сотрудник американского посольства по имени, например, Ал-р Д., то вас не
могут арестовать среди бела дня на улице Горького близ центрального
телеграфа. Ваш незнакомый друг кинется к вам через людскую гущу, распахнув
грабастые руки: "Са-ша! -- не таится, а просто кричит он. -- Керюха! Сколько
лет, сколько зим?!.. Ну, отойдем в сторонку, чтоб людям не мешать". А в
сторонке-то, у края тротуара, как раз "Победа" подъехала... (Через несколько
дней ТАСС будет с гневом заявлять во всех газетах, что компетентным кругам
ничего не известно об исчезновении Ал-ра Д.). Да что тут мудрого? Наши
молодцы такие аресты делали в Брюсселе (так взят Жора Бледнов), не то что в
Москве.
театральные пьесы и дамские фасоны кажутся вышедшими с конвейера, -- аресты
могут показаться разнообразными. Вас отводят в сторону на заводской
проходной, после того как вы себя удостоверили пропуском -- и вы взяты; вас
берут из военного госпиталя с температурой 39 (Анс Бернштейн), и врач не
возражает против вашего ареста (попробовал бы он возразить); вас берут прямо
с операционного стола, с операции язвы желудка (Н. М. Воробьёв, инспектор
крайнаробраза, 1936 г.) -- и еле живого, в крови, привозят в камеру
(вспоминает Карпунич); вы (Надя Левитская) добиваетесь свидания с осуждённой
матерью, вам дают его! -- а это оказывается очная ставка и арест! Вас в
"Гастрономе" приглашают в отдел заказов и арестовывают там; вас арестовывает
странник, остановившийся у вас на ночь Христа ради; вас арестовывает монтёр,
пришедший снять показания счётчика; вас арестовывает велосипедист,
столкнувшийся с вами на улице; железнодорожный кондуктор, шофёр такси,
служащий сберегательной кассы и киноадминистратор -- все они арестовывают
вас, и с опозданием вы видите глубоко запрятанное бордовое удостовереньице.
выдумки, сытой энергии, а ведь жертва не сопротивлялась бы и без этого.
Хотят ли оперативники так оправдать свою службу и свою многочисленность?
Ведь кажется достаточно разослать всем намеченным кроликам повестки -- и они
сами в назначенный час и минуту покорно явятся с узелком к черным железным
воротам госбезопасности, чтобы занять участок пола в намеченной для них
камере. (Да колхозников так и берут, неужели еще ехать к его хате ночью по
бездорожью? Его вызывают в сельсовет, там и берут. Чернорабочего вызывают в
контору.)
натужные налитые 1945-46 годы, когда шли и шли из Европы эшелоны, и их надо
было все сразу поглотить и отправить в ГУЛаг, -- уже не было этой избыточной
игры, сама теория сильно полиняла, облетели ритуальные перья, и выглядел
арест десятков тысяч как убогая перекличка: стояли со списками, из одного
эшелона выкликали, в другой сажали, и вот это был весь арест.
что схватывались люди ни в чём не виновные, а потому и не подготовленные ни
к какому сопротивлению. Создавалось общее чувство обреченности,
представление (при паспортной нашей системе довольно, впрочем, верное), что
от ГПУ-НКВД убежать невозможно. И даже в разгар арестных эпидемий, когда
люди, уходя на работу, всякий день прощались с семьей, ибо не могли быть
уверены, что вернутся вечером, -- даже тогда они почти не бежали (а в редких
случаях кончали с собой). Что и требовалось. Смирная овца волку по зубам.
чаще всего не имели глубоких оснований для выбора -- какого человека
арестовать, какого не трогать, а лишь достигали контрольной цифры.
Заполнение цифры могло быть закономерно, могло же носить случайный характер.
В 1937 году в приемную новочеркасского НКВД пришла женщина спросить: как
быть с некормленным сосунком-ребенком её арестованной соседки. "Посидите, --
сказали ей, -- выясним". Она посидела часа два -- её взяли из приемной и
отвели в камеру: надо было спешно заполнять число, и не хватало сотрудников
рассылать по городу, а эта уже была здесь! Наоборот, к латышу Андрею Павлу
под Оршей пришло НКВД его арестовать; он же, не открывая двери, выскочил в
окно, успел убежать и прямиком уехал в Сибирь. И хотя жил он там под своей
же фамилией, и ясно было по документам, что он -- из Орши, он НИКОГДА не был
посажен, ни вызван в Органы, ни подвергнут какому-либо подозрению. Ведь
существует три вида розыска: всесоюзный, республиканский и областной, и
почти по половине арестованных в те эпидемии не стали бы объявлять розыска
выше областного. Намеченный к аресту по случайным обстоятельствам, вроде
доноса соседа, человек легко заменялся другим соседом. Подобно А. Павлу и
люди, случайно попавшие под облаву или на квартиру с засадой и имевшие
смелость в те же часы бежать, еще до первого допроса -- никогда не ловились
и не привлекались; а те, кто оставался дожидаться справедливости -- получал
срок. И почти все, подавляюще, держались именно так: малодушно, беспомощно,
обреченно.
невыезде с родственников и ничего, конечно, не составляло [оформить]
оставшихся вместо бежавшего.
[не возьмут]? Может, обойдется? А. И. Ладыженский был ведущим преподавателем
в школе захолустного Кологрива. В 37-м году на базаре к нему подошел мужик и
от кого-то передал: "Александр Иваныч, уезжай, ты [в списках]!" Но он
остался: ведь на мне же вся школа держится, и [их] собственные дети у меня
учатся -- как же они могут меня взять?.. (Через несколько дней арестован.)
Не каждому дано, как Ване Левитскому, уже в 14 лет понимать: "Каждый честный
человек должен попасть в тюрьму. Сейчас сидит папа, а вырасту я -- и меня
посадят" (его посадили двадцати трех лет.) Большинство коснеет в мерцающей
надежде. Раз ты невиновен -- то за что же могут тебя брать? ЭТО ОШИБКА! Тебя
уже волокут за шиворот, а ты всё заклинаешь про себя: "Это ошибка!
[Разберутся -- выпустят]!" Других сажают повально, это тоже нелепо, но там
еще в каждом случае остаются потемки: "а может быть [этот] как раз?.." а уж
ты! -- ты-то наверняка невиновен! Ты еще рассматриваешь [Органы] как
учреждение человечески-логичное: разберутся-выпустят.
Ведь ты только ухудшишь свое положение, ты помешаешь разобраться в ошибке.
Не то, что сопротивляться -- ты и по лестнице спускаешься на цыпочках, как
велено, чтоб соседи не слышали. *(4)
приказанию отойти в угол? Или переступить через порожек дома? Арест состоит
из мелких околичностей, многочисленных пустяков -- и ни из-за какого в
отдельности как будто нет смысла спорить (когда мысли арестованного вьются
вокруг великого вопроса: "за что?!") -- а все-то вместе эти околичности
неминуемо и складываются в арест.
стоит книги. Там могут быть чувства, которых мы и не заподозрим. Когда
арестовали в 1921 году 19-летнюю Евгению Дояренко, и три молодых чекиста
рылись в её постели, в её комоде с бельем, она оставалась спокойна: ничего
нет, ничего и не найдут. И вдруг они коснулись её интимного дневника,
которого она даже матери не могла бы показать -- и это чтение её строк
враждебными чужими парнями поразило её сильней, чем вся Лубянка с её
решетками и подвалами. И у многих эти личные чувства и привязанности,
поражаемые арестом, могут быть куда сильней страха тюрьмы или политических
мыслей. Человек, внутренне не подготовленный к насилию, всегда слабей
насильника.
института Академии Наук Григорьев, когда пришли его арестовывать в 1948
году, забаррикадировался и два часа жег бумаги.
бывало это во времена арестных эпидемий: когда вокруг берут и берут таких,
как ты, а за тобой всё что-то не идут, всё что-то медлят -- ведь это
изнеможение, это страдание хуже всякого ареста и не только для слабой души.
Василий Власов, бесстрашный коммунист, которого мы еще помянем не раз,
отказавшийся от бегства, предложенного ему беспартийными его помощниками,
изнемогал от того, что все руководство Кадыйского района арестовали (1937
г.), а его всё не брали, всё не брали. Он мог принять удар только лбом --
принял и успокоился, и первые дни ареста чувствовал себя великолепно. --
Священник отец Ираклий в 1934 г. поехал в Алма-Ату навестить ссыльных
верующих, а тем временем приходили его арестовывать. Когда он возвращался,
прихожанки встретили его на вокзале и не допустили домой, 8 лет
перепрятывали с квартиры на квартиру. От этой загнанной жизни священник так
измучился, что когда его в 1942-м всё-таки арестовали -- он радостно пел
Богу хвалу.
что. Но придется нам в книге еще коснуться и тех, кто и в новое время
оставался подлинно [политическим]. Вера Рыбакова,
студентка-социал-демократка, на воле [мечтала] о суздальском изоляторе:
только там она рассчитывала встретиться со старшими товарищами (на воле их
уже не осталось) и там выработать свое мировоззрение. Эсерка Екатерина
Олицкая в 1924 году даже считала себя [недостойной] быть посаженной в
тюрьму: ведь её прошли лучшие люди России, а она еще молода и еще ничего для
России не сделала. Но и [воля] уже изгоняла её из себя. Так обе они шли в
тюрьму -- с гордостью и радостью.
страдавших те, кто оставался благополучен.
неповторимый момент, когда вас -- неявно, по трусливому уговору, или
совершенно явно, с обнаженными пистолетами -- [ведут] сквозь толпу между
сотнями таких же невиновных и обреченных. И рот ваш не заткнут. И вам можно
и непременно надо было бы КРИЧАТЬ! Кричать, что вы арестованы! что
переодетые злодеи ловят людей! что хватают по ложным доносам! что идет
глухая расправа над миллионами! И слыша такие выкрики много раз на день и во
Маркелов Олег
Свержин Владимир
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Афанасьев Роман