Нью-Йорк-Сити. Другими словами, я должен был на несколько месяцев превратиться в
шпиона, после чего круто пойти вверх. Может, в один прекрасный день меня
назначат главным управляющим или даже вице-президентом. То было заманчивое
предложение, хоть и не внушающие доверия. И я сказал: "Да".
Через несколько месяцев я уже сидел в Закатном уголке, нанимая и увольняя как
проклятый. То была настоящая бойня, помоги мне Господь. Все от начала до конца
было бессмысленным. Поток людей, документов, напряжения. Ужасающий фарс на фоне
пота и горя. Но так же просто, как шпионаж, принял я труды найма и увольнений и
все, что из этого проистекало. Я сказал "да" всему. Если вице-президент
распоряжался не брать калек, я не брал калек. Если вице-президент говорил, что
все курьеры старше сорока пяти подлежат увольнению без предуведомления, я
увольнял их, не предупредив. Я делал все, что от меня требовали, но таким
образом, что им приходилось жалеть об этом. Когда назревала забастовка, я умывал
руки и ждал, когда она разгорится во всю силу. Я сразу понял, что она влетает им
в хорошую денежку. Вся система была та-
35
кой прогнившей, такой бесчеловечной, такой паршивой, столь неисправимо
испорченной и громоздкой, что даже гений не сумел бы вдохнуть в нее смысл и
привнести порядок, не говоря уж об обычной доброте, гуманности и уважении к
человеку. Я восстал против всей системы труда в Америке, системы, прогнившей
насквозь. Я чувствовал себя пятым колесом повозки и не ждал ничего, кроме
эксплуатации. Фактически, эксплуатации подвергались все:
президент и его команда эксплуатировались невидимыми силами, работники --
управленческим аппаратом и так далее, и тому подобное на всех уровнях. Со своего
насеста в Закатном уголке я как бы обозревал с высоты птичьего полета все
американское общество. Словно телефонную книгу листал. Со стороны вроде не
лишено смысла: алфавитный порядок, нумерация, рубрикация. Но если вглядеться
пристальнее, когда просматриваешь страницу за страницей, ничего не пропуская,
когда изучаешь отдельного субъекта и даже его внутреннее устройство, изучаешь
воздух, которым он дышит, жизнь, которую он ведет, ставки, которые он делает --
открывается такая вонь и деградация, такая низость, горе, несчастье,
безнадежность, бессмысленность, что лучше было заглянуть в кратер вулкана. Можно
было рассмотреть всю американскую жизнь: экономическую, политическую, моральную,
духовную, художественную, статистическую, паталогическую. Она выглядела, будто
огромный шанкр на измученном члене. Даже хуже, честное слово, ибо вам не удастся
увидеть ничего, хоть отдаленно напоминающего член. Возможно, в прошлом это и
было жизнью, продуктивной, доставлявшей хоть минутную радость, минутный восторг.
Но, глядя на нее со своего насеста, я видел нечто более гнилое, чем изъеденный
опарышами сыр. Удивительно, почему вонь не гнала их прочь... Я всякий раз
употребляю прошедшее время, но, конечно, и сейчас все то же самое, а может и
хуже. Во всяком случае, сейчас мы изведали вонь в полной мере.
К тому времени, как на сцене появилась Валеска, я уже нанял несколько армейских
корпусов курьеров. Моя конторка в Закатном уголке напоминала открытую форсунку,
и вонь оттуда шла соответствующая. Я окопался в траншее на передовой и держал
круговую оборону. Начнем с того, что человек, которого я вытеснил, умер через
несколько недель после моего прихода. Он продержался как раз столько, чтобы я
успел освоиться, а потом отбросил копыта. Все произошло так. стремительно, что я
даже не испытал чувство вины. С самого начала моего пребывания в конторе все
было единым непрекращающимся кромешным адом. За час до моего прихода на службу
-- а я всегда
36
опаздывал -- там уже толпились соискатели мест. Я пробирался по лестнице,
распихивая всех локтями, и буквально силой продирался к своему столу. Не успев
снять шляпу, я уже отвечал на дюжину телефонных звонков. На столе было три
телефона, и все они трезвонили одновременно. Они вызывали у меня недержание еще
до того, как я приступал к исполнению обязанностей. А раньше пяти-шести часов
вечера мне не удавалось сходить в уборную. Хайми приходилось еще хуже, ведь он
был привязан к коммутатору. Он просиживал за ним с восьми утра до шести вечера,
занимаясь перестановкой фишек. Фишки -- это курьеры, которых одна контора
ссужала другой на день или полдня. Ни одно из ста одного отделения не обладало
своим укомплектованным штатом, и Хайми приходилось решать шахматные задачки,
передвигая фишки, в то время, как я работал словно проклятый, затыкая дыры. Если
иногда чудом мне удавалось заполнить все вакансии -- на другой день надо было
все начинать сначала, а иногда положение еще и ухудшалось. Постоянно служили от
силы двадцать процентов работников; остальные -- плавник. Постоянные служащие
выживали новобранцев. Постоянные получали от сорока до пятидесяти долларов в
неделю, иногда шестьдесят или семьдесят пять, а, бывало, до сотни в неделю, то
есть зарабатывали они много больше клерков и часто больше управляющих. А новички
-- те с трудом получали десять долларов в неделю. Некоторые, проработав часок,
бросали все к черту, часто швырнув пачку телеграмм в мусорный ящик или в сточный
желоб. Увольняясь, они требовали немедленного расчета, что было невозможно по
причине усложненного делопроизводства. Нельзя было раньше, чем через десять
дней, сказать, кто сколько заработал. Сперва я приглашал посетителей присесть и
все разъяснял им в деталях. Пока не сорвал связки. Скоро я научился экономить
силы для самого необходимого. Главное, каждый второй малый был прирожденный
лгунишка, да еще и плут впридачу. Большинство поступали и увольнялись не
однажды. Некоторые считали это великолепным способом искать другую работу,
поскольку по долгу службы им приходилось бывать в сотне офисов, куда раньше их и
на порог бы не пустили. К счастью, Макговерн, старый верный швейцар, выдававший
бланки заявлений, обладал зоркостью камеры. А у меня под рукой стояли конторские
книги, куда заносились все соискатели, хоть однажды прошедшие через мою
молотилку. Конторские книги составлялись подобно полицейскому протоколу: они
были испещрены красными пометками, означавшими тот или иной проступок. Судите
сами, в каком затруднительном поло-
37
жении я оказался: каждое второе имя было отмечено воровством, мошенничеством,
хулиганством, слабоумием, извращенностью или идиотизмом. "Будь осторожен --
такой-то такой-то -- эпилептик!" "Не бери этого -- он ниггер!" "Внимание! Икс
оттрубил в Даннеморе* или где-нибудь в Синг-Синге* пару лет".
Если бы я оказался фанатом этикета, никто так и не был бы принят. Мне пришлось
учиться очень быстро, и не по книгам, а на собственном опыте. Существовала
тысяча и одна подробность, по которым можно было судить о соискателе: я должен
был учитывать их все сразу, и притом быстро, ведь за короткий день, даже если вы
расторопны, как чародей, -- вы можете нанять столько-то и не более. Неважно,
скольких я принимал -- работников всегда не хватало. На следующее утро все надо
было начинать сначала. Некоторые, я знал, проработают только один день, и тем не
менее я был вынужден брать их тоже. Система не отвечала требованиям, но критика
системы не входила в крут моих обязанностей. Мне предписывалось нанимать и
увольнять. Я был в самом центре диска, который крутился так быстро, что не мог
остановиться. Тут требовался механик, но с механизмом, по мнению начальства, все
было в порядке, все было прекрасно и замечательно, да вот только временно вышло
из-под контроля. Вышедшее из-под контроля включало: эпилепсию, воровство,
вандализм, извращения, ниггеров, евреев, проституток и -- почему бы нет? --
иногда забастовки и стачки. Из-за чего, следуя логике начальства, надо было
брать большую метлу и начисто выметать конюшню, или браться за ружье и дубинку и
вкладывать разум в бедных идиотов, страдавших иллюзией глобального
несовершенства того, что имеет место. Иногда оказывалось полезным потолковать о
Боге, или устроить общую спевку, может, и премия иногда уместна, если не
помогают слова. Но вообще-то самое важное -- поддерживать на уровне прием и
увольнение. Пока есть люди и боеприпасы -- мы на коне, и танки наши быстры. Тем
временем Хайми без устали принимал слабительные пилюли в количестве,
достаточном, чтобы разнесло заднее место, если бы у него таковое имелось, но
заднего места, у него не было. Он только воображал, что оправляется. Он только
воображал, что валит в унитаз. Бедняга был на самом деле в трансе. Надо следить
за сотней контор, и в каждой свой штат курьеров -- мифический, если не
гипотетический; были курьеры действительные и вымышленные, осязаемые и
неосязаемые. Хайми приходилось тасовать их весь день напролет, а я тем временем
затыкал дыры, которые тоже были воображаемыми, ведь никто не
38
мог сказать наверняка, прибудет ли новобранец, отправленный в филиал, завтра,
послезавтра или никогда. Некоторые из них терялись в метро и в лабиринтах под
небоскребами, некоторые мотались весь день по городской железке, пользуясь тем,
что униформа разрешает бесплатный проезд, а они, может быть, никогда не
наслаждались ездой весь день напролет по городской железке. Некоторые
отправлялись в сторону острова Статен*, а оказывались в Канарси или еще в
каком-нибудь другом месте, где их в состоянии комы подбирал полицейский.
Некоторые забывали место жительства и исчезали совершенно. Некоторые, нанятые
для работы в Нью-Йорке, месяц спустя возникали в Филадельфии, как будто так и
надо, как по Хойлю*. Некоторые уже собирались прибыть к месту назначения, но по
пути решали, что проще продавать газеты, и начинали продавать, в нашей же
униформе, пока не попадались с поличным. Некоторые, повинуясь странному
упреждающему инстинкту, прямиком шли в полицейский участок.
По утрам, только придя в контору, Хайми начинал чинить карандаши. Он
священнодействовал, невзирая на многочисленные вызовы, ибо, как он объяснил мне
позже, если первым делом не очинить карандаши, они так и останутся неочиненными.
Следующим делом было выглянуть в окно и посмотреть, как там погода. Потом,
только что заточенным карандашом, он выводил небольшую рамку вверху грифельной
доски, которая у него всегда под рукой, и в этой рамке фиксировал состояние
погоды. Это, говорил он мне, часто служит полезным оправданием. Если лежит снег
толщиной в тридцать сантиметров, если на дорогах слякоть, то самому дьяволу
простительно, что он не слишком гоняет фишки, а уж менеджеру персонала тем паче
можно простить то, что он не до конца затыкает дыры в такие дни, верно? Но что
для меня так и осталось тайной, так это то -- почему он после починки карандашей
не отправляется прямиком срать, а включает коммутатор в сеть. Это он мне тоже
впоследствии объяснил. Так или иначе, каждый день начинался с суматохи, жалоб,
запора и вакансий. Еще он начинался с громких духовитых ветров, дурного запаха
изо рта, расшатанных нервов, эпилепсии, менингита, низкого жалованья,
просроченных расчетов, поношенных ботинок, шпор, плоскостопия, потерянных
записных книжек и украденных авторучек, телеграмм, выброшенных в канализацию, с
угроз вице-президента и советов управляющих, с пререканий и споров, с ливней и