Чтение 3–й страницы книги ~Плоть, прах и ветер~

- Значит, ты меня не любишь? - спрашивает она, нахмурившись, но не
серьезно, а игриво.

- Я люблю тебя как сестру, - притворно вздыхаю я.

- Тогда сочини... - она оглядывается по сторонам, - вон про ту бабочку!

Я смотрю на красивого и большого, причудливо порхающего махаона, и вижу
вокруг него мерцающие черные точки. Я присматриваюсь к необычной ауре -
это кусочки от разлетевшегося кокона, в котором он превратился из
прикованной к земле мерзкой волосатой гусеницы в красочное радующее глаз
существо, непринужденно летящее по небу. Знала ли личинка, что ей
предстоит переселиться из двухмерного мира в трехмерный? Конечно, не
знала, но что-то ведь ее заставило сплести для себя кокон... Какое-то
предчувствие у нее все же должно было быть!

Я приоткрываю рот, и слова сами выходят из меня, как из чревовещателя:
Может ли кокон
прочесть откровение
на крыльях порхающей
бабочки?

Веда завороженно молчит, потом неожиданно спрашивает:

- А почему кокон, а не гусеница? У кокона глаз нет, он прочесть не
сможет, даже если захочет.

Терпеть не могу объяснять стихи.

- Ну... - неохотя отзываюсь я, - имеется в виду не сам кокон, а то, что
в коконе. То есть, может ли личинка, к тому же спящая, прочесть через
стенки кокона откровение, начертанное на крыльях бабочки?

- Тогда да, - вздыхает Веда.

Очарование разрушено. К тому же, пора возвращаться: мне надо быть в
столовой к началу полдника.

Это мое стихотворение - единственное запомненное мной, потому что оно
было последним. Когда оно разошлось по Интернату и дошло до учителей,
меня вызвал к себе Главный воспитатель. С виду он был добродушным
сморчком лет трехсот (во времена его молодости средство для бессмертия
уже изобрели, но старость предотвращать еще не научились), однако
отличался въедливостью и педантизмом.

- Поясните, Стип, что вы имеете в виду этим вашим белым стихотворением?
- спросил он, задумчиво покусывая маленький розовый ластик на конце
карандаша.

Я смутился: никогда до этого взрослые не интересовались моими стихами.
Взяв себя в руки, я рассказал ему примерно то же самое, что и Веде.

- Любопытно, - сказал он и надолго погрузился в размышления.

Наконец, через несколько мучительно долгих минут он вынул изо рта кончик
карандаша, резко встал, одернул идеально подогнанный под фигуру черный
мундир и официальным тоном провозгласил:

- Я запрещаю вам писать стихи. Идите.

Я был ошеломлен. Слезы брызнули у меня из глаз от обиды и отчаяния. Я
бросился вон из кабинета.

- Для вашей же пользы! - прокричал мне вслед Главный воспитатель.

То, что со мной произошло, казалось мне невероятной трагедией. Но это
была не только моя трагедия - это была и трагедия Спасителя, потому что
люди отвергли дар, которым Он наделил меня собственной рукой. Для меня
запрет на стихи означал смертный приговор, но я встретил этот приговор с
гордо поднятой головой. Я уже не страшился смерти, потому что был
уверен, что этот жестокий грубый мир, поправший в моем лице дар
Спасителя, не достоин моей жизни. Да, я умру, но я умру стоя, а не на
коленях, и встречу смерть с презрительной улыбкой на губах!

Вот и вся история о том, как в тринадцать лет я заочно расквитался со
смертью. После этого я зажил легко и непринужденно. Мне уже нечего было
терять. Только через два года я узнал, что "бабочками", по аналогии с
бабочками-однодневками, в просторечии называли ликвидантов - тех, кто
подлежал ликвидации, - и до меня дошло, почему мне было запрещено
сочинять стихи: воспитатель узрел в них опасную по своей сути аллегорию.
Но в любом случае было поздно что-то восстанавливать. Мои способности к
стихам были безвозвратно утеряны.
Интересно, кстати, какими выдающимися способностями обладает мой
временный подчиненный, этот хамоватый водитель вездехода, с виду
совершенно заурядный тип? Должен же он чем-то отличаться от тех, кто не
достоин не только вечной жизни, но и естественной смерти от старости...

2. Сюрприз

- Хотите знать, какие у меня способности? - неожиданно спросил водитель.

Я невольно вздрогнул.

- Я читаю мысли, - сказал он, не дожидаясь ответа.

- Почему же вы служите водителем, а не... - я запнулся.

- Для этого есть костоломы, - криво усмехнулся он. - Я не могу читать
мысли людей, которые испытывают ко мне сильные негативные чувства. В
таких случаях я чувствую злобу, и ничего другого.

"И поэтому ты работаешь водителем и, скорее всего, по совместительству
стукачем, - невольно подумалось мне. - Располагаешь к себе пассажиров
ненавязчивым трепом, а сам в это время лезешь к ним тихой сапой в
душу..."

Водитель гнусно хихикнул.

- Черт побери, - смутился я, - никак не могу привыкнуть к этой вашей
"замечательной способности".

- А еще я разгоняю туман, - рассмеялся он примирительным добродушным
смехом.

Туман действительно рассеялся - поднявшийся ветер изорвал его
бесконечную крахмальную простыню в мелкие кусочки. Робко выглянуло
скупое северное солнце. Вскоре на горизонте, все еще слегка подернутом
дымкой, показалось шевеление множества неясных фигур с высокими шестами.
"Гигантские полярные муравьи растаскивают телеграфные столбы для своего
муравейника", - пришла мне в голову дурацкая фантастическая идея.
Водитель с улыбкой протянул мне бинокль. Я мысленно поблагодарил его и
прильнул к окулярам. Теперь можно было явственно увидеть обнаженных по
пояс людей, ворочающих длинные металлические реи. Картина визуально
прояснилась, но по сути оставалась такой же дурацкой, как и моя
фантастическая идея.

- Что они делают? - спросил я.

- Тундру городят, - равнодушно отозвался водитель. - Директор фабрики
приказал построить дорогу. Когда оказалось, что строить не из чего, он
распорядился ее хотя бы разметить столбами.

- Зачем?

- Легендарный "орднуунг". Для порядка, короче.

- А почему они голые на холоде?

- Как голые?! - водитель бесцеремонно забрал у меня бинокль и жадно
прилепил его к глазам. - Действительно...

С ним произошла мгновенная метаморфоза: из добродушного, в меру
нахального увальня он превратился в хищного самца. Его лицо вытянулось и
заострилось, а нижняя губа сладострастно отвисла, влажно вывернувшись
наружу.

- Тощие все, "доска два соска", - пробормотал он скороговоркой. - Где же
новенькие, упитанные?

- Вам не противно? - спросил я его.

Вместо ответа он оторвал от глаз бинокль и прибавил скорость. Подрулив
на всех парах к толпе рабочих, он снова уставился в бинокль, без
стеснения рассматривая полуобнаженных короткостриженых девушек с
расстояния в двадцать метров.

- Я вам приказываю немедленно ехать дальше! - рассвирепел я от его
неприкрытой наглости.

- Ничего не получится, - спокойно ответил он. - Видите, въезд на трассу
завален сройматериалом.

- Объезжайте!

- Не имею права. Директор приказал ездить только по трассе там, где она
есть. Придется часик подождать, пока разберут штабеля.

С трудом сдерживая раздражение, я вышел из кабины и подошел к ближней
группе "бабочек". Увидев офицера в черной униформе, они бросили
разбирать штабель и встали по стойке "смирно".

- Какой идиот приказал сгрузить реи на дорогу? - спросил я у них.

Они угрюмо молчали, показывая всем своим видом, что это не их дело.

- Почему вы голые?

- Нам приказали, - дернула худым плечиком ближняя ко мне девушка.

Мне стало неловко, потому что никто из стоявших передо мной молодых
женщин даже не попытался прикрыть грудь. Видимо, они потеряли стыд,
заранее простившись с жизнью. Мертвые сраму не имут...

- Кто? - прокричал я, отводя глаза. - Кто приказал? Где ваш начальник?

- На другом конце отряда, командует установкой рей, - хрипло ответил
один парень.

Я прошел метров сто вдоль живого конвейера из "бабочек", передающих по
цепочке из рук в руки тяжелые реи, выкрашенные в серебристую
рефлекторную краску, и увидел чуть в стороне обнаженного по пояс
верзилу-охранника. Положив на висящий на шее автомат руки, он с шумным
выдохом делал приседания.

- Разминаетесь?! - набросился я на него. - Почему вы раздели
ликвидантов?

- Чтобы загорали, господин обер-кобра, - отрапортовал он, вытягиваясь по
струнке. - Им полезно, а то бледные, как смерть.

- За самоуправство будете наказаны, - пообещал я ему. - Немедленно
приведите себя в порядок и оденьте рабочих!

Охранник бросился выполнять приказание, а я вернулся к вездеходу. Там
меня ждала еще более отвратительная картина: на своем сидении я увидел
крупную женщину в ватных штанах, подпоясанных куском электропровода,
через ее белую тонкую кожу выпукло просвечивали ребра. Она обеими руками