Чтение 3–й страницы книги ~Дорога на Лос-Анжелес~

- Возьми! - сказал я. - Это же просто жест.

Он отказался. Мы попрощались. Он понес на кухню грязные тарелки, а я
направился к двери. Возле выхода я протянул руку, схватил со стойки два
шоколадных батончика и запихал под рубашку. Туман поглотил меня. По дороге
домой я ел шоколад. Туман - это хорошо, потому что мистер Хатчинс меня не
увидел. Он стоял в дверях своей малюсенькой радиомастерской. Меня
поджидал. Я задолжал ему четыре выплаты за наше радио. Он мог бы меня
потрогать - но не увидел меня вообще.

ДВА

Мы жили в многоквартирном доме по соседству с кварталом филиппинцев.
Приток их зависел от времени года. К началу рыболовного сезона они
съезжались на юг и возвращались на север к сезону сбора фруктов и салата
возле Салинаса. В нашем доме была одна филиппинская семья, прямо под нами.
Жили мы в двухэтажном строении, обмазанном розовой штукатуркой, причем
целые пласты ее отваливались от стен при землетрясениях. Каждую ночь
штукатурка впитывала туман как пресс-папье.

По утрам стены были не розовыми, а влажно-красными. Красные мне
нравились больше.

Лестницы пищали, словно мышиные гнезда. Наща квартира была самой
последней на втором этаже. Едва я коснулся дверной ручки, как внутри у
меня все опустилось.

Дом всегда на меня так действовал. Даже когда мой отец еще не умер, и
мы жили в настоящем доме, мне там не нравилось. Всегда хотелось оттуда
сбежать или что-нибудь там поменять. Интересно бывало представлять себе,
каким бы он стал, если б там что-нибудь было по-другому, но никогда не
получалось придумать, как именно в нем что-нибудь поменять.

Я открыл дверь. Темно, темнота пахнет домом, местом, в котором я живу.
Я зажег свет. Мать лежала на диване, свет разбудил ее. Она протерла глаза
и приподнялась на локтях. Всякий раз, когда я видел ее полусонной, я
вспоминал времена, когда был маленьким и залезал по утрам в ее постель, и
нюхал, как она пахнет, спящая, пока не вырос и не мог больше забираться
туда, поскольку уже не получалось отделаться от мысли, что она моя мама.
Запах был соленым и масляным. Я даже не мог подумать о том, что она
стареет. Мысль сжигала меня. Она села и улыбнулась мне, волосы спутаны от
сна. Все, что бы она ни делала, напоминало мне о тех днях, когда я жил в
настоящем доме.

- Я уж подумала, ты никогда до дому не дойдешь, - сказала она.

Я спросил:

- Где Мона?

Мать ответила, что она в церкви, и я сказал:

- Моя собственная сестра - и низведена до суеверия молитвы! Моя
собственная плоть и кровь. Монахиня, боголюбка! Какое варварство!

- Только не начинай снова, - произнесла она. - Ты просто мальчишка,
книг начитался.

- Это ты так думаешь, - ответил я. - Вполне очевидно, что у тебя -
комплекс фиксации.

Лицо ее побелело.

- У меня - что?

Я ответил:

- Не бери в голову. Не имеет смысла разговаривать с деревенщиной,
мужланами и имбецилами. Интеллигентный человек делает определенные
оговорки касательно выбора своих слушателей.

Она откинула назад волосы длинными пальцами, похожими на пальцы мисс
Хопкинс, только изработанными, узловатыми, морщинистыми на сгибах, а кроме
того она носила обручальное кольцо.

- А известен ли тебе тот факт, - спросил я, - что обручальное кольцо
не только вульгарно фаллично, но и является рудиментарным остатком
примитивного дикарства, аномального для этого века так называемого
просвещения и разума?

Она ответила:

- Что?

- Ничего. Женскому уму этого не постичь, если б я даже объяснил.

Я сказал ей: смейся, если хочешь, но настанет день, и ты запоешь
по-другому, - забрал свои новые книги с журналами и удалился в свой
личный кабинет, располагавшийся в чулане для одежды. Электрический свет в
него не провели, поэтому я жег свечи. В воздухе висело такое чувство, что
кто-то или что-то тут побывало, пока меня не было дома. Я огляделся: я был
прав, поскольку с одного из одежных крюков свисал розовый свитер моей
сестры.

Я снял его с крючка и обратился к нему:

- Что ты имеешь в виду, вися здесь? По какому праву? Ты что - не
соображаешь, что вторгся в святилище дома любви? - Я открыл дверь и
швырнул свитер на диван.

- В эту комнату никакая одежда не допускается! - заорал я.

Вбежала мать. Я захлопнул дверь чулана и накинул крючок. Раздались ее
шаги.

Дверная ручка задребезжала. Я начал разворачивать пакет. Картинки в
Художниках и Моделях были просто лапушками. Я выбрал самую любимую. Она
лежала на белом коврике, прижимая к щеке красную розу. Я положил картинку
на пол между двух свечек и опустился на колени.

- Хлоя, - сказал я, - я поклоняюсь тебе. Зубы твои - словно овечье
стадо на склонах горы Гилеад, а щеки твои миловидны. Я - твой покорный
слуга, я приношу тебе любовь вековечную.

- Артуро! - раздался голос матери. - Открой.

- Чего тебе надо?

- Что ты там делаешь?

- Читаю. Изучаю! Неужели мне даже это запрещено в собственном доме?

Она погрохотала о дверь пуговицами свитера.

- Я не знаю, куда мне это девать, - сказала она. - Ты должен меня
впустить в этот чулан.

- Невозможно.

- Чем ты занимаешься?

- Читаю.

- Что читаешь?

- Литературу!

Она никак не хотела уходить. В зазоре под дверью виднелись пальцы ее
ног. Я не мог разговаривать со своей девушкой, пока она там стояла. Я
отложил журнал и стал ждать, пока она не уйдет. Она не уходила. Она даже
не пошелохнулась. Прошло пять минут. Свечка трещала. Чулан снова
наполнялся дымом. Она не сдвинулась ни на дюйм. В конце концов, я сложил
журналы стопкой на пол и прикрыл их коробкой.

На мать мне хотелось наорать. Могла бы, по крайней мере, пошевелиться,
пошуметь, поднять ногу, свистнуть. Я подобрал с пола какое-то чтиво и
засунул в середину палец, как будто страницу заложил. Когда я открыл
дверь, она зыркнула мне в лицо. У меня было такое чувство, что она всё про
меня знала. Она уперла руки в бедра и принюхалась. Глаза ее ощупывали всё,
углы, потолок, пол.

- Да чем ты тут, ради всего святого, занимаешься?

- Читаю! Улучшаю ум. Ты даже это запрещаешь?

- Во всем этом есть что-то ужасно странное, - промолвила она. - Ты
опять читаешь эти гадкие книжульки с картинками?

- Я не потерплю ни методистов, ни святош, ни зуда похоти в своем доме.
Мне надоело это хорьковое ханженство. Моя собственная мать - ищейка
похабщины наихудшей разновидности, и это ужасная правда.

- Меня от них тошнит, - сказала она.

Я ответил:

- Картинки тут не при чем. Ты - христианка, тебе место в Эпуорте(1),
в Библейском Поясе(2). Ты фрустрирована своей низкопробной набожностью. В
глубине же души ты - негодяйка и ослиха, пройдоха и тупица.

Она отпихнула меня в сторону и вошла в чулан. Внутри стоял запах
плавленого воска и кратких страстей, истраченных на пол. Мать знала, что
таила темнота.

Затем она выскочила оттуда.

- Иже еси на небеси! - воскликнула она. - Выпусти меня отсюда. -
Она оттолкнула меня и захлопнула за собой дверь. На кухне загремели
кастрюли и сковородки. Потом хлопнула кухонная дверь. Я запер дверь
чулана, зажег свечи и вернулся к своим картинкам. Через некоторое время
мать снова постучала и сообщила, что ужин готов. Я ответил, что уже поел.
Она нависла над дверью.

Раздражение в ней снова проснулось. Оно ощутимо просачивалось наружу. У
двери стоял стул. Я услышал, как она подтащила его поближе и уселась. Я
знал, что сидит она, скрестив руки на груди, смотрит на свои туфли, ноги
вытянуты - она всегда так сидит и ждет. Я закрыл журнал и тоже стал
ждать. Если ей втерпеж, то и мне тоже. Носком она постукивала по ковру.
Стул поскрипывал. Темп стука нарастал. Вдруг она вскочила и забарабанила в
дверь. Я поспешно открыл.

- Выходи оттуда немедленно! - завопила она.