отламывал кусочками. Магара не то что холодная -- она и горячая ни вкуса, ни
сытости не оставляет: трава и трава, только желтая, под вид пшена. Придумали
давать ее вместо крупы, говорят -- от китайцев. В вареном весе триста грамм
тянет -- и лады: каша не каша, а идет за кашу.
и пошел в санчасть.
И все так же широкими струями два прожектора резали лагерную зону. Как этот
лагерь, Особый, зачинали -- еще фронтовых ракет осветительных больно много
было у охраны, чуть погаснет свет -- сыпят ракетами над зоной, белыми,
зелеными, красными, война настоящая. Потом не стали ракет кидать. Или
до'роги обходятся?
мелким приметам легко было определить, что скоро ударят развод. Помощник
Хромого (дневальный по столовой Хромой от себя кормил и держал еще
помощника) пошел звать на завтрак инвалидный шестой барак, то есть не
выходящих за зону. В культурно-воспитательную часть поплелся старый художник
с бородкой -- за краской и кисточкой, номера писать. Опять же Татарин
широкими шагами, спеша, пересек [линейку] в сторону штабного барака. И
вообще снаружи народу поменело -- значит, все приткнулись и греются
последние сладкие минуты.
попадешься -- опять пригребётся. Да и никогда зевать нельзя. Стараться надо,
чтоб никакой надзиратель тебя в одиночку не видел, а в толпе только. Может,
он человека ищет на работу послать, может, зло отвести не на ком. Читали ж
вот приказ по баракам -- перед надзирателем за пять шагов снимать шапку и
два шага спустя надеть. Иной надзиратель бредет, как слепой, ему все равно,
а для других это сласть. Сколько за ту шапку в кондей перетаскали, псы
клятые. Нет уж, за углом перестоим.
озарило, что ведь сегодня утром до развода назначил ему длинный латыш из
седьмого барака прийти купить два стакана самосада, а Шухов захлопотался, из
головы вон. Длинный латыш вечером вчера получил посылку, и, может, завтра уж
этого самосаду не будет, жди тогда месяц новой посылки. Хороший у него
самосад, крепкий в меру и духовитый. Буроватенький такой.
до санчасти совсем мало оставалось, он и потрусил к крыльцу санчасти.
ступать по полу. И стены крашены эмалевой белой краской. И белая вся мебель.
подымались. А в дежурке сидел фельдшер -- молодой парень Коля Вдовушкин, за
чистым столиком, в свеженьком белом халате -- и что-то писал.
глазами куда не следует, не мог не заметить, что Николай писал
ровными-ровными строчками и каждую строчку, отступя от краю, аккуратно одну
под одной начинал с большой буквы. Шухову было, конечно, сразу понятно, что
это -- не работа, а по левой, но ему до того не было дела.
как будто зарясь на что чужое, сказал Шухов.
белый, халат белый, и номеров видно не было.
утром приема нет? Список освобожденных уже в ППЧ.
право ему было дано освободить утром только двух человек -- и двух он уже
освободил, и под зеленоватым стеклом на столе записаны были эти два
человека, и подведена черта.
в марле, обтер от раствора и дал Шухову держать.
перекувырнуться вместе с ней. Неудобное место такое он избрал даже не
нарочно, а показывая невольно, что санчасть ему чужая и что пришел он в нее
за малым.
достигали никакие. Ни ходики не стучали -- заключенным часов не положено,
время за них знает начальство. И даже мыши не скребли -- всех их повыловил
больничный кот, на то поставленный.
яркой лампе целых пять минут и ничего не делать. Осмотрел он все стены --
ничего на них не нашел. Осмотрел телогрейку свою -- номер на груди
пообтерся, каб не зацапали, надо подновить. Свободной рукой еще бороду
опробовал на лице -- здоровая выперла, с той бани растет, дней боле десяти.
А и не мешает. Еще дня через три баня будет, тогда и побреют. Чего в
парикмахерской зря в очереди сидеть? Красоваться Шухову не для кого.
медсанбат на реке Ловать, как он пришел туда с поврежденной челюстью и --
недотыка ж хренова! -- доброй волею в строй вернулся. А мог пяток дней
полежать.
без операции, но чтобы в больничку положили, -- лежал бы, кажется, три
недели, не шевельнулся, а уж кормят бульоном пустым -- лады.
новый доктор появился -- Степан Григорьич, гонкий такой да звонкий, сам
сумутится, и больным нет покою: выдумал всех ходячих больных выгонять на
работу при больнице: загородку городить, дорожки делать, на клумбы землю
нанашивать, а зимой -- снегозадержание. Говорит, от болезни работа -- первое
лекарство.
каменной кладке -- небось бы тихо сидел.
Шухова непостижимой. Он переписывал новое длинное стихотворение, которое
вчера отделал, а сегодня обещал показать Степану Григорьичу, тому самому
врачу.
Вдовушкину объявиться фельдшером, поставил его на работу фельдшером, и стал
Вдовушкин учиться делать внутривенные уколы на темных работягах, да на
смирных литовцах и эстонцах, кому и в голову никак бы не могло вступить, что
фельдшер может быть вовсе и не фельдшером. Был же Коля студент литературного
факультета, арестованный со второго курса. Степан Григорьич хотел, чтоб он
написал в тюрьме то, чего ему не дали на воле.
звонок развода. Шухов вздохнул и встал. Знобило его, как и раньше, но
косануть, видно, не проходило. Вдовушкин протянул руку за термометром,
посмотрел.
каждому ясно. Я тебя освободить не могу. На свой страх, если хочешь,
останься. После проверки посчитает доктор больным -- освободит, а здоровым
-- отказчик, и в БУР. Сходи уж лучше за зону.
закашляться. В морозе было двадцать семь, в Шухове тридцать семь. Теперь кто
кого.
весь стоял пуст. Была та минутка короткая, разморчивая, когда уже все
оторвано, но прикидываются, что нет, что не будет развода. Конвой сидит в
теплых казармах, сонные головы прислоня к винтовкам, -- тоже им не масло
сливочное в такой мороз на вышках топтаться. Вахтеры на главной вахте
подбрасывают в печку угля. Надзиратели в надзирательской докуривают
последнюю цигарку перед обыском. А заключенные, уже одетые во всю свою
рвань, перепоясанные всеми веревочками, обмотавшись от подбородка до глаз
тряпками от мороза, -- лежат на нарах поверх одеял в валенках и, глаза
закрыв, обмирают. Аж пока бригадир крикнет: "Па-дъем!"
Павло, шевеля губами, что-то считал карандашиком да на верхних нарах баптист
Алешка, сосед Шухова, чистенький, приумытый, читал свою записную книжку, где
у него была переписана половина евангелия.
вагонке.
переучат, они и в лагере по отчеству да выкают).
опрокинут холмиком белым.
начальство, от него даже больше зависит, чем от начальника лагеря). Уж как
спешил, с хлеба сахар губами забрал, языком подлизнул, одной ногой на
кронштейник -- лезть наверх постель заправлять, -- а пайку так и так
посмотрел, и рукой на лету взвесил: есть ли в ней те пятьсот пятьдесят
грамм, что положены. Паек этих тысячу не одну переполучал Шухов в тюрьмах и
в лагерях, и хоть ни одной из них на весах проверить не пришлось, и хоть
шуметь и [качать права] он, как человек робкий, не смел, но всякому