мадам Делорм, я сейчас даже не могу себе представить. Но как-то я все-таки
проскочил мимо лакея у дверей и горничной в кокетливом белом передничке и
вперся прямо во дворец в своих плисовых штанах без единой пуговицы на
ширинке и в охотничьей куртке. Даже и сейчас я вижу золото этой комнаты и
мадам Делорм в костюме мужского покроя, восседающую на каком-то троне,
золотых рыбок в аквариуме, старинные карты, великолепно переплетенные книги;
чувствую ее тяжелую руку на своем плече и помню, как она меня слегка даже
испугала своей тяжелой лесбийской ухваткой. Но насколько приятнее было
болтаться в человсчсской похлебке, льющейся мимо вокзала Сен-Лазар -- шлюхи
в подворотнях;
сточным канавам. Что может быть лучше, чем болтаться в этой толпе между
пятью и семью часами вечера, преследую ножку или крутой бюст или просто
плывя по течению и чувствуя легкое головокружение. В те дни я ощущал
странную удовлетворенность: ни свиданий, ни приглашений на обед, никаких
обязательств и ни гроша в кармане. Золотое время, когда у меня не было ни
одного друга. Каждое утро -- безнадежная прогулка в банк "Америкен
экспресс", и каждое утро -- неизменный ответ банковского клерка. Я ползал
тогда по городу, как клоп, собирая окурки, иногда застенчиво, а иногда и
нахально; сидел на садовых скамейках, втягивая живот, чтобы остановить его
нытье, или бродил По Тюильри, глядя на безмолвные статуи, вызывавшие у меня
эрекцию...
бродили по улице Бонапарта. Площадь Сен-Сюльпис, как и все в Париже, ничего
тогда для меня не значила. Я отупел от разговоров и от человеческих лиц,
меня тошнило от соборов, площадей, зоологических садов и прочей дребедени.
Сидя в красной спальне в неудобном плетеном кресле, от которого изнывала моя
задница, я поднимал книгу, смотрел на красные обои и слушал беспрерывный
говор вокруг... Я помню эту красную спальню и всегда открытый сундук с ее
платьями, разбросанными повсюду в кошмарном беспорядке. Красная спальня с
моими галошами, тростями, записными книжками, к которым я даже не
прикасался, и холодными мертвыми рукописями... Париж! Это был Париж кафе
"Селект", кафе "Дом", Блошиного рынка, банка "Америкен экспресс", Париж!
Тросточки Боровского, его шляпы, его гуаши, его доисторическая рыба и
доисторические же анекдоты. Из всего этого Парижа двадцать восьмого года
только один вечер отчетливо вырисовывается в моей памяти -- вечер, когда я
уезжал в Америку. Удивительная ночь с подвыпившим Боровским, дующимся на
меня за то, что я танцую с каждой потаскушкой. Но ведь мы уезжаем в Америку
завтра утром! Я говорил это каждой встречной бабе -- уезжаем завтра утром! Я
говорил это блондинке с агатовыми глазами. А пока я это говорил, она взяла
мою руку и зажала ее между своими ляжками. В уборной я стою над писсуаром с
монументальной эрекцией, и мой фаллос кажется мне одновременно и тяжелым и
легким, как кусок свинца с крыльями. И пока я вот так стою, вваливаются две
американки. Я вежливо приветствую их с членом в руке. Они подмигивают мне и
уходят. Уже в умывальной, застегивая ширинку, я снова вижу одну из них,
поджидающую свою подругу, которая все еще в уборной. Музыка долетает сюда из
зала, и каждую минуту может появиться Мона, чтобы забрать меня, или
Боровский со своей тростью с золотым набалдашником, но я уже в руках этой
женщины, она меня держит, и мне все равно, что произойдет дальше. Мы
заползаем в клозет, я ставлю ее у стены и пытаюсь вставить ей, но у нас
ничего не получается. Мы садимся на стульчак, пытаемся устроиться таким
способом, -- и опять безуспешно. Как мы ни стараемся, ничего не выходит. Все
это время она сжимает мой член в руке, как якорь спасения, но тщетно -- мы
слишком возбуждены. Музыка продолжает играть, мы вальсируем с ней из клозета
в умывальную и танцуем там, и вдруг я спускаю прямо ей на платье, и она
приходит от этого в ярость. Пошатываясь, я возвращаюсь к столу, а там сидят
румяный Боровский и Мона, которая встречает меня строгим взглядом. Боровский
говорит: "Слушайте, едем все завтра в Брюссель!" Мы соглашаемся. Когда я
вернулся в отель, у меня началась рвота. Я заблевал все -- кровать,
умывальник, костюмы и платья, галоши, нетронутые записные книжки и холодные
мертвые рукописи.
кармане. Я смотрю во двор, но граммофон умолк. Сундук открыт, и вещи Моны
разбросаны, как и раньше. Она ложится на кровать, не раздеваясь. Один, два,
три, четыре... Я боюсь, что она сойдет с ума... Как хорошо опять чувствовать
в постели под одеялом ее тело. Но надолго ли? Будет ли это навсегда? У меня
предчувствие, что не будет.
будет день. "Успокойся, Мона. Просто смотри на меня и молчи". В конце концов
она засыпает, и я вытаскиваю из-под нее свою руку. Мои глаза слипаются... Ее
тело -- рядом со мной, и оно будет тут... во всяком случае до утра... Это
было в феврале, в порту; метель слепила мне глаза; мы расставались. В
последний раз я увидел ее уже в иллюминатор каюты; она махала мне на
прощанье рукой... На углу на другой стороне улицы стоял человек в шляпе,
надвинутой на глаза. Его жирные щеки лежали на отворотах пальто. Мерзкий
недоносок, тоже провожавший меня, недоносок с сигарой во рту. Мона, машущая
мне рукой... Бледное печальное лицо, непокорные волосы на ветру. Но сейчас
-- эта печальная комната и она, ее ровное дыхание, влага, все еще сочащаяся
у нее между ног, теплый кошачий запах, и ее волосы у меня во рту. Мои глаза
закрыты. Мы ровно дышим в лицо друг другу. Мы так близко, и мы -- вместе.
Америка за три тысячи миль от нас. Это просто чудо, что она здесь, в моей
постели, дышит на меня и что ее волосы у меня во рту. До утра ничего уже не
может случиться.
пробивается в окно. Я смотрю на ее чудесные непокорные волосы и чувствую,
как что-то ползет у меня по шее. Я смотрю на нее опять. Ее волосы -- живые.
Я отворачиваю простыню -- здесь их еще больше. Они расползлись по всей
подушке.
закрыты. Мы идем по улице и чешемся.
накидок, флакончиков с духами, варварских сережек, браслетов и помад. Мы
садимся в бильярдной на авеню Мэн и заказываем кофе. Уборная не работает.
Пока мы найдем другую гостиницу, пройдет какое-то время. Мы сидим и
вытаскиваем клопов из волос друг у друга. Мона нервничает. У нее лопается
терпение. Ей нужна ванна. Ей нужно то, нужно это. Нужно, нужно, нужно...
Когда мы ложимся спать, еще совсем светло. Встаем в темноте, и первое, что
мне надо сделать сейчас, -- это найти деньги на телеграмму в Америку.
Телеграмму недоноску с мокрой сигарой во рту. Но как бы то ни было, а на
бульваре Распай есть испанка, которая никогда не откажет в горячей еде. К
утру что-нибудь да случится. По крайней мере мы опять будем спать вместе.
Без клопов. Грядет дождливый сезон. Простыни -- без единого пятнышка... "
2
часов, а мы уже позавтракали и даже прогулялись. Теперь у нас в доме живет
некая особа по имени Эльза. "Не валяй дурака, хотя бы несколько дней", --
предупредил меня Борис.
По пути на почту мы с Борисом обсуждаем книгу. "Последнюю книгу". Она будет
написана анонимно.
мы были в постели. "Не валяй дурака, хотя бы несколько дней". Я согласен.
Эльза -- горничная, я -- гость. Борис -- важная персона. Начинается новая
эпопея. Я смеюсь, пока все это пишу. Борис, эта лиса, знает, что должно
случиться. У него нюх на такие вещи. "Не валяй дурака..."
весит больше восьмидесяти килограммов, эта дама. Борис весь умещается у нее
на ладони. Такова ситуация. Он объясняет мне все это, когда мы возвращаемся
вечером домой. Все, что он Говорит, трагично, но и смешно, и я не могу
сдержаться и смеюсь ему в лицо. "Почему ты смеешься?" -- спрашивает Борис
серьезно, но тут же начинает смеяться сам; он смеется со всхлипами,
истерическими взвизгами, смеется, как беспомощный мальчик, который понимает,
что, сколько бы он ни напялил на себя сюртуков, из него никогда не получится
настоящий мужчина. Борис мечтает сбежать и изменить имя. "Пусть эта корова
забирает все, -- хнычет он, -- только пусть оставит меня в покое". Но прежде
ему надо сдать квартиру, подписать документы и выполнить тысячи
формальностей, для чего он и держит сюртук. Размеры этой женщины грандиозны.
Они-то и пугают его более всего прочего. Если бы он вдруг увидел ее сейчас
стоящей на ступенях, то, вероятно, упал бы в обморок. Вот как он ее уважает!
завтрак и показывать квартиру будущим постояльцам.
Сходя по лестнице сегодня утром, с запахом кофе в ноздрях, я уже напевал:
"Es war so scbon gewesen" . Это к завтраку-то! И потом этот молодой человек
наверху со своим Бахом. Эльза говорит:
сказал Борису, но сегодня утром, пока он чистил зубы, она рассказывала мне
про Берлин и тамошних женщин, которые очень аппетитны сзади, а повернутся --
и, пожалуйте, сифилис!
завтрака. Сегодня, после обеда, мы оба пошли в студию, чтобы кое-что
написать. Мы сидели спина к спине за нашими пишущими машинками. Она начала
письмо своему любовнику в Италии, но у нее заело машинку. Бориса не было
дома -- он ушел на поиски дешевой комнаты, куда тут же переберется, когда
Громыко Ольга
Мацумото Сэйте
Володихин Дмитрий
Прозоров Александр
Акунин Борис
Шилова Юлия