старушкой, направился по коридору. Олег провожал его.
от его тишины веет чем-то неизмеримым... Такому не надо совершать чудеса...
угла.
черту и броситься с вышки вглубь...
лучшие инстанции! - и Леха погрозил пальцем. - А не в те, которые роются в
человеческом дерьме: политика, грабежи, секс...
улыбнулся Олег.
теперь: как вы смотрите на все это?
что за Сашей что-то стоит... Мое чутье меня не обманывает. Но этот Трепетов
чем-то меня раздражает, - вдруг разозлился он. - Адепт, так сказать. Хотя
меня тянет к нему... вернее...
Еще надо пробиваться к нему.
естественно, держать все закрытым, не вмешивая посторонних, как и было
обещано Саше. Это лучше для них же самих. И попытаться найти других людей...
И они удивились, что столько интересных и глубоких личностей стоит в списке
тех, кто исключен...
"произвольно", как выразился Саша. На чем этот принцип основан? Явно, не на
обычном, - проговорил Берков.
звонков в одну из дверей дома • 3 по Спиридоньевскому переулку. Кто-то
ломился к Олегу сквозь ночь, ветер, бред и вой машин послушать стихи и
огненно прокричать среди тьмы. Звезды уже заглядывали в окна.
закрытые двери изнутри порой доносились исступленные крики, переходящие
вдруг в шепот и бормотание, звон посуды и одинокие возгласы... Два раза
кто-то выскакивал в коридор, взлохмаченный, потный, с криком: "Я больше не
могу!" Жильцы дома номер три, квартиры номер четыре, по Спиридоньевскому
переулку уже ко всему этому привыкли. Бывало все: и невероятные сборища до
шести утра, и шествие среди ночи по длинному коридору в высшей степени
подозрительных личностей, то оборванных, то чересчур интеллигентных, и
появление милиции, и сумасшедшие беседы в коридоре, и бесконечный ряд
водочных бутылок, и вынос пьяного тела - домой, к друзьям, или
далеко-далеко... Жильцов поражала странная смесь лиц на "сборищах": солидные
бородатые люди, в хороших костюмах, с портфелями, иногда любовно ухаживали
за дикими оборванцами, чуть ли не вытирали им со рта пьяную блевотину. Да и
сами "солидные" люди были хороши, если правда, внимательно вглядеться им в
глаза.
заболевала кошмарами.
которая тоже любила подслушивать. - Ведь говорят, говорят, ночи напролет...
А то шепчутся, шепчутся... Ум последний потеряешь.
сталинские, и с точки зрения закона все было относительно благополучно. Даже
с порой возникающими милиционерами были добродушные отношения.
по-небесному пьяный, но и без штанов, и причем прямо навстречу милиционеру.
Но поэт ничуть этим не смутился, а бросился в объятия служивому и стал его
целовать. А на суровый вопрос: "Где штаны?" ответил: "Что значат штаны,
товарищ милиционер, по сравнению с вечностью?" И тот увез поэта в
вытрезвитель...
он тихий и забитый. Он побаивался компании Олега (потому что видел то, что
по его мнению, невозможно было видеть), но все-таки кричал иногда из-под
двери, запершись на крючок:
иногда шумно грозиться, прикрывая свой испуг. К тому же "посадить" кого-либо
было уже трудно.
Олега на картины по стенам.
царил в доме номер три по Спиридоньевскому переулку.
меньше чем обычно. За окнами по-царски правила ночь, и почти все люди пришли
недавно, отзвонив свои, вызывающие нервные судороги у жильцов, шесть звонков
- знак, что идут к Олегу. Выделялась Катя Корнилова, подпольная царевна
московских кружков, женщина лет двадцати семи с мягкими золотистыми волосами
и лицом смелым и нежным. "Царевной" она была не просто за женственность -
мало ли красавиц в столице - но за "огонь и глубину личности", как плаксиво
говорил Глебушка Луканов, знаменитый художник и ее поклонник. Глебушка был
пьяница, который рисовал фантастические картины, напоминающие древние
сказки, и слава его в неконформистском мире не уступала Олеговой.
художественной элиты Москвы. Один из них словно был в ауре древнерусских
царевен, милосердных и благостных, подобно самой Анастасии, первой жене
Ивана Грозного, которая смягчала страшный нрав царя: при ней он еще не был
Грозным.
безумными глазами поглядывая на Катю. Был он почему-то в пальто, которое
приходилось ему чуть ли не до пят. Катя пришла не одна, а как всегда со
свитой: за ней тянулась целая цепь "мамасек" или ее душевных поклонников и
поклонниц, которых она пригревала своим существованием и вводила в круги
неконформистской Москвы. Это были совсем молодые люди, неофиты, лет 19-20,
которые еще тянулись к необычному.
подносился штрафной стакан водки - знак внешнего посвящения. Выделялась
Верочка Тимофеева, самая молоденькая. Пухлая и доверчивая, она чуть не
плакала от радости, и светилась, что здесь можно по-духовному выпить и
поговорить о Боге. Она с любопытством поглядывала на человека, что-то
шептавшего об антропософии Андрея Белого...
недоступная, хотя ее и окружали многочисленные поклонники, из которых она
выделяла Глебушку Луканова.
Олега. - Может быть, он и великий художник, но сам как дитя. В нашем мире
есть другие великие: сильные...
меня обойдутся. Я вот малышей люблю пригреть, им тепло сердечное давать. Им
много не надо, Тонюша - ласковое словцо, чайком угостить, да иной раз о
Царствии Небесном потолковать. А ведь тем великим я вся нужна: они жадные,
избалованные. Я ведь и Глеба Луканова, из великих, терплю только потому, что
он на них не похож: весь в соплях, пьяница, плачет часто, и по арбатским
магазинам по вечерам побирается:
холено-стройные были противоположностью "мамаськам" Кати, бедным, утомленным
и мечтательным...
него лежал стакан из-под вина. - Что-то в твоих ритмах захватывает... Ритмы,
ритмы - вот в чем дело.
голос из тьмы.
Олег, прочтите еще!
очутившаяся около Верочки Тимофеевой. - Не надо смысла: от него страшно!
Пусть от стихов остается только музыка. Только музыка. Не хочу смысла!
душу! - выкрикнул Закаулов. - Как ты не понимаешь!
моложавый парень по имени Коля, и тут же исчез с бутылкой водки за шкафом.
Он почему-то очень любил этот шкаф и иногда садился на него верхом, чтобы