выискивает красный лоскуток. А если не найдет, то будет ходить всю ночь и с
остекленевшим взглядом рыться в помойках, потому что убеждена: случится
нечто ужасное, если она не найдет красной тряпицы, этого знака искупления,
прощения или отсрочки. Я ее хорошо понимаю, потому что и сам повинуюсь
знакам, потому что иногда мне и самому позарез бывает нужно найти красную
тряпицу. С детских лет у меня потребность: если что-нибудь упало, я должен
обязательно поднять, что бы ни упало, а если не подниму, то непременно
случится беда, не обязательно со мной, но с кем-то, кого я люблю и чье имя
начинается с той же буквы, что и название упавшего предмета. И хуже всего,
что нет силы, способной удержать меня, если у меня что-то упало на пол, и
бесполезно поднимать что-нибудь другое -- не считается, несчастье случится.
Сколько раз из-за этого меня принимали за сумасшедшего, да я и вправду
становлюсь как сумасшедший, как ненормальный бросаюсь за выпавшей из рук
бумажкой, или карандашом, или -- как тогда -- за куском сахара в ресторане
на улице Скриба, в роскошном ресторане, битком набитом деловыми людьми,
шлюхами в чернобурках и образцовыми супружескими парами. Мы были там с
Рональдом и Этьеном, у меня из рук выскочил кусочек сахара и покатился под
стол, довольно далеко от нас находившийся. Первым делом я обратил внимание
на то, как он катился, потому что кусок сахара обычно просто падает на пол и
никуда не катится в силу своей прямоугольной формы. Этот же покатился, как
шарик нафталина, отчего страхи мои усилились, и мне даже подумалось, что у
меня его из рук вырвали. Рональд, который знает меня, посмотрел туда, куда
должен был, судя по всему, закатиться сахар, и расхохотался. Это напугало
меня еще больше, к страху примешалась ярость. Подошел официант, полагая, что
я уронил нечто ценное, паркеровскую ручку, к примеру, или вставную челюсть,
но он мне только мешал, и я, не говоря ни слова, метнулся на пол разыскивать
кусочек сахара под подошвами у людей, которые сгорали от любопытства (и с
полным на то основанием), думая, что речь идет о чем-то крайне важном. За
столом сидела огромная рыжая бабища, другая, не такая толстая, но здоровая
шлюха и двое управляющих или что-то в этом роде. Перво-наперво я понял, что
сахара нигде нет, хотя своими глазами видел, что он покатился под стол, к
самым туфлям, которые суетились под столом, точно куры. На мою беду, пол был
застлан ковром, и, хотя ковер был изрядно потерт, сахар мог забиться в ворс
так, что его не найти. Официант опустился на пол по другую сторону стола, и
мы оба на четвереньках ползали между туфель-куриц, а их владелицы кудахтали
над столом как безумные. Официант по-прежнему был уверен, что речь идет о
паркеровской ручке или о какой-нибудь драгоценности, и, когда мы оба совсем
забились под стол, в полутьму, располагавшую к полному взаимному доверию, и
он спросил меня, а я ему ответил все, как есть, он скроил такую рожу, что
впору было побрызгать его лаком-закрепителем, но мне было не до смеху, страх
кольцом сжал желудок и под конец привел меня в полное отчаяние (официант в
ярости вылез из-под стола), а я начал хватать женщин за туфли и шарить в
выемке под каблуком -- не прячется ли сахар там, а курицы кудахтали, и
петухи-управляющие клевали мне хребет, я слышал, как хохочут Рональд с
Этьеном, но не мог остановиться и ползал от стола к столу, пока не нашел
сахар, притаившийся у стула, за ножкой в стиле Второй империи. Все вокруг
были взбешены, и сам я злился, сжимая в ладони сахар и чувствуя, как он
перемешивается с потом и как мерзко тает, как липко мне мстит, и вот такие
штучки со мной -- что ни день.
2
необходимо все время чувствовать в кармане пиджака дурацкий паспорт в синей
обложке и знать, что ключи от гостиницы -- на гвоздике, на своем месте.
Страх, неведение, ослепление -- это называется так, это говорится эдак,
сейчас эта женщина улыбнется, за этой улицей начинается Ботанический сад.
Париж, почтовая открытка, репродукция Клее рядом с грязным зеркалом. И в
один прекрасный день на улице Шерш-Миди мне явилась Мага; когда она
поднималась ко мне в комнату на улице Томб-Иссуар, то в руке у нее всегда
был цветок, открытка Клее или Миро, а если на это не было денег, то в парке
она подбирала лист платана. В те времена я искал на улицах ранним утром
проволоку и пустые коробки и мастерил из них мобили, вертушки, которые
крутились над трубами, никому не нужные машины, и Мага помогала мне их
раскрашивать. Мы не были влюблены друг в друга, мы просто предавались любви
с отстраненной и критической изощренностью и вслед за тем впадали в страшное
молчание, и пена от пива отвердевала в стаканах паклей и становилась теплой,
пока мы смотрели друг на друга и ощущали: это и есть время. В конце концов
Мага вставала и начинала слоняться по комнате. Не раз я видел, как она с
восхищением разглядывала в зеркале свое тело, приподнимая груди ладонями,
как на сирийских статуэтках, и медленным взглядом словно оглаживала кожу. И
я не мог устоять перед желанием позвать ее и почувствовать, как она снова со
мною после того, как только что целое мгновение была так одинока и так
влюблена, уверовав в вечность своего тела.
эгоистично, и узколобое наслаждение сладостным стоном толкало нас друг к
другу и связывало нас своими просоленными руками. И я принял бесшабашность
Маги как естественное условие каждого отдельного момента существования, и
мы, мимоходом вспомнив Рокамадура, наваливались на тарелку разогретой
вермишели, мешая вино с пивом и лимонадом, или неслись вниз, чтобы старуха,
торговавшая на углу, открыла нам две дюжины устриц, или наигрывали на
облупившемся пианино мадам Ноге мелодии Шуберта и прелюдии Баха, или сносили
"Порги и Бесс", сдобренную жаренным на решетке бифштексом и солеными
огурчиками. Беспорядок, в котором мы жили, а вернее, порядок, при котором
биде самым естественным образом постепенно превращалось в хранилище для
пластинок и архив писем, ожидавших ответа, стал казаться мне обязательным,
хотя я и не хотел говорить этого Маге. Не стоило большого труда понять, что
незачем излагать Маге действительность в точных терминах, похвалы порядку
шокировали бы ее точно так же, как и полное его отрицание. Беспорядок вообще
не существовал для нее, я понял это в тот момент, когда заглянул однажды в
ее раскрытую сумочку (дело было в кафе на улице Реомюр, шел дождь, и нас
начинало мучить желание); я же принял беспорядок и даже относился к нему
благожелательно, но лишь после того, как понял, что это такое; на этих
невыгодных для меня условиях строились мои отношения почти со всем миром, и
сколько раз, лежа на постели, которая не застилалась помногу дней, и слушая,
как Мага плачет из-за того, что малыш в метро напомнил ей Рокамадура, или
глядя, как она причесывается, проведя предварительно целый день перед
портретом Леоноры Аквитанской и до смерти желая стать на нее похожей, --
сколько раз я -- словно умственную отрыжку -- глотал мысль, что азы, на
которых строится моя жизнь, -- тягостная глупость, ибо жизнь моя истощалась
в диалектических метаниях, в результате которых я выбирал ничегонеделание
вместо делания и умеренное неприличие вместо общепринятых приличий. Мага
укладывала волосы, распускала и снова укладывала. Думала о Рокамадуре,
напевала что-то из Гуго Вольфа (скверно), целовала меня, спрашивала, как я
нахожу ее прическу, или принималась рисовать на клочке желтой бумаги, и
всегда она была сама по себе, целиком и полностью, в то время как у меня,
лежавшего в постели, не случайно грязной, и прихлебывавшего пиво, не
случайно теплое, все было иначе: всегда был я и моя жизнь, был я со своей
жизнью пред жизнью других. Но я и гордился этим сознательным
ничегонеделанием: сменяли друг друга луны и бесчисленные жизненные
обстоятельства, где были и Мага, и Рональд, и Рокамадур, и Клуб, и улицы, и
мои нравственные недуги, и прочие пиореи, и Берт Трепа, и голод порою, и
старик Труй, вызволявший меня из затруднений, но я, попадая в плен ночей,
блевавших музыкой и табаком, мелких пакостей и разного рода выходок,
независимо от того, подпадал ли я под их власть или оставался себе хозяином,
я никогда не желал притворяться, как эти потрепанные любители богемы,
нарекавшие карманный хаос высшим духовным порядком или вешавшие на него
какие-либо другие ярлыки, в равной мере прогнившие; я не хотел соглашаться с
тем, будто малой толики пристойности хватило бы, чтобы выпутаться из этого
вконец загаженного мирка. И вот тогда я встретил Магу, и она, сама того не
зная, стала свидетелем моей жизни и шпионом, и я испытывал раздражение
оттого, что не переставая думал об этом и понимал: как всегда, мне гораздо
легче думать, чем быть и действовать, и в моем случае ergo2 из знаменитой
фразочки не такое уж ergo, и даже вовсе не ergo, отчего мы всегда и брели по
левому берегу, а Мага, не зная, не ведая, что была моим шпионом и
свидетелем, беспредельно восхищалась моими разнообразными познаниями,
пониманием литературы и даже jazz cool3, ибо все это для нее было тайной за
семью печатями. И потому я чувствовал себя антагонистически близким Маге,
наша любовь была диалектической любовью, какая связывает магнит и железные
опилки, нападение и защиту, мяч и стенку. Боюсь, что Мага строила в
отношений меня некоторые иллюзии и, может, ей казалось, что я излечиваюсь от
предрассудков или что меняю былые предрассудки на ее, менее назойливые и
более поэтичные. И в разгар этой непрочной душевной радости, этой ложной
передышки, я протягивал руку и касался клубка-Парижа, его безграничной
материи, спутавшейся в единый моток, магмы его воздуха и того, что
рисовалось за окном, его облаков и чердачных окон; и тогда беспорядка как не
бывало, мир снова представал окаменевшим и основательным, все прочно сидело
в своих гнездах и поворачивалось на плотно пригнанных петлях в этом клубке
из улиц, деревьев, имен и столов. Не было беспорядка, который бы вел к
избавлению, а были только грязь и нищета, пивные кружки с опивками, чулки в
углу, постель, пахнувшая трудами двух тел и волосами, и женщина, гладившая
мою ногу тонкой, прозрачной рукой, но ласка, которая могла бы вырвать меня
на миг из этого бдения в полной пустоте, запоздала. Запоздала, как всегда,
потому что, хотя мы и предавались любви столько раз, счастье, должно быть,
выглядело совсем иначе, наверное, оно было печальнее, чем этот покой и это
удовольствие, и, может быть, походило на единорога или на остров, на
бесконечное падение в неподвижность. Мага не знала, что мои поцелуи были
подобны глазам, которые начинали видеть сквозь нее и дальше, и что я как бы
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия
Эриксон Стивен
Шилова Юлия
Суворов Виктор
Прозоров Александр