Чтение 3–й страницы книги ~Роман без вранья~

На Тверской, неподалеку от Газетного, актеры форегеровского театрика
"Московский балаган" соорудили столовку.

Собственно, если говорить не по-сегодняшнему, а на языке и милыми
наивными понятиями девятнадцатого года, то назвать следовало бы тот
кривобоконький полутемный коридорчик, заставленный трехногими столиками (из
допотопной пивнушки, что процветала некогда у Коровьего вала), не
пренебрежительно столовкой, а рестораном самого что ни на есть первого
разряда.

До этого прародителя нэповских заведений питались мы с Есениным в одном
подвальчике, достойном описания.

Рыжий повар в сиянии торчком торчащих волос (похож на святого со старой
новгородской иконы); красного кирпича плита величиной в ампировскую
двуспальную кровать; кухонные некрашеные столы, деревянные ложки и...
тарелки из дворцовых сервизов с двуглавыми золотыми орлами.

Рыжий повар всякую неудобоваримую дрянь превращает в необыкновеннейшие
пловы, бефы и антрекоты.

Фантасмагория неправдоподобнейшая. Ели и плакали: от чада, дыма и вони.
Есенин сказал:

-- Сил моих больше нет. Вся фантасмагория переселилась ко мне в живот.

Тогда решили перекочевать из гофманского подвальчика в столовку
форегеровского "Московского балагана".

Ходили туда вплоть до весны, пили коричневую бурдохлыстину на сахарине
и ели нежное мясо жеребят.

На Есенине коротенькая меховая кофтенка и высокие, очень смешные черные
боты -- хлюпает ими и шаркает. В ноги посмотришь -- человек почтенного
возраста. Ничто так не старит, как наша российская калоша. Влез в калошу --
и будто прибавил в весе и характертом стал положителен.

В ресторанчике на каждого простого смертного по полдюжине знаменитых
писателей.

Разговоры вертятся вокруг стихотворного образа, вокруг имажинизма. В
газете "Советская страна" только что появился манифест, подписанный
Есениным, Шершеневичем, Рюриком Ивневым, художником Георгием Якуловым и
мной.

Австрийский министр иностранных дел Оттокар Чернин передает в своих
остроумных мемуарах разговор с Иоффе в Брест-Литовске во время мирных
переговоров.

" -- В случае, если революция в России будет сопровождаться успехом,--
говорил дипломат императора Карла,-- то Европа сама не замедлит
присоединиться к ее образу мыслей. Но пока уместен самый большой скептицизм,
и поэтому я категорически запрещаю всякое вмешательство во внутренние дела
нашей страны.

Господин Иоффе,-- пишет далее Чернин,-- посмотрел на меня удивленно
своими мягкими глазами, а потом произнес дружественным и почти просящим
тоном:

-- Я все же надеюсь, что нам удастся устроить и у вас революцию".

Вот и Есенин смотрел мягко и говорил почти умоляюще.

После одной из бесед об имажинизме, когда Пимен Карпов шипел, как
серная спичка, зажженная о подошву, а Петр Орешин не пожалел ни "родителей",
ни "душу", ни "бога", Есенин, молча отшагав квартал по Тверской, сказал:

-- Жизнь у них была дошлая... Петька в гробах спал... Пимен лет десять
зависть свою жрал... Ну, и стали как псы, которым хвосты рубят, чтобы за
ляжки кусали...

В комнате у нас стоял свежий морозный воздух. Есенин освирепел:

-- А талантишка-то на пятачок сопливый... ты попомни, Анатолий, как
шавки за мной пойдут... подтявкивать будут...

В ту же зиму прислал Есенину письмо и Николай Клюев.

Письмо сладкоречивое, на патоке и елее. Но в патоке клюевской был яд,
не пименовскому чета, и желчь не орешинская.

Есенин читал и перечитывал письмо. К вечеру знал его назубок от буквы
до буквы. Желтел, молчал, супил брови и в гармошку собирал кожу на лбу.

Потом для три писал ответ туго и вдумчиво, как стихотворение. Вытачивал
фразу, вертя ее разными сторонами и на всякий манер, словно тифлисский
духанщик над огнем деревянные палочки с кусочками молодого барашка.
Выволакивал из темных уголков памяти то самое, от чего должен был так же
пожелтеть Миколушка, как пожелтел сейчас "Миколушкин сокол ясный".

Есенин собирался вести за собой русскую поэзию, а тут наставляющие и
попечительствующие словеса Клюева.

Долго еще, по привычке, критика подливала масла в огонь, величая
Есенина "меньшим клюевским братом". А Есенин уже твердо стоял в литературе
на своих собственных ногах, говорил своим голосом и носил свою есенинскую
"рубашку" (так любил называть он стихотворную форму).

После одной -- подобного сорта -- рецензии Есенин побежал в типографию
рассыпать набор своего старого стихотворения с такими двумя строками:

Апостол нежный Клюев Нас на руках носил.

Но было уже поздно. Машина выбрасывала последние листы.

6

Еще об есенинском обхождении с человеком. Было у нас, у имажинистов, в
годы военного коммунизма свое издательство, книжная лавочка и "Стойло
Пегаса".

Из-за всего этого бегали немало по разным учреждениям, по наркомам, в
Московский Совет.

Об издательстве, лавочке и "Стойле" поподробнее расскажу ниже --
как-никак, а связано с ними немало наших дней, мыслей, смеха и огорчений.

А сейчас хочется добавить еще несколько черточек, пятнышек несколько.
Не пятнающих, но и не льстивых. Только холодная, чужая рука предпочтет
белила и румяна остальным краскам. Обхождение -- слово-то какое хорошее.
Есенин всегда любил слово нутром выворачивать наружу, к первоначальному его
смыслу.

В многовековом хождении затрепались слова. На одних своими языками
вылизали мы прекраснейшие метафорические фигуры, на других -- звуковой
образ, на третьих -- мысль, тонкую и насмешливую.

Может быть, от настороженного прислушивания к нутру всякого слова и
пришел Есенин к тому, что надобно человека обхаживать.

В те годы заведующим Центропечати был чудесный человек, Борис Федорович
Малкин. До революции он редактировал в Пензе оппозиционную газетку
"Чернозем". Помнится, очень меня обласкал, когда я, будучи гимназистом,
притащил к нему тетрадочку своих стихов.

На Центропечати зиждилось все благополучие нашего издательства. Борис
Федорович был главным покупателем, оптовым.

Сидим как-то у него в кабинете. Есенин в руках мнет заказ --
требовалась на заказе подпись заведующего. А тогда уже были мы Малкину со
своими книгами что колики под ребро. Одного слова "имажинист" пугались. а не
только что наших книг.

Глядит Малкин на нас нежными и грустными своими глазами (у Бориса
Федоровича я не видел других глаз) и, увлекаясь, что-то рассказывает про
свои центропечатские дела. Есенин поддакивает и восторгается. Чем дальше,
тем больше. И наконец, весьма хитро. в совершеннейший придя восторг от
административного гения Малкина, восклицает:

-- А знаешь, Борис Федорович, ведь тебя за это, я так полагаю, медалью
пожалуют!

От такого есенинского слова (уж очень оно смешное и теплое) и без того
добрейший Малкин добреет еще больше.

Глядишь -- и подписан заказ на новое полугодие. Есенин же, сообразив
немедля наивное обаяние изобретенной им только что медали, уже припрятал ее
в памяти на подходящие случаи жизни. А так как случаев подобных, благодаря
многочисленным нашим предприятиям, представлялось немало, то и раздача
есенинских медалей шла бойко.

Как-то недельки через четыре после того, выйдя из кабинета Малкина, я
сказал сердито Есенину:

-- Сделай милость, Сережа, брось ты, пожалуйста, свою медаль. Ведь за
какой-то месяц ты Борису Федоровичу третью штуку жалуешь. Есенин сдвинул
бровь: -- Оставь! Оставь! Не учи.

К слову: лицо его очень красили темные брови -- напоминали они птицу,
разрубленную пополам -- в ту и другую сторону по крылу. Когда, сердясь,
сдвигал брови -- срасталась широко разрубленная темная птица...

А когда в Московском Совете надобно было нам получить разрешение на
книжную лавку, Есенин с Каменевым говорил на олонецко-клюевский манер,
округляя "о" и по-мужицки на "ты":

-- Будь милОстив, Отец РоднОй, Лев БОрисОвич, ты уж этО сделай.

7

К отцу, к матери, к сестрам (обретавшимся тогда в селе Константинове
Рязанской губернии) относился Есенин с отдышкой от самого живота, как от
тяжелой клади.