметку о
"свершившемся правосудии", стошнило бы от упоминания малейшей
детали. А приведенные мною тексты наверняка вызвали бы кислую
мину у тех профессоров уголовного права, которые, будучи
неспособными оправдать эту устаревшую меру наказания,
утешаются, повторяя вслед за социологом Тардом, что лучше уж
претерпеть безболезненную казнь, чем всю жизнь казниться.
Именно поэтому заслуживает одобрения позиция Леона Гамбетта,
который, будучи противником высшей меры наказания, голосовал
против проекта закона, отменявшего публичные экзекуции, заявив
при этом: "Отменив это ужасное зрелище, совершая казни за
стенами тюрем, вы подавите всплеск народного возмущения,
проявившегося за последние годы, и тем самым будете
способствовать упрочению смертной казни".
признать, что никто не давал нам права на казнь. Если общество
оправдывает ее необходимостью устрашения, ему следовало бы
оправдаться и перед самим собой, позаботившись о необходимой
публичности. Пусть оно обяжет палача после казни выставлять
напоказ руки, пусть принудит смотреть на них чересчур
чувствительную толпу -- и в первую очередь тех, кто вблизи или
издали подзуживал этого палача. В противном случае ему придется
признать, что оно убивает, либо не ведая, что творит, либо
сознавая, что эти отвратительные церемонии не только не могут
устрашить общество, но, напротив, способны породить новые
преступления или стать причиной растерянности и разброда. Кто
мог бы прочувствовать все это лучше, чем судья в конце своей
карьеры, -- я имею в виду господина советника Фалько, чье
мужественное заявление стоит того, чтобы над ним поразмыслить:
"Был у меня единственный за всю жизнь случай, когда я
высказался против смягчения приговора, за казнь подсудимого.
Мне казалось, что присутствие на экзекуции не лишит меня
душевного равновесия. Преступник, кстати сказать, был личностью
вполне заурядной: он всего-навсего замучил свою маленькую дочь
и швырнул ее тело в колодец. И что же? Спустя недели и даже
месяцы после казни, она продолжала преследовать меня по
ночам... Я, как и многие, прошел войну, видел, как гибнут ни в
чем не повинные молодые люди, но могу сказать, что при виде
этого ужасного зрелища не испытывал таких угрызений совести,
какие пережил, став соучастником организованного убийства,
именуемого высшей мерой наказания" [*].
назидательность таких примеров, -- ведь они не в силах
остановить волну преступлений, а их воздействие, если оно и
есть, остается незримым? Прежде всего, высшая мера не способна
смутить человека, не подозревающего о том, что его ждет участь
убийцы, того, кто решается на убийство в считанные секунды,
готовит роковой шаг с лихорадочной поспешностью или под
влиянием навязчивой идеи; не остановит она и того, что
отправляется на встречу с кем-то для выяснения отношений. Он
прихватывает с собою оружие, только чтобы запугать отступника
или противника, и пускает его в ход, сам того не желая или
думая, что не желает. Словом, угроза смертной казни -- не
препона для человека, попавшего в преступление, как попадают в
беду. То есть угроза эта в большинстве случаев оказывается
бессильной. Справедливости ради заметим, что в подобных случаях
она осуществляется лишь изредка. Но само слово "изредка"
способно бросить нас в дрожь.
и направлена, тех, кто живет преступлением. Маловероятно. У
Кестлера можно прочесть, что в ту пору, когда в Англии вешали
карманников, оставшиеся на свободе воры изощрялись в своем
ремесле среди толпы, окружавшей виселицу, на которой
вздергивали их собрата. Согласно статистическим данным,
опубликованным в начале нашего века в той же Англии, из 250-и
повешенных 170 ранее сами присутствовали при двух-трех смертных
казнях. Еще в 1886 году 164 из 167-и смертников, прошедших
Бристольскую тюрьму, были свидетелями по меньшей мере одной
экзекуции. Такого рола статистика стала теперь невозможна во
Франции по причине покрова тайны, окутывающей смертные казни.
Но собранные и Англии данные наводят на мысль, что среди зевак,
стоявших рядом с моим отцом в то утро казни, было предостаточно
будущих преступников -- и уж их-то не мучили приступы тошноты.
Устрашение действует только на боязливых, которые и не
помышляют о преступлении, но отступает перед сорвиголовами,
которых она как раз при звана обуздывать. У Кестлера и в других
специальных грудах можно отыскать еще более убедительные цифры
и факты, относящиеся к данному вопросу.
смерти. Лишение жизни -- тягчайшее из наказаний, источник
невыразимого ужаса. Страх перед смертью, за родившийся в самых
темных глубинах человеческого существа, пожирает и опустошает
его; жизненный инстинкт, поставленный под угрозу, безумствует и
корчится в мучительном смятении. Законодатели, стало быть,
Доценко Виктор
Доставалов Александр
Пехов Алексей
Прозоров Александр
Конан-Дойль Артур
Соломатина Татьяна