атских стран, где народ затеял революцию, и там во весь голос заявить
о своей поддержке угнетенных; но - увы! - география всегда была его
слабым местом; весь мир разделялся для него на Францию и не Францию с
множеством безвестных провинций, которые вечно путались у него в голо-
ве; посему немудрено, что его занесло совсем в другую, мирную до ску-
коты страну, чей расположенный в горах аэропорт продувался ледяными
ветрами и обслуживался из рук вон плохо; ему пришлось проторчать там
целую неделю, пока очередной самолет не доставил его в Париж; за это
время он оголодал и подцепил простуду.
Понтевен.
является его великим изобретением, и можно только сожалеть о том, что
Понтевен не удосужился развить его в целой книге или использовать в
качестве темы для международной конференции. Но ему плевать на общест-
венное мнение. Ему достаточно друзей, выслушивающих его бредни с жи-
вейшим и неослабевающим интересом.
известной мере считать плясунами, а все плясуны вмешиваются в полити-
ку, из чего, разумеется, не следует, что одних можно путать с другими.
Плясун отличается от заурядного политика тем, что он жаждет не власти,
а славы; он не стремится навязать миру то или иное социальное устройс-
тво (оно беспокоит его куда меньше, чем собственный провал), он жаждет
властвовать сценой, где могла бы вовсю развернуться его творческая
личность.
этого требуется специальная техника борьбы. Борьбу, которую ведет пля-
сун, Понтевен именует моральным дзюдо; плясун бросает перчатку всему
миру: кто способен выказать себя более моральным (храбрым, порядочным,
искренним, предрасположенным к жертве, правдивым), чем он? И он без
зазрения совести использует все дозволенные и недозволенные приемы,
разрешающие ему поставить противника в морально низшую позицию.
ру, он подчеркнуто отказывается от любых тайных переговоров (которые
испокон веков служат полем игры истинной политики), объявляя их лживы-
ми, бесчестными, лицемерными, грязными; он будет выдвигать свои пред-
ложения прилюдно, с эстрады, напевая и пританцовывая и призывая других
последовать его примеру; я настаиваю: не сдержанно и скромно (давая
оппоненту время поразмыслить, сформулировать контрпредложения), а пуб-
лично и по возможности нахрапом: "Готовы ли вы (подобно мне) пожертво-
вать своим жалованьем за март месяц, чтобы помочь голодающим детям Со-
мали?" У ошарашенных оппонентов остаются всего две возможности: либо
отказаться и тем самым выставить себя в роли детоненавистников, либо
сказать "да", пребывая в чудовищном замешательстве, которое тут же бу-
дет запечатлено коварными кинокамерами, как они запечатлели колебания
бедного Берка в конце обеда с носителями спида. "Как вы можете мол-
чать, доктор N., если права человека попираются в вашей собственной
стране?" Этот вопрос был задан доктору N. как раз в тот момент, когда
он оперировал больного и не имел никакой возможности ответить; но, на-
ложив швы на вскрытый живот, он тут же проникся таким стыдом за свое
молчание, что начал городить всю ту галиматью, которую от него хотели
услышать, и даже больше; после чего обращающийся к нему плясун (это
еще один приемчик морального дзюдо, особенно жестокий) процедил: "Ну
наконец-то. Лучше поздно, чем никогда..."
ное заявление о своей позиции опасно; впрочем, для плясуна эта опас-
ность не столь велика, как для других, ибо, пританцовывая в свете про-
жекторов, видимый отовсюду, он защищен вниманием всего мира, кроме то-
го, у него есть масса анонимных обожателей, которые, повинуясь столь
же похвальному, сколь и необдуманному порыву, подписывают воззвания,
участвуют в запрещенных собраниях, проводят манифестации на улицах;
их, разумеется, ждет беспощадная расправа, но плясун никогда не усту-
пит сентиментальному искушению обвинить самого себя в том, что он стал
причиной их невзгод, отлично зная, что благородная цель куда весомей,
чем жизнь такого-то или такого-то человечишки.
не можешь Берка, а мы следуем твоему примеру. И тем не менее, будь он
хоть дурак дураком, ему случалось поддерживать положения, которые и мы
считаем справедливыми; если тебе угодно, можешь считать, что поддержи-
вало их его тщеславие. И вот что я хочу у тебя спросить: если ты счи-
таешь необходимым вмешаться в общественный конфликт, привлечь всеобщее
внимание к какому-нибудь безобразию, вступиться за гонимого, то как
тебе, в наше-то время, не стать плясуном или, по крайней мере, не вы-
давать себя за такового?"
то я хочу их опорочить. Я на их стороне, я их защищаю. Тот, кто испы-
тывает отвращение к плясунам и стремится их опорочить, неизменно на-
талкивается на непреодолимое препятствие: их личную порядочность; ибо,
постоянно пребывая на глазах публики, плясун обрекает себя на репута-
цию существа во всех отношениях безупречного; Фауст заключил пакт с
Дьяволом, плясун - с Ангелом: он хочет превратить собственную жизнь в
произведение искусства, и в этой работе ему помогает Ангел; ибо не за-
бывай, что пляска - это искусство! В том наваждении, которое заставля-
ет плясуна видеть в собственной жизни лишь сырье для произведения ис-
кусства, и состоит суть и сущность плясуна; он не проповедует мораль,
он танцует. Он хочет взволновать и ослепить весь мир красотой своей
жизни! Он влюблен в свою жизнь, как ваятель может быть влюблен в ста-
тую, которую он лепит".
публики столь интересные идеи? А ведь ему, историку и доктору филоло-
гических наук, томящемуся от скуки в своем кабинете Национальной биб-
лиотеки, было бы проще простого это сделать. Мало сказать, что ему
наплевать на обнародование своих теорий: одна мысль об этом внушает
ему омерзение. Тот, кто выносит свои идеи на суд публики, как-никак
рискует убедить других в собственной правоте, повлиять на них и таким
образом оказаться в числе тех, которые силятся изменить мир. Изменить
мир! С точки зрения Понтевена - это чудовищное намерение! Не потому,
что мир, такой, какой он есть, представляется чем-то восхитительным,
но потому, что всякое изменение в нем неизбежно ведет к худшему. И еще
потому, что с точки зрения более эгоистической всякая идея, ставшая
достоянием гласности, рано или поздно оборачивается против своего ав-
тора и лишает его того удовольствия, которое он испытывал, мысленно
вынашивая ее. Ибо Понтевен принадлежит к числу виднейших учеников Эпи-
кура: он порождает и развивает свои идеи единственно потому, что это
доставляет ему наслаждение. Он не презирает человечество, которое слу-
жит для него неиссякаемым источником добродушно-насмешливых наблюде-
ний, но и не испытывает ни малейшего желания войти с ним в более тес-
ный контакт. Он окружен компанией дружков, собирающихся в "Гасконском
кафе"; этой малой крупицы человечества ему вполне достаточно.
отдаю всю мою симпатию и могу упрекнуть его (с привкусом ревности, что
верно, то верно) лишь в том полумальчишеском и, на мой взгляд, преуве-
личенном обожании, которое он питает к Понтевену. Но даже в такой
дружбе есть нечто душещипательное. Поскольку беседуют они о множестве
вещей, которые их интересуют - о философии, политике, книгах, - Венсан
счастлив быть наедине со своим учителем; любопытных и соблазнительных
идей у него хоть отбавляй, и Понтевен, завороженный ими не меньше, чем
его ученик, поправляет его, вдохновляет, одобряет. Но стоит появиться
кому-то третьему, как Венсан тут же скисает, потому что Понтевен мигом
преображается, начинает говорить слишком громко, становится занима-
тельным, даже чересчур занимательным, с точки зрения Венсана.
ты думаешь на самом деле о событиях в Сомали?" Понтевен, набравшись
терпения, читает ему целую лекцию о положении в Африке. Венсан находит
возражения, они начинают спорить, пересмешничать, но не стараясь выка-
зать себя с самой блестящей стороны, а только для того, чтобы не упус-
тить нескольких мгновений разрядки в беседе по столь серьезному вопро-
су.
рвется продолжать дискуссию: "Но скажи мне, Понтевен, не ошибаешься ли
ты, утверждая, что..." - и он бросается в блестящую полемику с теория-
ми своего друга.
знать, что только робкие, неуверенные в себе люди боятся пауз и, не
зная, что ответить, начинают запутываться в бессвязных фразах, тем са-
мым выставляя самих себя на смех. Что же касается Понтевена, то он
умеет молчать столь царственно и властно, что даже сам Млечный Путь
застывает от нетерпения, ожидая его ответа. Не проронив ни слова, он
вперяет взор в Венсана, который, сам не зная почему, стыдливо опускает
глаза, потом, улыбаясь, начинает пялиться на даму и наконец снова об-
ращается к Венсану, причем взгляд его таит наигранную просьбу: "Твоя
манера в присутствии дамы настаивать на преувеличенно блестящих мыслях
свидетельствует лишь о тревожном приливе твоего либидо".
тельная дама обводит Венсана снисходительным и любопытствующим взгля-
дом, Венсан краснеет как рак; он чувствует себя уязвленным: его друг,
всего какую-нибудь минуту назад преисполненный к нему всяческого вни-
мания, вдруг ни с того ни с сего окатывает его ушатом холодной воды
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Никитин Юрий