Чтение 3–й страницы книги ~Бродяги Дхармы~

разглаживал ее длинными белыми пальцами, читая стихи своего покойного
приятеля Альтмана, который съел слишком много пейотля в Чиуауа (а может, и
помер от полиомиелита, одно из двух), - но своего не прочел ничего -
трогательная элегия в память о погибшем юном поэте, тут прослезится и
Сервантес седьмой главы, и читал он таким нежным, донельзя английским
голосом, что я просто рыдал от внутреннего смеха, хотя потом я с этим
Фрэнсисом познакомился, и он оказался неплохим парнем.

Среди прочих была там и Рози Бьюканан, коротко стриженая, рыжая, худая,
симпатичная, классная девчонка и всеобщий друг на всем побережье; она
позировала художникам и сама что-то писала, а в тот момент вся бурлила от
возбуждения - их роман с моим старым приятелем Коди был в разгаре. "Ну как,
Рози, здорово?" - крикнул я; она хорошенько отхлебнула из бутыли и посветила
мне своими глазищами. Коди стоял сзади, обняв ее обеими руками за талию.
Между выступлениями, в потертом пиджаке с бабочкой, каждый раз встревал
Рейнольд Какоутес с коротенькой забавной речью, смешным фальшивым голосом
представляя следующего поэта; но, как я уже сказал, к половине двенадцатого,
когда все стихи были прочитаны и вся галерея толклась, возбужденно обсуждая,
что сейчас произошло и куда идет американская поэзия, он утирал глаза
платочком. А потом все мы, вместе с ним и поэтами, набились в несколько
машин и рванули в Чайнатаун, где нас ожидал восхитительный полночный
китайский пир, с палочками и шумными разговорами, в одном из развеселых
китайских ресторанов Сан-Франциско. Оказалось, что это любимый ресторан
Джефи, "Нам Юен"; он показал мне, что здесь надо заказывать и как есть
палочками, он рассказывал байки про дзенских безумцев Востока, и под конец я
до того возрадовался (а на столе у нас стояла бутылка вина), что подошел к
двери на кухню и спросил старого повара: "Почему Бодхидхарма пришел с
запада?" (Бодхидхарма - индус, который принес на восток, в Китай, учение
Будды).

- Мне все равно, - полуприкрыв глаза, отвечал старик; я вернулся и
рассказал об этом Джефи. "Прекрасный ответ, совершенный ответ, - сказал он,
- теперь ты видишь, что я понимаю под дзеном".

Мне еще многому предстояло научиться. Особенно насчет обращения с
девочками - тут Джефи был несравненным и истинным дзенским безумцем, в чем я
имел возможность лично убедиться на следующей неделе.

3

В Беркли я жил у Альвы Голдбука в заросшем розами коттеджике на заднем
дворе другого дома, побольше, на Милвиа-стрит. На подгнившей, покосившейся,
увитой плющом веранде, в славном старом кресле-качалке, я каждое утро читал
Алмазную Сутру. Двор было полон зреющих помидоров и мяты, мята, все пропахло
мятой, там росло чудесное старое дерево, под которым я любил медитировать
прохладными, великолепно-звездными калифорнийскими октябрьскими ночами, коим
нет равных в мире. У нас была отличная кухонька с газовой плиткой, правда,
без холодильника, но это неважно. Еще была отличная маленькая ванная, с
ванной и горячей водой, и общая комната, устланная соломенными циновками,
подушками и матрасами, и везде книги, книги, сотни книг, от Катулла до
Паунда и Блита, пластинки с Бахом и Бетховеном (даже одна свинговая - Эллы
Фитцджеральд, с весьма любопытным Кларком Терри на трубе) и хороший
вебкоровский проигрыватель, с тремя скоростями и такой громкостью, что с
домика запросто могла слететь крыша: она ведь была фанерная, как и стены;
как-то в одну из наших ночных дзен-безумских пьянок я от радости прошиб
стену кулаком, Кофлин увидел меня и дюйма на три просунул голову в дыру.

Примерно в миле оттуда, вниз по Милвиа-стрит и вверх к кампусу
Калифорнийского университета, за другим большим старым домом на тихой улице
Хиллегасс, пряталась хижина Джефи, гораздо меньше нашей, футов двенадцать на
двенадцать, внутри - ничего, кроме типичных аксессуаров нехитрого
монашеского быта, никаких стульев или там романтических кресел-качалок, одни
соломенные циновки. В углу - знаменитый рюкзак с начищенными котелками,
которые вложены друг в дружку, упакованы и завязаны в синий платок как
единое компактное целое. Деревянные японские сандалии-гэта, которые он
никогда не носил, и пара домашних черных носков-пата, чтобы мягко ступать по
славным соломенным циновкам: место для четырех пальцев с одной стороны и для
большого - отдельно. У него имелось множество апельсиновых ящиков, набитых
прекрасными учеными книгами, кое-что на восточных языках, все великие сутры,
комментарии к сутрам, полное собрание сочинений Д.Т.Судзуки и отличный
четырехтомник японских хокку. Кроме того, была огромная коллекция лучшей
мировой поэзии. На самом деле, если сюда залез бы вор, единственное, что
стоило бы брать - это книги. Вся одежда - поношенная, приобретенная с
беспечной радостью в магазинах "Доброй воли" и Армии спасения: штопаные
шерстяные носки, цветные фуфайки, джинсы, рабочие рубахи, мокасины и
несколько свитеров с высоким горлом, которые он надевал все сразу морозными
горными ночами на Высоких Сьеррах Калифорнии или Высоких Каскадах Вашингтона
и Орегона во время своих невероятных долгих походов, порой многонедельных,
всего с несколькими фунтами сушеных припасов в рюкзаке. Из нескольких
апельсиновых ящиков был составлен стол, и летним вечером, когда я впервые
пришел туда, на этом столе, рядом с Джефи, склонившим серьезную голову над
иероглифами китайского поэта Хань Шаня, мирно дымилась чашка чаю. Кофлин дал
мне адрес, и я пришел: вначале увидел велосипед Джефи на лужайке перед
большим хозяйским домом, а потом и кучку странных валунов и камней с
забавными деревцами, принесенными им из горных походов, чтобы устроить
собственный "японский чайный садик" или "сад чайного домика", ибо над
скромной обителью шелестела вполне подходящая сосна.

Никогда не видел я более мирной сцены, чем в тот прохладный алеющий
вечер, когда попросту открыл дверку, заглянул внутрь, и увидел, как он сидит
с книгой в углу своей хижины на циновке, скрестив ноги и подложив под себя
пеструю подушку, похожий в очках на старого мудрого ученого, а рядом
жестяной чайничек и дымящаяся фарфоровая чашка. Он спокойно поднял голову,
увидел, что это я, сказал: "А, Рэй, заходи" - и снова углубился в чтение.

- Чем занимаешься?

- Перевожу великую поэму Хань Шаня "Холодная Гора", написанную тысячу
лет назад, частично на скалах, в сотнях миль от человеческого жилья.

- Ого.

- Между прочим, входя сюда, следует разуться, посмотри, тут циновки,
обувь может их попортить. - Я послушно снял свои синие холщовые тапочки на
мягкой подошве и оставил их у порога; Джефи кинул мне подушку, на которую я
уселся, скрестив ноги и прислонясь к дощатой стенке, с чашкой горячего чая.
- Читал когда-нибудь Книгу Чая? - спросил он.

- Нет, а что это за книга?

- Научный трактат о том, как заваривать чай, основанный на знаниях,
полученных за две тысячи лет приготовления чая. Там описано, как должен
действовать первый глоток чая, и второй, и третий, просто настоящий экстаз.

- То есть они как бы торчали ни на чем?

- Отпей чайку и поймешь; это хороший зеленый чай. - Чай был и впрямь
хорош, я сразу ощутил тепло и покой. - Почитать тебе из этой поэмы Хань
Шаня? Рассказать о нем?

- Давай.

- Значит, Хань Шань был китайский ученый, который устал жить в большом
городе и удалился в горы.

- Прямо как ты.

- Тогда это действительно было возможно. Он жил в пещерах недалеко от
буддийского монастыря в Тянь-Цзиньском районе Тьен Тая, дружил с
единственным человеком, забавным дзенским безумцем Ши-те, который работал
уборщиком в монастыре, подметал его соломенной метлой. Ши-те тоже был
поэтом, но записал очень немногое. Изредка Хань Шань спускался с Холодной
Горы в своей одежде из коры деревьев, приходил на теплую кухню и ждал пищи,
но никто из монахов не кормил его, так как он не хотел принимать устав и
медитировать трижды в день по удару колокола. Понимаешь, почему у него
тут... вот послушай, я тебе переведу, - и, заглянув ему через плечо, я стал
следить, как он читает по крупным птичьим следам иероглифов: - "Вверх иду по
тропинке Холодной Горы, вьется тропинка все вверх и вверх, в длинном ущелье
осыпь и валуны, широкий ручей, изморозь на траве, влажен мох, хоть дождя и
не было, сосна поет, но ветра нет, кто порвет путы мира и воссядет со мною
среди облаков?"

- Ух ты.

- Это, конечно, мой перевод, тут, видишь, по пять иероглифов в столбце,
приходится вставлять всякие западные предлоги, артикли и тому подобное.

- А почему не перевести как есть, пять знаков - пять слов? Вот эти пять
первых, что они означают?

- Это иероглиф "взбираться", это - "вверх", это - "холодный", это -
"гора", это - "тропинка".

- Все правильно, "Вверх иду тропинкой Холодной Горы".

- Ну, да, а здесь как быть: "длинный", "ущелье", "завалить", "лавина",
"валуны"?

- Это где?

- Вот, в третьем столбце. Получается: "Длинное ущелье завалено лавиной
валунами".

- Но так даже лучше!

- Вообще-то да, я думал об этом, но мне надо получить одобрение
китаистов в университете, и чтобы это было понятно по-английски.

- Эх, как здорово, - сказал я, оглядывая комнату, - и ты сидишь тут так
тихо в этот спокойный час, читаешь, один, в очках...

- Вот что, Рэй, надо тебе сходить со мной в горы. Хочешь, залезем на
Маттерхорн?

- Давай! А где это?

- В Высоких Сьеррах. Можно доехать дотуда с Генри Морли, на его машине,
а там у озера выйти, взять рюкзаки - и вперед. Я понесу всю еду и
снаряжение, а ты мог бы одолжить у Альвы рюкзачок и понесешь запасные носки,
ботинки и разную мелочь.

- А вот эти иероглифы что означают?