Чтение 3–й страницы книги ~Повесть о любви и суете~

что собачий карантин на вывоз не распространяется.

Я думал уже о неочевидном. И о том, что за очевидным не поспеваю.

Не поспел и за тем - почему вдруг Грабовски шагнул ко мне и извинился.
Сперва показалось, будто пришёл забирать у меня японку. Выяснилось -
вспомнил обо мне из вежливости. Я ответил, что уже ухожу, но вернусь
молиться в сочельник, поскольку эта церковь набита людьми не только в
Рождество, но и в будни.

Грабовски - в нечётком квадрате своём - рассмеялся:

-- Приходите хоть в Рождество! Всё равно усажу вас в седилию!

Я снова опустился на мраморную полку:

-- Куда?! Вы имеете в виду "s-e-d-i-l-i-a"?

-- Обещаю!

Потом я постепенно выговорил:

-- Отец Грабовски, что такое "седилия"?

-- Место, на котором вы сидите! Самое почётное! Рядом с алтарём!

6. Нет ничего более постоянного, чем отсутствие

На съезд консерваторов я не пошёл в тот день. Не пошёл и в следующий.
Не брился, не ел и на лондонские звонки не отзывался. Мне было некогда: я
наконец расписался - и через неделю рукопись была завершена.

Но расписал я не ту историю, на которой застрял. Не о Стиве Грабовском.

О другом человеке.

Подобно каждому, меньше всего на свете мне известно о самом себе. О том
как устроен мой собственный мозг. Поэтому, кстати, претендуя на понимание
мироздания, никто не способен понять свою судьбу. Познавшие бога не знают
себя, и в несуществующем каждый идиот разбирается лучше, чем в своих
ощущениях.

Ещё до возвращения в гостиницу, направляясь к выходу из церкви
Грабовского, я - неожиданно для себя - вспомнил Анну Хмельницкую, которую
три года назад встретил мимолётно в городе Сочи. И никогда с той поры не
видел.

В тот день ей исполнилось двадцать два - и все эти годы она прожила у
моря. Имея о счастье смутное представление и догадываясь лишь чем оно быть
не может, там, в Сочи, Анна его и дожидалась. Поначалу ей думалось, что оно
набежит нечаянно - без предупреждения и её участия. Как волна. Так однажды и
случилось, но поскольку счастье не устоялось и схлынуло, Анна убедила себя,
будто вечный праздник придёт только если выйти к нему навстречу.

Убеждений, включая это, было у неё мало. Как благодаря
непредрасположенности к мышлению, так и полной незаинтересованности в нём.
Быть может, как раз поэтому - больше, чем кто-либо ещё - она и утвердила
меня в подозрении, что любая судьба связана с любою другой. И связана через
энергию, которую рождают наши ощущения. Причём, связаны мы не только с такою
судьбой, которая где-то была или есть, но даже с той, которая пока не
случилась и никогда не случится.

С нею, наверно, мы и связаны особенно прочно и долго, ибо нет ничего
более постоянного в мире, чем отсутствие.

7. Несмотря на занятость, выяснял смысл жизни

За исключением цвета глаз, орехового, и объёма ягодиц, впечатляющего,
Анна походила на актрису, в которую, будучи подростком, я был безответно
влюблён. Ответить актриса не смогла по разным причинам. Из несерьёзных
запомнились две: привязанность к мужу и незнакомство со мной.

То была уже моя вторая безответная любовь. В отличие, однако, от
первой, - к литературному персонажу, - я воспринимал её как плотскую,
благодаря чему она быстро истратилась.

Тем не менее, вспомнив о ней, я сразу же заблаговолил к Анне, и хотя
глупость всё ещё удручает меня, умственную немощность девушки пришлось
оправдать тем, что думать - дело трудное, и многие вырабатывают иные
привычки.

Быстрых мыслей зато, по её же признанию, у Анны было больше, чем
остановившихся и вросшихся в мозг, - чем убеждений. Кроме названного -
только два: счастье не в красоте и Севастополь будет принадлежать России.

Когда именно будет - Анна не знала, но не сомневалась, что Украина
расстанется с ним навсегда. Интерес к судьбе этого города я приписал сперва
его региональному родству с Сочи. Причина оказалась более интимной,
повязанной, кстати, с первой, нечаянной, волной счастья.

Выглядело оно как сова, ибо у сов голова склонена вниз, чтобы уши
слушали лучше. Главное оружие у них - не глаза. На всех трёх карточках мужа,
которые Анна мне показала, голова у него свисала на грудь, что - если б не
сдвинутость ушей к центру лица плюс незаметность глаз - я бы тоже объяснил
высоким ростом юноши и производным стремлением уместиться в кадр.

Когда я высказал догадку, что он не столько высматривает мир, сколько
выслушивает, Анна согласилась: несмотря на занятость, муж, действительно,
постоянно пытался выяснить смысл жизни. Хотя родился с недостающим ребром.

Родился же как раз в Севастополе, в семье непрямого отпрыска Богдана
Хмельницкого, женатого на русской молоканке. Хотя связь со знаменитым
предком была не прямая, отец его - помимо национализма - унаследовал от
гетмана жестокость, и однажды забил жену до смерти. Не исключено - в
приступе анти-русского психоза. Совершенно непонятного, ибо, будучи
патриотом, гетман домогался именно союза с Россией. Видимо, женоубийца
спутал предка с другим патриотом.

Так или иначе, поскольку его сразу же упекли за решётку, сын, которого
в честь предка тот назвал Богданом, не успел заколоть отца коллекционным
ножом.

Этих ножей, охотничьих, в доме было одиннадцать. Они лежали в
сафьяновой коробке, а подарил их отцу - за славную фамилию - писатель с
пышными запорожскими усами из делегации канадских украинцев. Богдан
наловчился орудовать ими так ловко, что, сжав между пальцами острое жало
лёза и размахнувшись, всаживал снаряд с пятнадцати метров в любую крохотную
цель, а второй нож - в звенящую рукоять первого.

Не найдя себе выхода, ненависть к отцу мгновенно разрослась у него в
презрение ко всем хохлам - и, отказавшись от призыва в украинскую армию, он
бежал из Севастополя в Сочи, где сразу же влюбился в русскую красавицу.

Красавицей Анна считала себя и сама, а потому поверила Богдану, что,
хотя ему, как и ей, исполнилось тогда лишь девятнадцать, любить её он будет
вечно. К перспективе непроходящей любви она отнеслась как к счастью, и,
вопреки бурным возражениям родителя, доцента Сергея Гусева, пошла за юношу
замуж и даже сменила фамилию.

Из всех людей, к которым Анна присматривалась в надежде угадать кто из
них способен любить по-настоящему, именно Богдан показался ей человеком,
кого она - искренней, чем других - могла бы полюбить в ответ.

8. Славяне медлят с освобождением Европы

Доцент Гусев, кстати, ни против недостающего ребра, ни против хохлов
ничего не имел. Наоборот, если что и раздражало его в женихе, то
антиукраинская воинственность. До падения Союза Гусев преподавал в
экономическом институте истмат и не подозревал, что колесо истории может
раскрутиться обратно, а славяне - оспаривать друг у друга города и корабли.
И не потому, будто считал славян лучше других, а потому, что им, мол, и
выпало выстрадать истины, неугодные стяжателям. Он даже переживал, что
славяне медлят с освобождением Европы.

Это чувство обострилось у него в самое неподходящее время - с
перестройкой, но именно тогда с ним и произошла драма, определившая его
враждебное отношение к замужеству дочери. Отношение было бы иным, если бы в
спорах с отцом Анна не ссылалась на настоящую любовь. Она как раз доцента и
взбесила, ибо в самом начале перестройки его жена, тоже красавица с теми же
ореховыми глазами, сбежала с гостившим в Сочи французским экономистом,
наделённым исключительно большим носом благодаря смешению в его кровях
галльских и еврейских генов.

Собственно, бежала она неспеша, поскольку гость, прибывший в тот же
институт по программе "ноу-хау", прожил в городе три месяца. Всё это время
он убеждал жену доцента Гусева, работавшую там же в отделе внешних связей,
что она напоминает ему покойную мать родом из Севастополя, а поэтому - если
бросит мужа и уедет с ним к другому морю, в его родовое шато в окрестностях
Марселя, - он её полюбит по-настоящему и навечно.

Непонятно во что именно сложились её чувства к французу, но, объявив
доценту о решении покинуть семью и родину, жена сослалась как раз на
перспективу истинной любви. В своей драме Гусев - больше, чем эту
перспективу - винил три обстоятельства. Во-первых, он был намного старше
жены, тогда как француз, будучи младше неё, баловал её кунилингусом.
Во-вторых, к этому времени стяжательство уже поощрялось в обществе. В
третьих же, новое институтское начальство, которому Гусев пожаловался на