основателя иезуитского ордена.
скважине, равнодушным голосом заводили мы разговор такого приблизительно
содержания:
вытянут?
пшеничной муки отвалят.
безнадежности шаркало туфлями.
ничтожный остаток бренной бабушкиной жизни.
толки о новой поэтической школе образов.
Сергеем Есениным.
чувствовании и понимании словесного искусства, для выработки манифеста.
платком с голубой каемочкой вытирая со лба пот. Стал рассказывать, как бегал
он вместо Петровки по Дмитровке, разыскивая дом с нашим номером. А на
Дмитровке вместо дома с таким номером был пустырь; он бегал вокруг пустыря,
злился и думал, что все это подстроено нарочно, чтобы его обойти, без него
выработать манифест и над ним же потом посмеяться.
своих врагов, и каверзы, которые против него будто бы замышляли, и сплетни,
будто бы про него распространяемые.
чудилась барская снисходительная улыбочка и какие-то в тоне слов неуловимые
ударения.
в поэзии, о возрождении большого словесного искусства "Песни песней",
"Калевалы" и "Слова о полку Игореве".
заставками, динамические движущиеся - корабельными, ставя вторые несравненно
выше первых; говорил об орнаменте нашего алфавита, о символике образной в
быту, о коньке на крыше крестьянского дома - увозящем, как телегу, избу в
небо, об узоре на тканях, о зерне образа в загадках, пословицах и
сегодняшней частушке.
одного. При нашем бедственном состоянии умов поучиться никогда не мешает.
следующий нравоучительный анекдот:
удивлялся. Доллар делал его скептиком. И только один раз, пораженный
необыкновенным газоном в родовом парке английского аристократа, спросил у
садовника, как ему добиться у себя на родине такого газона. "Ничего нет
проще, - отвечает садовник, - вспашите, засейте, а когда взойдет, стригите
его машинкой и два раза в день поливайте. Если это будете делать, через
триста лет у вас будет такой газон".
переводим с французского.
кричал он, ввергая в звон подвески на наших "канделяберах", а себя величал
то курицей, снесшейся золотым словесным яйцом, то пророком Сергием; от слов
ли, крепких и грубых, но за стеной, где почивала бабушка, чтото всхлипнуло,
простонало и в безнадежности зашаркало шлепанцами по направлению к
ватерклозету.
на стол, заваленный рукописями, желтый тюречок с солеными огурцами.
расползаясь фиолетовыми пятнами по рукописным страницам.
вести игру и тончайшую политику.
волоску. Как можно без поэтической рассеянности? Разве витают под облаками в
брюках из-под утюга! Кто этому поверит? Вот смотри - Белый. И волос уже
седой, и лысина величиной с вольфовского однотомного Пушкина, а перед
кухаркой своей, что исподники ему стирает, и то вдохновенным ходит. А еще
очень невредно прикинуться дурачком. Шибко у нас дурачка любят... Каждому
надо доставить свое удовольствие. Знаешь, как я на Парнас восходил?
его в русскую литературу ввел. Им приятно, а мне наплевать. Городецкий ввел?
- Ввел. Клюев ввел? - Ввел. Сологуб с Чеботаревской ввели? - Ввели. Одним
словом: и Мережковский с Гиппиусихой, и Блок, и Рюрик Ивнев... к нему я,
правда, первому из поэтов подошел - скосил он на меня, помню, лорнет, и не
успел я еще стишка в двенадцать строчек прочесть, а уже он тоненьким таким
голосочком: "Ах, как замечательно! Ах, как гениально! Ах..." - и, ухватив
меня под руку, поволок от знаменитости к знаменитости, свои "ахи" расточая
тоненьким голоском. Сам же я скромного, можно сказать, скромнее. От каждой
похвалы краснею, как девушка, и в глаза никому от робости не гляжу. Потеха!
тому времени успел он навсегда расстаться с поддевкой, с рубашкой, вышитой,
как полотенце, с голенищами в гармошку) и по-хорошему чистосердечно (а не с
деланной чистосердечностью, на которую тоже был мастер) сказал:
такой задрипанной, в какой перед ними предстал. Говорил им, что еду бочки в
Ригу катать. Жрать, мол, нечего. А в Петербург на денек, на два, пока партия
моя грузчиков подберется. А какие там бочки - за мировой славой в
Санкт-Петербург приехал, за бронзовым монументом... Вот и Клюев тоже так. Он
маляром прикинулся. К Городецкому с черного хода пришел на кухню: "Не надо
ли чего покрасить?.." И давай кухарке стихи читать. А уж известно: кухарка у
поэта. Сейчас к барину: "Так-де и так". Явился сам барин. Зовет в комнаты -
Клюев не идет: "Где уж нам в горницу: и креслица-то барину перепачкаю, и пол
вощеный наслежу". Барин предлагает садиться. Клюев мнется: "Уж мы постоим".
Так, стоя перед барином в кухне, стихи и читал.
веки - будто кто простегнул по их краям алую нитку.
распевать под тальянку. Для виду спервоначалу стишки попросят. Прочту
два-три - в кулак прячут позевотину, а вот похабщину хоть всю ночь
зажаривай... Ух, уж и ненавижу я всех этих Сологубов с Гиппиусихами!
капелька рассола упала на рукопись. Смахнув с листа рукавом огуречную слезу,
потеплевшим голосом он добавил:
Городецкого - даром, что Нимфа его (так прозывали в Петербурге жену
Городецкого) самовар заставляла меня ставить и в мелочную лавку за нитками
посылала.
"Московский балаган" соорудили столовку.
наивными понятиями девятнадцатого года, то назвать следовало бы тот
кривобокенький полутемный коридор, заставленный трехногими столиками (из
допотопной пивной, что процветала некогда у Коровьего вала), не
пренебрежительно "столовкой", а рестораном самого что ни на есть первого
разряда.
подвале, достойном описания.
новгородской иконы); красного кирпича плита величиной в ампировскую кровать;
кухонные некрашеные столы, деревянные ложки и тарелки из дворцовых сервизов,
с двуглавыми золотыми орлами.
пловы, бефы и антрекоты.