Чтение 3–й страницы книги ~После нас хоть потоп~

было бы раскопать прошлое всех ушедших, разыскать родню, найти документы,
терпеливо, как склеивают обломки вазы, сложить это прошлое по кусочкам. Быть
может, только так и удалось бы реконструировать искомую связь и единство. На
большой глубине все корни сплетены, и то, что на поверхности выглядит
беспорядочным нагромождением камней и крестов, представляет собой подобие
огромной грибницы.
И вот они лежат все вместе и видят сны. От них уже ничего не осталось, но
они видят сны. Они все еще видят сны! Собственно, сны и остались.
Помнит ли еще кто-нибудь Августина Ивановича, изобретателя времени, его
камень должен быть где-то неподалеку... Ах, если бы не свинская погода, не
эта чудовищная глина, облепившая подошвы, эта жидкая грязь, засосавшая,
можно сказать, всю православную цивилизацию. Мы отыскали бы многих. Мы не
обошли бы вниманием крест с медальоном прелестной черноглазой женщины. Боже
мой, да ведь это Шурочкино лицо: и ты, дитя!..
Все еще прочный, тесаный крест напоминает о том, что здесь обрел последний
приют писатель-мыслитель, совопросник мира сего Петр Максимович
Нежин-Старковский. Мир праху его; желающие могут сфотографироваться на фоне
могилы.
Дальше двигаться будет совсем трудно, бурьян выше человеческого роста,
бугорок земли, заросший крапивой холмик - вот и все, что осталось от
человека. Говорят, территория в скором времени будет расчищена для новых
поколений. А вернее, здесь будет строиться новый квартал. Под бугром, на
глубине двух метров вкушает мир виконт Олег Эрастович, некогда известный в
узком кругу как "тот самый", баснословная личность; и нам даже чудится вой
седовласого пуделя; ужели оба не заслужили хотя бы скромного памятника?
Зато чуть подальше, о, вот это уже экспонат. Заляпанный птичьим пометом (не
тем ли самым?) двухметровый мемориал из поддельного мрамора, в каком-то
монгольско-мавританском стиле, с алебастровой луной и кривой саблей, с
письменами якобы из священной книги,- на самом деле это черт знает что
такое. Воздвигнут объединенными стараниями приближенных и вдов. PercheЂ la
grande regina n'aveva molto!2 У хана их было много. Мы называем его по
старой памяти ханом, чтобы не путаться в сложном юго-восточном имени. Лишь
условно памятник может быть назван надгробием: тело, по непроверенным
сведениям, было транспортировано на родину.
А там еще кто-то, ржавые оградки, следы позолоты. Имена и даты, которые уже
невозможно разобрать. Что же связывает этих людей? В какой мистической
бухгалтерии им выписали путевки именно сюда, чтобы лежать друг подле друга?
Если мы вынуждены начать с этого грустного паломничества, если приходится
предлагать читателю вместо связного рассказа ворох фрагментов, то не из
недостатка художественного воображения - как уже сказано, речь идет о
реальных людях. Но такова была наша изорванная в клочья жизнь. Скажут:
всякая жизнь есть хаос. Скажут: искусство должно внести гармонию и порядок.
Скажут: измученный человек жаждет смысла, лада, композиции.
Но что же делать, если подгнили сваи, если время сорвалось с оси, как
выразился некий принц, держа в руках череп шута... Или это было сказано по
другому поводу?
"Сколько раз я сидел у него на коленях".
Да, провещал Йорик, сколько раз ты сидел у меня на коленях.
"Горацио, он разговаривает!"
"В самом деле, милорд?"
"Я своими глазами видел, как задвигалась челюсть".
"Этого не может быть, милорд, так не бывает".
Он прав, провещал беззубый Йорик, так не бывает. За оградой, вдали - полог
туч. Бугристое поле, овраги, картофельные плантации, и на грифельном небе
смутно рисуются корпуса новых районов.

Окраина паразитирует на городе наподобие некоторых диковинных форм
биологического паразитизма, когда паразит живет не внутри хозяина, а,
наоборот, хозяин оказывается внутри паразита. Окраина обступает город со
всех сторон, и по мере того как она размножается, разбухает и захватывает
все новые пространства, чахнет и съеживается город. Сухая, крошащаяся
сердцевина столицы затерялась в рыхлой опухоли окраин. Не следует путать
окраины с пригородом, который делит с городом его историю; у окраин нет
никакой истории. Но зато им, а не дряхлому городу принадлежит будущее.
Ранним вечером - можно было бы сказать: поздним дождливым днем, точное время
не имеет значения, а погода в наших краях всегда одна и та же - на конечной
станции метро бородатый молодой человек в джинсовом костюме, с толстым и
видавшим виды портфелем выезжает на эскалаторе к автобусной остановке, в
сырую фиолетовую мглу.
Подземелье изрыгает все новые порции человеческого фарша. Движение
пассажирского транспорта на окраинах описывается простейшей математической
формулой: чем больше народу на остановке, тем дольше не придет автобус.
Стемнело, и в мохнатом воздухе зажглись вокруг площади иловые фонари.
Портфель путешественника опасно раскачивается над толпой, штурмующей
автобус, как революционные матросы - Зимний дворец. Грузная колымага
отваливает от остановки, отряхивая повисших на подножке, и кто-то бежит
следом, цепляется, падает, автобус плывет среди вод, трясется по грязным
проездам, все выше громады домов, темнее и глуше улицы. Все дальше от одной
остановки до другой. "Аптека", "Заготсырье", "Шинный завод" - так они
называются. Где мы, все еще в городе? Но окраина - не город; мы в
пространстве, чья метрика, словно метрика сферической вселенной,
растягивается по мере отдаления от центра; пятьсот метров на окраине -
совсем не то, что пятьсот метров в городе. Безмерная плодовитость автобусной
самки не иссякает, роды происходят на каждой остановке. Целый выплод помятых
пассажиров вывалился на остановке с табличкой "Корпус 20". Остались те, кто
сидит, экипаж уже не покачивается, а подпрыгивает на выбоинах, и рокот
мотора сливается с плеском луж.
Пассажир вылезает с последними седоками; растянув над собою зонтики, люди
расходятся в разные стороны. Медленный шаг выдает неуверенность человека с
портфелем, однако предположение, что он плохо знает окрестность, ошибочно;
он высматривает телефонную будку. Телефоны возникают и исчезают в этих
районах, где лишь прочные конструкции и крупные сооружения способны
противостоять бесчинству стихий и населивших окраину феллахов. Он забирается
в будку с неразбитым аппаратом, с необорванной трубкой, с шатающимся, но все
еще функционирующим диском. Попытки соединиться безуспешны, стальная утроба
глотает монеты, молодой человек с портфелем, зажатым между ногами, изрыгает
вялую брань, молотит кулаком.
Аппарат живет мистической полужизнью: ухо ловит потусторонний шелест;
отрыжка после съеденной мелочи, сырая тухлятина, запах железного
пищеварения. Сквозь стекло телефонной кабины видны утесы зданий, видна рябая
водная гладь. В последний раз перед тем, как пуститься в путь, мореплаватель
набирает номер. Чудо, аппарат откликается. Гудки на другом конце света и
щелчок рычажка.
"Алё... Это ты? Это я... Дуся моя, я тут рядом, алё? Ты как? Сейчас
приду..."
Выйдя из будки, он озирается. Несколько мгновений спустя мы могли бы
увидеть, как он прыгает со своим портфелем между лужами вдоль домов,
пересекает пустырь, сворачивает, пропадает в паутине дождя.

По всей вероятности, нам придется еще побывать в квартирке на двенадцатом
этаже, куда только что ввалился в хлюпающих башмаках, в потемневшей от влаги
джинсовой куртке Илья Рубин. Хозяйка - ей можно дать лет двадцать пять -
стоит перед зеркалом. Комната-квартира Шурочки ничем не отличалась от комнат
в других квартирах блочного дома, совершенно так же, как дом мало чем
отличался от других домов. Но это была ее комната, скромное чудо которой,
как и чудо всякого жилья, будь то берлога зверя или апартаменты вельможи,
состояло в том, что каждая вещь была более или менее частью ее души и
продолжение ее тела. Некто утверждал, что человек - это его поступки.
Ошибка: человек - это его вещи. Флаконы и пудреница на крошечном столике
перед трюмо дожидались прикосновения ее пальцев. Чулки, брошенные на спинку
стула, изнывали от ревности к другим, роскошным вишнево-серебристым чулкам
на ее икрах. Ржавый трехколесный велосипед на балконе был немым укором
умершего ребенка.
Скосив взгляд, выставляя то одно плечо, то другое, переступая туфельками,
она оглядывала себя, она была в необыкновенном платье, эффектно-скромном,
сдержанно-вызывающем - черное с красным,- таинственное отражение манило и
будоражило Шурочку, а визитер помещался на особой разновидности тогдашней
мебели, оригинальном изобретении эпохи, под названием диван-кровать, шевелил
лоснящимися почернелыми пальцами голых ног и чувствовал себя вещью среди
вещей, хотя главной вещью, если говорить правду, была она сама. Не правда
ли, поведение женщины перед зеркалом тем и отличается от глупого глазения
мужчины, что он видит в стекле только себя, а она созерцает чудную дорогую
вещь, вроде тех, какие стоят в витринах?
"Не коротко?"
Он усмехнулся. "Чем короче, тем лучше".
Постояв еще немного, глядя себе в глаза, она спросила:
"А кто он такой?"
"Я тебе уже тысячу раз говорил".
"Боюсь я что-то... Может, не пойдем?"
"Волков бояться, в лес не ходить".
Она одергивала подол, выставив грудь, разглаживала платье на талии.
"Сама не знаю",- пробормотала она.
"Никто тебя силой не тянет, сама напросилась".
"А ты предложил!"
"А ты согласилась".
"А ты, если бы меня хоть капельку уважал, никогда бы не посмел заикнуться об
этом". Она прикладывала к груди брошь, примеряла клипсы.
"О чем?"
"Сам знаешь, о чем".
"Ну, посмотрит он на тебя, ну и что?"