Чтение 3–й страницы книги ~Тени в раю~

без малейшего стыда и стеснения. Заметив, что за десять дней, проведенных с
Меликовым, у меня появился русский акцент, я тут же перекинулся на
постояльцев и служащих гостиницы. И поочередно усваивал самые разнообразные
акценты: немецкий, еврейский, французский. Под конец, сведя дружбу с
уборщицами и горничными и уверовав, что они-то и есть стопроцентные
американки, я начал говорить с явным бруклинским акцентом.

- Надо тебе завести роман с молоденькой американкой, - сказал Медиков: за
это время мы перешли с ним на "ты".

- Из Бруклина? - спросил я.

- Лучше из Бостона. Там всего правильнее говорят.

- Тогда уж надо найти учительницу из Бостона. Это было бы самое
рациональное. [13]

- К несчастью, наша гостиница - караван-сарай. Различные акценты носятся
в воздухе, как тифозные бациллы, а ты, увы, легко перенимаешь все отклонения
от нормы и совершенно глух к нормальной речи. Надеюсь, тебе поможет любовь.

- Владимир, - сказал я, - мир и так уже слишком быстро меняется для меня.
С каждым днем мое английское "я" становится на год старше, и, к великому
сожалению, мир этого "я" теряет свои чары. Чем лучше я понимаю язык, тем
скорее исчезает таинственность. Пройдет еще несколько недель, и оба мои "я"
уравновесятся. Американское "я" станет столь же скучно трезвым, как и
европейское. Дай срок! И оставь в покое мое произношение. Я не хочу, чтобы
мое второе детство пролетело так быстро.

- Не бойся, не пролетит. Пока что твой умственный кругозор равен
кругозору зеленщика-меланхолика по имени Аннибале Бальбо, который торгует
здесь на углу. Ты уже и так пересыпаешь свою речь итальянскими словечками,
они плавают в твоем английском, как волокна мяса в рисовом супе
по-итальянски.

- А вообще-то существуют настоящие, коренные американцы?

- Конечно. Но через нью-йоркский порт на город обрушивается лавина
эмигрантов - ирландцы, итальянцы, немцы, евреи, армяне и еще десятки разных
национальностей. Как там говорят у вас: "Здесь ты человек, здесь ты можешь
существовать"(1). Здесь ты эмигрант, здесь ты можешь существовать. Эта
страна основана эмигрантами. Отбрось свои европейские комплексы
неполноценности. Здесь ты снова человек, а не истерзанный комок плоти,
прилепленный к собственному паспорту.

Я поднял глаза от шахматной доски.

- Ты прав, Владимир, - сказал я медленно. - Посмотрим, сколько это
продлится.

- Не веришь, что это будет длиться долго?

- Как я могу верить? -----------------------------------------(1) Строка
из Гете. [14]

- Во что же ты веришь?

- В то, что с каждым днем мне становится хуже, - ответил я.

Незнакомый человек, прихрамывая, шел по вестибюлю. Мы сидели в полутьме,
и я лишь смутно видел вошедшего. Однако его странная хромота в ритме трех
четвертей такта напомнила мне кого-то.

- Лахман, - сказал я вполголоса.

Незнакомец остановился и взглянул в мою сторону.

- Лахман! - повторил я.

- Моя фамилия Мертон, - ответил он.

Я щелкнул выключателем. Из весьма жалкой люстры, представлявшей собою
наихудший образец модерна начала двадцатого века, заструился
безрадостно-тусклый свет - желтый и синеватый.

- Боже мой! Роберт! - воскликнул вошедший с удивлением. - Ты жив? А я
думал, ты уже давно погиб.

- То же самое я думал о тебе. Но узнал тебя по походке.

- По моей хромоте в три четверти такта?

- По твоему вальсирующему шагу, Курт. Ты знаком с Меликовым?

- Конечно, знаком.

- Живешь здесь?

- Нет. Но иногда захаживаю.

- Теперь твоя фамилия Мертон?

- Да. А твоя?

- Росс. Имя осталось то же.

- Вот как люди встречаются, - сказал Лахман, слегка усмехнувшись.

Мы немного помолчали. Всегдашняя тягостная пауза при встрече эмигрантов.
Никогда ведь не знаешь, о ком и о чем можно спрашивать. Не знаешь, кого уже
нет в живых.

- Ты слышал что-нибудь о Кане? - спросил я наконец.

И это был обычный прием. Сначала осторожно узнать о людях, которые не так
уж близки твоему собеседнику.

- Он в Нью-Йорке, - ответил Лахман. [15]

- Он тоже? Как ему удалось перебраться сюда?

- А как все перебирались сюда. Благодаря тысяче случайностей. Никого ведь
из нас не было в составленном американцами списке знаменитостей.

Медиков выключил верхний свет и вытащил бутылку из-под стойки.

- Американская водка, - сказал он. - Нечто вроде калифорнийского бордо
или бургундского из Сан-Франциско. Или рейнского из Чили. Салют! Одно из
преимуществ эмиграции в том, что приходится часто прощаться и посему можно
часто выпивать в честь новой встречи. Создается иллюзия долголетия.

Ни Лахман, ни я не ответили ему. Медиков был человеком иного поколения:
то, что нам еще причиняло боль, для него уже стало воспоминанием.

- Салют, Владимир! - Я первый прервал молчание. - И почему мы не родились
йогами?

- Я бы удовольствовался меньшим - не родиться евреем в Германии, - сказал
Лахман-Мертон.

- Воспринимайте себя как первых граждан мира, - невозмутимо заметил
Медиков. - И ведите себя соответственно как первооткрыватели. Настанет
время, и вам будут ставить памятники.

- Когда? - спросил Лахман.

- Где? - спросил я.

- На Луне, - сказал Медиков и пошел к конторке, чтобы выдать ключ
постояльцу.

- Остряк, - сказал Лахман, поглядев ему вслед. - Ты работаешь на него?

- То есть?

- Девочки. При случае морфий и тому подобное. Кажется, он и букмекер к
тому же.

- Ты из-за этого сюда пришел?

- Нет. Я по уши влюбился в одну женщину. Ей, представь себе, пятьдесят,
она родом из Пуэрто-Рико, католичка и без ноги. Ей ампутировали ногу. У нее
шуры-муры с одним мексиканцем. Явным сутенером. За пять долларов он
согласился бы сам постелить нам постель. Но этого она не хочет. Ни в коем
случае. Верит, что Господь Бог взирает на нас, сидя на облаке. И по [16]
ночам тоже. Я сказал ей: Господь Бог близорук. Уже давно. Не помогает. Но
деньги она берет. И обещает. А потом смеется. И опять обещает. Что ты на это
скажешь? Неужели я для этого приехал в Штаты? Черт знает что!

У Лахмана из-за хромоты появился комплекс неполноценности, но, судя по
его рассказам, раньше он пользовался феноменальным успехом у дам. Об этом
прослышал один эсэсовец и затащил Лахмана в пивнушку штурмовиков в районе
Берлин-Вильмерсдорф - хотел его оскопить. Но эсэсовцу помешала полиция - это
было еще в тридцать четвертом. Лахман отделался несколькими шрамами и
четырьмя переломами ноги, которые плохо срослись. С тех пор он стал хромать
и пристрастился к женщинам с легкими физическими изъянами. Остальное ему
безразлично, лишь бы дама обладала солидным и крепким задом. Даже во Франции
в невыносимо тяжелых условиях Лахман продолжал свою карьеру бабника. Он
уверял, что в Руане крутил любовь с трехгрудой женщиной, у которой к тому же
груди были на спине.

- А задница у нее твердая, как камень, - протянул он мечтательно, -
горячий мрамор.

- Ты ничуть не изменился, Курт, - сказал я.

- Человек вообще не меняется. Несмотря на то, что дает себе тысячу клятв.
Когда тебя кладут на обе лопатки, ты полон раскаяния, но стоит вздохнуть
свободнее, и все клятвы забыты, - Лахман на секунду задумался. - Что это:
героизм или идиотизм?

На его сером, изрезанном морщинами лбу выступили крупные капли пота.

- Героизм, - сказал я, - в нашем положении надо украшать себя самыми
хвалебными эпитетами. Не стоит заглядывать чересчур глубоко в душу, иначе
скоро наткнешься на отстойник, куда стекаются нечистоты.

- Да и ты тоже ничуть не изменился. - Лахман-Мертон вытер пот со лба
мятым носовым платком. - По-прежнему склонен к философствованию. Правда?

- Не могу отвыкнуть. Это меня успокаивает.

Лахман неожиданно усмехнулся: [17]

- Дает тебе чувство превосходства! Вот в чем дело. Дешевка!

- Превосходство не может быть дешевкой.

Лахман умолк.

- Зачем возражать? - сказал он. И немного погодя со вздохом вытащил из
кармана пиджака какой-то предмет, завернутый в папиросную бумагу. - Четки,
собственноручно освященные папой. Настоящее серебро и слоновая кость. Как ты
думаешь, на нее это подействует?

- Каким папой?

- Пием. Каким же еще?

- Бенедикт Пятнадцатый был бы лучше.

- Что? - Лахман взглянул на меня, явно сбитый с толку. - Ведь Бенедикт
умер. Что ты мелешь?

- У него чувство превосходства было развито сильнее. Как у всех
мертвецов, впрочем. И это уже не дешевка.

- Ах, вот как. Ты ведь тоже остряк! Совсем забыл. Последний раз, когда я
тебя видел...

- Замолчи! - сказал я.

- Что?