заискивали и, стало быть, её проклинали, но защищалась она от них просто:
избегала с ними встреч и носила на шее предохранительный амулет из
продырявленного камня на шнурке. Защищалась и от самой себя: все свои
зеркала, даже в пудреницах, покрывала паутиной, в которой застревают любые
проклятия. Опасалась, что, заглядывая в зеркало и поражаясь каждый раз своей
необычной привлекательности, она сама может вдруг сглазить себя, если
ненароком - что бывает со всеми людьми - помыслит о себе как о постороннем
человеке.
7. Жуткий зверь, отключающий память о жене
толковательницы камней, которые, подобно паутине, не только не боятся
времени, но, как считалось раньше, таят в себе живые силы - потеют, растут,
размножаются и даже страдают, а царапины, поры и дырки на них являются лишь
следами хлопотливой борьбы со злыми духами. Зилфа скончалась в таком же
молодом возрасте в тбилисской тюрьме, куда власти отправили её за
"развращение народного сознания".
родитель, недоучившийся юрист и популярный в городе свадебный певец, сумел
доказать на суде, что, практикуя древнее искусство, Зилфа, если и грешила
против власти, то - по душевной простоте, из любви к людям и ненависти к
дьяволам. Присудили ей поэтому только год, но выйти из тюрьмы не удалось: за
неделю до её освобождения Меир-Хаим получил уведомление, будто в камере его
жену постигла внезапная, но естественная смерть, чему никто не поверил, ибо
тюремные власти не выдали трупа и захоронили его на неназванном пустыре.
многих любовниц, но он удивил даже моего отца, который, как прокурор и поэт,
обладал репутацией знатока человеческих душ. Меир-Хаим слыл самым распутным
из петхаинских гуляк. По крайней мере, в отличие от других, он не пытался
скрывать свою неостановимую тягу к любовным приключениям. Это его качество,
вместе с будоражащей внешностью - влажными голубыми с зеленью глазами,
широкими скулами, сильными губами и острым подбородком - досталось в
наследство дочери. Говорили ещё, будто Зилфа не возражала против эротической
разнузданности мужа.
Утратив терпение, они приволокли как-то Меир-Хаима к моему отцу, служившему
в общине третейским судьёй, и пожаловались, что зять позорит не только Зилфу
и её родню, но и весь Петхаин, ибо не умеет сопротивляться даже курдянкам.
Отец мой рассмеялся и рассудил, что если кому и позволено страдать из-за
эротической расточительности зятя, - то не родне и не Петхаину, а одной
только Зилфе. Поскольку же она не страдает, никаких мер против Меир-Хаима
принимать не следует; тем более что, согласно признанию самого певца, любит
он до беспамятства только жену и каждый раз изменяет ей по глупейшей
причине: при виде красоток в нём, оказывается, встаёт на дыбы какой-то
жуткий зверь, затмевающий ему рассудок и отключающий память о жене.
рассмеялся ещё громче, но, к удовольствию истцов, наказал обвиняемому
завязывать на указательном пальце красную бечёвку, которая в критический
момент напомнила бы ему о Зилфе и удержала от измены. Не согласившись с
формулировкой своей слабости как "измены", певец, тем не менее, обещал не
выходить из дому без бечёвки. Обещание сдержал, но бечёвка не спасала:
жуткий зверь оказывался всякий раз ловчее него, и Меир-Хаим, поговаривали,
сам уже сомневался в силе своей любви к Зилфе.
а после известия о смерти жены случилось такое, чему поначалу не поверил
никто. Получив из тюрьмы Зилфину одежду и прочие принадлежности, Меир-Хаим
объявил, что хочет провести первые семь суток траура в одиночестве. Он
отослал дочь к своему брату Солу и заперся в квартире, не отзываясь даже на
оклики участкового. На третий день родственники Зилфы стали утверждать,
будто Меир-Хаим улизнул из города с заезжей шиксой, но брат и друзья
заподозрили неладное.
мёртвым. Рядом с запиской, в которой он сообщал, что не в силах жить без
Зилфы, лежал серый морской камушек с проткнутым сквозь него чёрным шнурком.
Этот камушек с Зилфиной шеи Меир-Хаим велел в записке передать
пятнадцатилетней дочери Нателе, которой, по его мнению, предстояли нелёгкие
поединки со злыми духами.
прибиравших к похоронам труп Нателы Элигуловой, рассказала, что - весь уже
испещрённый порами - камушек этот, выпав у неё из рук когда она развязала
его на шее усопшей, раскрошился, как ломтик сухаря...
8. Беда стряслась не с ним, а с племянницей
Сола, зарабатывавшего на существование спекуляцией дефицитными лекарствами
из Венгрии. Хотя государственные цены на лекарства не менялись, он был
вынужден поднимать их ежегодно, чем - каждый по личным причинам - занимались
все тбилисские аптекари. В случае с Нателиным дядей причина заключалась в
ежегодном приросте потомства. Каждою зимой, под Новый Год, жена его,
молдаванская цыганка, рожала ему по ребёнку.
Петхаине, который ей быстро осточертел, но в котором её удерживала
постоянная беременность, - единственное, чем аптекарь ухитрялся спасаться от
позорной доли покинутого мужа. Всем, однако, было ясно, что рано или поздно
с ним случится беда: цыганка догадается уберечься от беременности и сбежит в
родную Молдавию.
бриллиантщика Шалико Бабаликашвили. Шалико был на короткой ноге с партийными
вождями города, и у него росли два сына: белобрысый Сёма, одноклассник
Нателы, и черноволосый Давид. Постарше. На Сёму, хотя он и слал ей стихи -
правда, не свои, а Байрона - Натела не обращала внимания, но Давид не давал
ей покоя даже во сне. Он считался в школе первым красавцем, и если бы не
рано открывшаяся на макушке лысина, его, по утверждению просвещённых
петхаинцев, было не отличить от знаменитого тёзки из скульптурной галереи
Микеланджело: та же статность и половая надменность во взгляде.
цыганке, которая, не зная грузинского, доверяла перевод рифмованных посланий
имненно ей, племяннице мужа.
отсветом северного сияния, завыванием тоскующего бедуина и клёкотом
сизокрылых павлинов. Цыганка разъяснила Нателе, что этот кошмар порождён
энергией, нагнетаемой в юноше зловонной жидкостью, - нерасходуемой спермой.
Сказала ещё, будто Давид влюбился в неё только потому, что, благодаря её
чужеродности и ущербности, то есть беременности, она кажется ему наиболее
доступной из петхаинских самок.
юноши, пребывала в том смятенном состоянии, из которого есть только один
выход - в женскую плоть; причём, добавила она, обладательнице этой плоти
неискушённые юноши отдают - вместе со зловонной жидкостью - и свою смятенную
душу.
стало известно, что первенец ревизора и бриллиантщика Шалико Бабаликашвили
втюрился в сироту Нателу Элигулову, а свадьба не за горами, ибо девушка
понесла.
9. Изнурённый тяжестью счастья
венцом рядом с ним стояла не Натела, а наследница знаменитого кутаисского
богатея. Вернувшись домой из Ленинграда и разузнав о похождениях первенца,
отец Давида, Шалико, впал в ярость. Даже в бреду он не мог допустить мысли
породниться с отпрыском "блядуна" Меир-Хаима и "колдуньи" Зилфы, с
"паскудницей", приворожившей к себе его простодушного потомка блудом.
родительского суждения, потребовал у Нателы вернуть ему его смятенную душу и
- по наущению ревизора - предложил ей деньги на аборт. Деньги она взяла.
Однако, не проронив слезы, она заявила Давиду, что, хотя любила его
безотчетно, возвратит ему душу только через дьявола.
Шалико приискал сыну в Кутаиси богатую невесту. С такими пышными формами,
что - под натиском поднявшейся в нём плотной волны - Давид растерялся, как
если бы всё ещё был девственником. И снова принялся строчить стихи,