Чтение 3–й страницы книги ~Шутуны~

брат - Петя - залез в угол у печки; он вообще ни на кого не обращал внимания
и свернулся калачиком.

Все семейство Красноруковых-Фомичевых было таким образом в сборе. Клава
же здесь жила одна: Соннов - уже который раз - был у нее "в гостях" .

Федор между тем сначала никому не уделял внимания; но вскоре тяжелый,
словно земной шар, взгляд его стал застывать на свернувшемся Пете.

- Петя у нас боевой! - вымолвила Клава, заметив этот взгляд.

Петенька, правда отличался тем, что разводил на своем тощем, извилистом
теле различные колонии грибков, лишаев и прыщей, а потом соскабливал их - и
ел. Даже варил суп из них. И питался таким образом больше за счет себя. Иную
пищу он почти не признавал. Недаром он был так худ, но жизнь все-таки
держалась за себя в этой длинной, с прыщеватым лицом, фигуре.

- Опять лишаи с горла соскабливать будет, - тихо промолвил дед Коля, - но
вы не смотрите.

И он повел ушами.

Федор - надо сказать - как-то странно, не по своему характеру, завидовал
Пете.

Пожалуй это был единственный человек, которому он завидовал. Поэтому
Соннов вдруг грузно встал и вышел в уборную. И пока были "гости" он уже не
присутствовал в комнате.

Клавочка же вообще мало реагировала на "тени"; пухлое лицо ее было
погружено в сон, в котором она видела разбухший зад Федора. Так что в
комнате разговаривали одни гости, как будто они были здесь хозяевами.

Дед Коля, вместо того чтобы спросить у Клавы, строил вслух какие-то
нелепые предположения о приезде Федора.

Соннов приезжал сюда, к сестре, часто, но так же внезапно исчезал и никто
из Фомичевых не знал, где он живет или где бродит.

Однажды, года два назад, через несколько часов после того как он внезапно
исчез, кто-то звонил Фомичевым из какой-то жуткой дали и сказал, что только
что видел там Федора на пляже.

Лидочка слушала деда Колю со вниманием; но слушала не "смысл" его слов, а
что-то другое, что - по ее мнению - скрывалось за ними независимо от деда
Коли.

Поэтому она смрадно, сморщившись белым, похотливым личиком, хихикала,
глядя на пустую чашку, стоящую перед пустым местом Федора.

Павел - ее муж - был весь в увесистых, багровых пятнах. Мила играла со
своим пальчиком...

Наконец, семейство во главе с дедом Колей встало, как бы откланялось и
вышло к себе.

Только Петя долго оставался в углу; но когда он скребся, на него никто,
кроме Соннова, не обращал внимания.

Клава прибрала комнату, словно обмывая себе лицо, и вышла во двор. На
скамейке уже сидел Федор.

- Ну как ушли эти страшилища, - равнодушно спросил он.

- Мы сами с тобой, Федя, хороши, - просто ответила Клава.

- Ну, не лучше других, - подумал Федор.

Времени еще было достаточно и Федор решил пройтись. Но солнце уже
опускалось к горизонту, освещая как в игре, заброшенные улочки подмосковного
местечка.

Федор устал не столько от убийства, сколько главным образом от своего
разговора над трупом. С живыми он вообще почти не разговаривал, но и с
мертвыми это было ему не по нутру. Когда же, точно влекомый загробной силой,
он произносил эти речи, то был сам не свой, не узнавал себя в языке, а после
- был надолго опустошен, но качественно так же как был опустошен всегда. Он
брел по улице и, сплевывая в пустоту, равнодушно отмечал, что Григорий -
приезжий, издалека, что труп не скоро найдут, а найдут, то и разведут
ручками и т.д. У пивнушки безразлично дал в зубы подвернувшемуся мужику.
Выпил две кружки. Почесал колено.

И вернулся обратно, мысленно расшвыривая вокруг себя дома, и, войдя в
комнату, неожиданно завалился в постель.

Клава наклонилась над его теплым, побуревшим от сна лицом.

- Небось порешил кого, Федя, - осклабилась она. - Чтоб сны слаще снились,
а?! - И Клава пощекотала его член. Потом скрылась во тьме ближнего закутка.

III

Сонновы знали Фомичевых сызмальства. Но Павел Красноруков появился здесь
лет пять назад женившись на Лидочке.

До замужества Лидочка на всем свете признавала одних насекомых, но только
безобразных и похотливых; поэтому она целыми днями шлялась по помойкам.

Павел и поимел ее первый раз около огромной, разлагающейся, помойной ямы;
она вся изогнулась и подергивалась как насекомое, уткнув свое
сморщенно-блаженное личико в пиджак Павла. А потом долго и нелепо хихикала.

Но Павла ничего в частности не смущало; его смущал скорее весь мир в
целом, на который он смотрел всегда с широко разинутым ртом. Он ничего не
отличал в нем, и в глубине полагал, что жизнь - это просто добавка к
половому акту.

Поэтому его прельстила беспардонная сексуальность Лидочки. Сам он,
например, считал, что его сердце расположено в члене и поэтому очень не
доверял врачам.

А легкое, помойно-воздушное квази-слабоумие Лидочки облегчало ему
времяпровождение между соитиями. Не раз он трепал ее блаженно-хихикающее
личико и смотрел ей в глаза - по обычаю с разинутым ртом. Но даже не смеялся
при этом.

А Лидочка цеплялась за его могучую фигуру изощренно-грязными, тонкими
ручками.

Эти ручки были так грязны, что, казалось, бесконечно копались в ее
гениталиях.

- Без грязи они не могут, - ласково говорил обычно дед Коля, шевеля
ушами.

Оглоушивающая, дикая сексуальность Паши тоже пришлась по вкусу Лидочке.
Нередко, сидя с мутными глазами за общим обеденным столом, она то и дело
дергала Павла за член.

Часто тянула Пашу - по своей вечной, блаженной привычке - идти
совокупляться около какой-нибудь помойки. И Павел даже не замечал, где он
совокупляется.

Но спустя год обнаружилось, что Паша все же очень и очень труден, тяжел,
даже для такой дамы, как Лидинька.

Первое, мутное, ерундовое подозрение возникло однажды на прогулке около
пруда, где играло много детей; Павел стал как-то нехорош, глаза его налились
кровию и он очень беспокойно глядел на прыгающих малышей, точно желая их
утопить.

Еще раньше Лидинька чуть удивлялась тому, что Паша дико выл, как зверь,
которого режут, во время соития; а потом долго катался по полу или по траве,
кусая от сладострастия себе руки, словно это были у него не руки, а два
огромных члена. И все время ни на что не обращал внимания, кроме своего
наслаждения.

Конечно, она не могла связать в своем уме этот факт и отношение Павла к
детям, но когда Лидинька - года четыре назад - впервые стала брюхата, все
начало обнаруживаться, словно тень от отвислой Пашиной челюсти надвигалась
на мир.

Сначала Паша смотрел на ее брюхо с нервно-немым удивлением.

- Откуда это у тебя, Лида?! - осторожно спрашивал он.

И когда Лида отвечала, что от него, вздрагивал всем своим крупным,
увесистым телом.

Спал он с ней по-прежнему ошалело, без глаз. Но иногда, резко, сквозь
зубы, говорил: "вспороть твое брюхо надо, вспороть!".

По мере того как оно росло, усиливалось и Пашино беспокойство.

Он норовил лишний раз толконуть Лидиньку; один раз вылил на ее брюхо
горячий суп.

На девятом месяце Паша, дыхнув ей в лицо, сказал:

- Если родишь - прирежу щенка... Прирежу. Родила Лидонька чуть не во
время, дома, за обеденным столом.

Паша, как ошпаренный, вскочил со стула и рванулся было схватить дите за
ноги.

- В толчок его, в толчок! - заорал он. (Волосы у него почему-то свисали
на лоб.) Дед Коля бросился на Пашу, испугав его своим страшным видом. Дед
почему-то решил, что ребенок - это он сам, и что это он сам так ловко
выпрыгнул из Лидоньки; поэтому дед ретиво кинулся себя защищать. Кое-как ему
удалось вытолкать было растерявшегося Пашу за дверь.

Но присутствие младенца - его истошного писка - ввело Павла в собачью
ярость и он стал ломиться в дверь, завывая:

"Утоплю, утоплю!".

А разгадка была такова. Паша - раньше, до Лидоньки, у него тоже были
неприятности по этому поводу - до смури ненавидел детей, потому что
признавал во всем мире только огромное, как слоновые уши, закрывшие землю,
свое голое сладострастие. А все побочные, посреднические, вторичные элементы
- смущали и мутили его ум. Не то чтобы они - в том числе и дети - ему
мешали. Нет, причина была не практическая. Дети просто смущали его ум своей
оторванностью от голого наслаждения, и заливали его разум, как грязная река
заливает чистое озеро, всякой мутью, досками, грязью, и барахлом...

- Почему от моего удовольствия дети рождаются? - часто думал Красноруков,
метаясь по полю. - Зачем тут дети?..

Как только Павел видел детей, он сопоставлял их со своим сладострастием и
впадал в слепую, инстинктивную ярость от этого несоответствия.
Подсознательно он хотел заполнить своим сладострастием весь мир, все
пространство вокруг себя, и его сладострастие как бы выталкивало детей из
этого мира; если бы он ощущал своих детей реально, как себя, то есть
допустим детишки были бы как некие для виду отделившиеся, прыгающие и