Чтение 3–й страницы книги ~Черная весна~

что маршировали некогда с Александром, -- подтянуто-гордые животы мерцают
кальцием, ноздри омыты в опиевом растворе. Теперь все сплошь снег и вши, и
большой пояс Ориона повязан на промежности океана.
Ровно в пять минут восьмого, на пересечении Бродвея и улицы Костюшко,
Достоевский впервые промелькнул на моем горизонте. Двое мужчин и женщина
оформляли витрину магазина. От середины ляжек и ниже манекены состояли из одной
проволоки. Пустые обувные коробки лежали горой возле стекла, как прошлогодний
снег...
Именно так возникло имя Достоевского. Ненароком. Как старая обувная коробка.
Еврей, который произнес для меня это имя, был толстогуб; он не мог выговорить
"Владивосток", к примеру, или "карпатский" -- однако "Достоевский" выговаривал
божественно. Даже сейчас, говоря "Достоевский", я вижу вновь эти крупные,
черничные гу-
513
6bi и тонкую струйку слюны, тянувшуюся, как резина, когда он произносил это
слово. Зазор между двумя передними зубами у него был больше обычного; и именно
посреди, в этой пустоте, трепетало и растягивалось слово "Достоевский", тонкая,
переливающаяся слюнная пленка, в которой собрано было все золото сумерек -- ибо
солнце как раз заходило над улицей Костюшко, и движение над головой врывалось в
весеннюю оттепель чавкающим и перемалывающим шумом, будто манекены на своих
проволочных ногах поедали друг друга живьем. Немного позже, придя в страну
гуингнмов, я услышал такое же чавкание и перемалывание у себя над головой, и
опять слюна во рту мужчины трепетала, и тянулась, и переливчато сияла в лучах
умирающего солнца. На сей раз это в Драконовом ущелье:
человек, возвышающийся надо мною с ротанговой палкой в руках и колотящий ею
почем зря с дикой ухмылкой араба. Вновь, как если бы мозг мой был маткой, стенки
мира расступились. Имя "Свифт" явилось, точно упругая струя мочи, барабанящая по
жестяному листу мира. Вверху -- зеленый огнеглотатель, чьи нежные кишки обернуты
брезентом; два громадных молочно-белых зуба с хрустом обрушиваются на ряд черных
от смазки зубьев, переходящий в тир и турецкие бани; зубчатая передача,
скользящая поверх станины из выбеленных костей. Зеленый дракон Свифта приводит
зубья в движение с нескончаемым звуком барабанящей струи, перемалывая тонкие и
уменьшенные в масштабе фигурки лилипутов, величиной с человека, которые
всасываются внутрь, будто макароны. В пищевод и из него, вверх и вниз, вокруг
плечевых костей и сосцевидного отростка, падая в бездонную яму внутренностей,
бурля и выбурливаясь, -- пах раздвигается и опадает, зубья движутся неумолимо,
перемалывая живьем все тонкие, уменьшенные в масштабе макаронины, свешивающиеся
по усам из алой пасти дракона. Я гляжу в молочно-белый оскал ревуна, вглубь этой
фанатичной ухмылки араба, вышедшей из огня Страны Грез, и затем спокойно ступаю
на открытое брюхо дракона. Меж безумных ребер скелета, что поддерживает
вращающиеся зубья, передо мною расстилается вдаль страна гуингнмов; этот
шипящий, барабанящий струею шум у меня в ушах, словно человеческая речь состоит
из сельтерской воды. Вверх и вниз над лоснящейся черной лентой, над турецкими
банями, через обитель ветров, над небесно-голубыми водами, между глиняных трубок
и серебряных шаров, танцующих на струях жидкости: недочеловеческий мир фетровых
шляп и банджо, головных повязок и черных сигар; тянучка, протянувшаяся от снега
до Виннипега, лопающиеся пивные бутылки, стекловолоконное толокно и горячие
tamales, рев при-
514
боя и шкворчание сковороды, пена и эвкалипт, грязь, мел, конфетти, белое женское
бедро, сломанное весло; ходящие ходуном деревянные ребра,
конструктор-головоломка, не сходящая с лица улыбка, дикая аравийская ухмылка с
огненными плевками, алым зевом и зелеными внутренностями...
О мир, задушенный и рухнувший, где крепкие белые зубы? О мир, тонущий вместе с
серебряными шарами, пробками и спасательными поясами, -- где розовые скальпы? О
голость и белочность, о неоперившийся мир, ныне изжеванный в прах, под какою
мертвою луною лежишь ты, холодный и мерцающий?
ТРЕТИЙ ИЛИ ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ ВЕСНЫ
Исторгать из себя надобно теплое, а поглощать холодное, как учит Тримальхион,
ибо в центре всего -- матушка наша земля, круглая и, подобно пчелиному coтy,
хранящая все благое.
В доме, где я провел самые важные годы своей жизни, было всего три комнаты. В
одной из них умер мой дед. В момент похорон мою мать обуяло такое неистовое
горе, что она чуть не выдернула старика из гроба. Ну и нелепо же выглядел бедный
мой дед, когда по его мертвой физиономии текли слезы дочери. Ни дать ни взять
оплакивал собственное погребение.
В другой комнате разродилась двойней моя тетка -- такая тощая, такая высохшая,
что, услышав слово "двойня", я задался вопросом: отчего двойней? почему не
тройней? не четверней? какой смысл останавливаться на достигнутом? Ведь тетка
была до того худая, до того костлявая, а комната -- маленькая-маленькая, с
выкрашенными в зеленое стенами и грязным жестяным умывальником в углу. И
все-таки только в ней в этом доме могла произойти на свет двойня-- или тройня,
или целый выводок дебилов.
Третьей комнатой был закуток, где я по очереди перенес корь, ветрянку,
скарлатину, дифтерит и много чего еще -- словом, тьму-тьмущую незабываемых
детских болезней, обращающих время то в блаженное безвременье, то в нескончаемую
муку, особенно когда провидение наградило вас зарешеченным окошком над кроватью
и клещами, которыми вцепляешься в прутья, исходя обильным потом, как в тропиках,
и, как в тропиках, неудержимо ветвясь, удлиняясь в конечностях, ощущая, как руки
превращаются в сочные бифштексы, а ноги наливаются свин-
515
цовои тяжестью или, напротив, становятся невесомей снежинок; между ними
пролегают океаны времени, целые световые эры, маленькая горстка мозга
редуцируется до размеров песчинки, а пальцы ног безмятежно обращаются в прах и
тлен под руинами древних Афин. Потолок этой комнаты сотрясали только глупости.
Идиотизм моих предков прогрессировал с каждой новой сваливавшейся на меня
болезнью. ("Подумай только, как-то раз, когда ты был еще в пеленках, я поднесла
тебя к умывальнику и сказала:
"Малыш, тебе ведь больше не хочется сосать из бутылочки, не правда ли?" И ты
ответил: "Нет", -- а я швырнула бутылку в умывальник".) Неслышным шагом
("беззвучно ступая", как говаривал генерал Смердяков) в эту комнату вторгалась
мисс Соновская -- старая дева без возраста в черно-зеленом платье. И с ней
немедленно воцарялся прогорклый запах позапрошлогоднего сыра: похоже, под
платьем протухло ее либидо. Но с мисс Соновской в комнате появилось еще кое-что:
иерусалимская власяница и пригоршня гвоздей, с такой ожесточенностью вонзенных в
ладони Христа, что стигматы остались навеки. Итогом Крестовых походов для мира
стала Черная Смерть; итогом Колумбова открытия -- сифилис; итогом явления мисс
Соновской -- шизофрения.
Шизофрения! Сегодня никому уже и в голову не приходит, как это замечательно, что
весь мир болен. Точки отсчета -- здоровья как показателя нормы -- попросту
больше нет. С таким же успехом можно возвести в ранг божества... брюшной тиф.
Все абсолюты исчезли; налицо лишь десятки световых лет повернутого вспять
прогресса. Задумываясь о веках, без остатка заполненных борьбой всей Европы с
Черной Смертью, только и начинаешь сознавать, каким ослепительным блеском может
засиять жизнь, стоит лишь нас укусить куда нужно! Лихорадочный танец в самом
средоточье конца! Быть может, никогда уже не доведется старушке Европе вновь
пуститься в пляс в таком самозабвении. А сифилис! Явление сифилиса, денницей
повисшего над мировым горизонтом...
В 1927 году, в Бронксе, мне как-то случилось слушать человека, читавшего вслух
из дневника наркомана. Читавший едва выговаривал слова: так его разбирал смех.
Что может быть больше дистанции между этими двумя: одним, до такой степени
объятым горячечным экстазом, что он едва не раскалывается надвое: ноги
высовываются из окна наружу, а туловище в озарении взмывает в комнате к потолку,
-- и другим (и в точности тем же самым), когда он беззаботно откинулся на спинку
стула в Бронксе и хохочет, хохочет до упаду, ибо ему этого попросту не понять.
Увы, необъятное солнце сифилиса заходит. Низкая об-
516
личность -- таков прогноз для Бронкса, прогноз для Америки, прогноз для всего
современного мира. Низкая облачность, сопровождаемая вулканическими
смехоизвержениями. На горизонте нет и намека на новые звезды. Грядут стихийные
бедствия... одни стихийные бедствия и ничего больше.
Я грежу о веке, когда Бог родится заново, когда во имя его люди станут сражаться
и убивать друг друга так же, как ныне -- и еще долго в будущем -- они будут
сражаться и убивать друг друга во имя хлеба насущного. Грежу о веке, когда труд
будет предан забвению, а книги обретут подобающее им в жизни место, о веке,
когда, может статься, книг вовсе не будет, за исключением одной, всеохватной, --
Библии. Ибо в моих глазах книга -- это человек, а моя книга -- не что иное, как
я сам: косноязычный, растерянный, бестолковый, похотливый, распущенный,
хвастливый, сосредоточенный, методичный, лживый и дьявольски правдивый --
словом, такой, какой я есть. Думаю, тот грядущий век не оставит меня без
внимания. Тогда-то проступит въяве важность моей истории, и шрам, какой я ныне
оставляю на лике мира, обретет значимость. Я не в силах отрешиться от мысли, что
творю историю -- историю на полях существования, которая, подобно язве, выест
без остатка прочую, незначащую историю. Я вижу в себе самом не книгу,
свидетельство, документ, но историю нашего времени -- историю всякого времени.
Если в Америке я был несчастлив, если требовал для себя больше жизненного
пространства, больше приключений, больше свободы выражения, то потому, что все
это действительно было мне необходимо. Я признателен Америке: это она побудила
меня осознать меру моих потребностей. Там я отбыл срок своего наказания. Ныне у
меня нет потребностей. Я -- человек без прошлого и без будущего. Я существую, --
и этим все сказано. Меня ничуть не волнуют ваши симпатии и антипатии; меня
нимало не заботит, соглашаетесь вы со мной или нет. Реши вы сию же минуту
захлопнуть эту книгу, я просто пожму плечами. Я отнюдь не пульверизатор, из
которого можно выдавить тоненькую струйку надежды. Я предощущаю в Америке
источник смертоносного недуга. Я предощущаю в ней черное проклятье, довлеющее
над миром. Я предощущаю долгую ночь, неотвратимо спускающуюся на землю;
предощущаю, как начинает загнивать у корней гигантский гриб, который отравил
весь свет.
Пылающие лихорадочным жаром строки этой книги пишутся в предощущении вселенского
конца; и разве имеет значение, наступит он завтра или спустя три сотни лет? И