офицерам, но комнатушку в нем делили впятером, еще и семейные. Вот капитан и
рассудил, что спокойней иметь койку в канцелярии, чем если схоронят в ту
братскую могилу. Отведав житья с лагерными, и Величко попросил, чтобы
капитан пустил его в канцелярию на постой. А потом уже и Илья, обратив разок
внимание, что ротный с замполитом живут прямо-таки у него под боком, что и
ночь останавливался у них в гостях - уж Перегуд-то честную компанию умел
уважать! Постилали ему на полу, он и был доволен. Потому вытолкать его
однажды, то есть лишить удовольствия, Хабарову было уже совестно, хоть Илья
их здорово уплотнил и заразил к тому же пьянством и разговорами, теми, что
без начала и конца. Воздух в канцелярии сделался крепок: как дышали, так и
жили.
случиться запой, потому как, даже выпивая, он делал это строго, будто
напутствовал, и содержал себя в порядке, и выглядел разве благодушней, да и
разрешал себе водки лишь под вечер. А вот пьянел враз и после пил
беспробудно, но всегда лишь в ту пору, когда являлся в буднях просвет.
Однако капитану именно в это спокойное время чудилось, что достигать ему
больше нечего, да и смысла нет, пользы нет. Все же пьяным он по роте не
шатался: поглядишь - вроде спит человек мертвым сном, то есть лежкается на
койке, даже не стянув сапог. Не добудишься. Так что оставляли - будто в
отпуску. Хозяйство падало на Величку, которого все разыскивали и никто в
нужном месте не находил. А Илья спал подле капитана на полу, прогоняя всех,
кто входил. Он же толкал раз в день капитана, чтобы удостовериться, что
Хабаров еще живой.
хозяйство пришло в запустение, и с легкостью прекращал пить до следующего
запоя. Бывало, запивал горькую и замполит, пытаясь перевоспитать Перегуда,
отучить его от пьянства. Тот, бывало, обещал Василю: "Все, завязываю, ни
капли, чтоб я сдох. Так давай в последнем разе выпьем эту водку. Слышь,
Василек, не обижай, давай за мою новую жизнь!" Василь боязливо взглядывал на
Перегуда: "А честно прекратишь пить?" - "Слово казака - или не веришь мне?!"
Величке делалось стыдно, и он поспешно соглашался, хоть водка и ударяла по
нему, ослабленному долгой здоровой жизнью, как дубина.
нету, вор на воре!" Хабаров таких разговоров опасался, спохватывался:
"Хватит ерунду-то молоть, лучше вот выпьем, еще выпьем по одной". И сам
выпивал ради спокойствия. Заливая водкой опасные разговоры, Хабаров
частенько перебирал лишку и вдруг крепко пьянел, начиная так поносить и
начальство и порядки, что Величко то бледнел, то краснел, убегая из
канцелярии будто угорелый, а Илья Перегуд укладывался сознательно спать на
полу и начинал громко храпеть: то ли заглушить хотел капитана, чтобы чужие
не услыхали, то ли и впрямь засыпал, или храп этот с ним со страху случался.
истории Карабаса, может, в те дни и убывал живой человек, Василь Величко все
чаще жаловался, что ему нельзя провести политической работы, если люди
голодны, что солдатам и вовсе некому, вовсе нечем помочь. Это было правдой:
вся жизнь в роте держалась на выдержке Хабарова, но и капитан умел лишь
выкраивать из того, что завезли, а завезти самому, стороной от начальства,
было нечего. Однако Василь, жалуясь на безнадежность, силу той выдержки не
понимал. Сказать глубже, он и не хотел понимать, боялся. Он все больше
походил на командированного, которого прислали на срок в Карабас, - и вот
срок его пребывания будто бы давно истек, а все не приходит ему приказ ехать
обратно восвояси. Величко и то переживал, что завшивел, и все пытался
избавить себя, а вши переползали к нему тут же от других.
"Я убедился, что мне нечего больше говорить. Простите меня все, что я
обманывал всех, потому что ставил вопросы, а давал на них неверный ответ".
Люди Василя толком не поняли, но и не поверили, что для солдатни было
обычным - не верить, не знать. Политзанятия Хабаров заменил работами, от
которых ротные легко и привычно увертывались. И, видя, что никто не жалеет о
прошлых беседах, читках, Величко еще сильнее испытал одиночество свое в
Карабасе. Один капитан знал о рапорте, написанном Величкой в полк, с
просьбой и вовсе отпустить его со службы. Однако из полка пришел тот подлый
ответ, которого только и можно было ожидать, помня, что и сослали Василя в
лагерь, чтобы проучить: в отставке отказали, пять лет приказали - сколько
положено, сполна отслужи.
Василь тогда уже его не убеждал. Илье сделалось тошно, он допил чего было и
отправился на одну из должностей подремать. Не успел он позабыть о Василе,
как в канцелярии ахнул выстрел, а потом долго слышался похожий на возню шум.
Василь еще оставался живым. Глаза у него выпучились, пулей его будто
пригвоздило к полу, он беззвучно хлопал губастым ртом. Выстрелил он в грудь
гораздо выше сердца, будто все же не хотел умереть или не умел, позабыв в
точности, где у него это сердце. Рана его - вот так, дырой в мундире - вовсе
не пугала сбежавшихся людей, но скопились они в канцелярии, ничего срочного
не предпринимая, боясь и не зная, как ему помочь. Капитан возник в
канцелярии поздно, когда Величко уж бездвижно, холодно пластался на полу; он
именно растянулся и намертво затих. Эдакая лепнина, как и всякий хохол:
большая голова, щеки и лоб буграми, а все другое средненькое.
Пропадал он долго; зона жила своей жизнью, своим начальством и запретами.
Добытый капитаном военврач, покрывавший все и всех взахлеб вскрученным
матом, так что удивительным было, как его еще понимали кругом, мигом
разделался с Василем. "Мать вашу поганую всех размахать в говяную яму!" -
стеганул он санитаров, которые тут же поклали Величку на носилки и
посеменили. Рядом шагал военврач будто на ходулях, никого не видя, матерясь
озабоченно про себя. Солдатня повалила за носилками толпой и схлынула на
вахте, где пустили в зону лишь лагерных. Служивые разбрелись по своим
закутам, узнавая потихоньку в течение того же дня и ночи, что в больничке
жизнь Василю спасли. А на следующее утро подъехала вдруг госпитальная
машина, посланная наскоро из полка, и лишь те, кто околачивался на вахте, да
сам капитан Хабаров, оказавшийся в караулке, поглядели в последний раз на
Василя, когда его уносили.
начальник особого отдела полка, некто Смершевич: с виду противный,
отъевшийся, с любовью к хорошей жратве да выпивке, но вместе с тем -
твердый, похожий на глыбу, с блестящими чернявыми глазками, вбитыми под лоб,
которыми он без всякого стыда, с кислой, вечно недовольной рожей буравил
человека насквозь, будто голую доску. По всему видно, человек для него
ничего не стоил, но себя он и ценил, и любовал.
вылечивали его не иначе как на убой. Это дело и поручили исполнять
Смершевичу, и тот лютовал, будто Василь ему лично навредил. Величко сделался
инвалидом после ранения, а у Смершевича тоже покалечена рука: на правой была
отрезана кисть, и культю теперь скрадывала кожаная перчатка. Этой перчаткой,
похожей на мухобойку, он взмахивал, потрясал в воздухе да и подносил под нос
Хабарову, производя в Карабасе допрос. Собственно, допрашивать Смершевич не
умел, как ни пыжился, а наваливался всей своей дремучестью, прижимая
угрозами, ударяя со всех боков бранью и выплескивая ушаты болтовни. "Ну ты,
гляди, я руку потерял на службе, собой жертвовал, а этот говноед? Видал я,
путался он под ногами, его бы еще тогда, в полку, придавить. В плечо себе
стрелял, гад, а у меня рука, гляди, и ничего, служу!"
Величко не желал родине служить. В тот раз Смершевич ничего не мог поделать
с капитаном, однако запомнил его покрепче и распрощался так: "Козявка ты,
гляди, вони с тебя будет, когда раздавлю". Потом был в полку суд над
Величкой, на котором его исключили из партии, разжаловали, судили за
самострел.
назубок знали, какое бывает наказание и за какую вину. Да капитан не поехал,
ослушался, посмел в единственный раз. Однако ничего ему не было. Может,
требовали лишь для галочки. Может, посчитали, что и сам сдохнет в своей
глуши. Хотя при случае Хабаров всегда мог отговориться, что прихворнул или
задержали дела.
самому Хабарову жалованье на копейку, чтобы совмещал. Так и капитан возрос
по службе, назначенный своим собственным замполитом. Соседней должностью он
тяготился - на ней только и кончишься от тоски. Да еще Василь вспоминался,
душу бередил. Перегуд отселился, с одним капитаном ему нечего было
обсуждать, к тому же Хабаров стал строже обходиться с Ильей, порываясь даже
прогнать эту бестолочь со службы, и прогнал бы, если бы знал, что в миру тот
сможет выжить.
когда Хабаров служил еще старлеем в самой Караганде на хоздолжности, а
проживал в Пентагоне, как обзывали за унылость тамошнее общежитие, он
выменял у заезжего военкора книгу. Военкор застрял в чужом полку, пропивая
командировочные, а на похмелье лишь книжка отыскалась. Очень уважая себя, он
просил за нее бутылку, но народец невежественный, и за книгу отказывались
наливать. Хабаров же пригласил военкора в свою комнатушку; тот помялся,
потому как больше полбутылки у служивого не было, и попросил закуски.
Хабаров выложил на стол свой паек, и так они сошлись в цене, потому что есть
военкору хотелось даже сильней, чем выпить.
уважают печатное слово, которое умней ихнего, иные сморкают на это печатное
слово своими сопливыми умишками. А вот Хабаров полагал, что если написана
книга, то должно читать. Еще он видел в книге добротную вещь, как бы ручной
работы, которая и дальше согревает всех своим человечным теплом, однако к
самому чтению никак не мог подступить. Для того ему требовалось знать, какая
в ней скрывается польза и про что пишется, правда или нет. И кто бы дал ему
ответ? Но когда военкор начал с порога расхваливать свою книгу, то Хабарову
Посняков Андрей
Быков Василий
Сертаков Виталий
Афанасьев Роман
Курылев Олег
Афанасьев Роман