шине, а мы переехали на новую квартиру. Мне теперь стало веселее жить,
потому что в нашей новой квартире, кроме меня, было еще трое мальчиков и
две девочки. Только мама моя стала еще грустнее и все прислушивалась по
ночам, если по коридору кто-то проходил. Бедная, она все ждала папу. Она
его любила больше, чем меня, однажды уехала к нему в длительную команди-
ровку. Она говорила, что обязательно вернется вместе с папой, она проси-
ла, чтобы я их ждал и не искал себе новых папу и маму. И добрые дяди,
которые помогли маме собраться в длительную командировку, успокоили меня
и отвезли на легковушке в детский дом, который окончательно меня воспи-
тал. У меня ничего не осталось от моего дома. Даже фотки нет ни одной.
Мне сказали, бери, чего хочешь, и поехали. Я полез в чулан и достал ста-
рый дедовский ремень с железной бляхой. На этом ремне мой дед в граж-
данскую носил огромный маузер. Так я и остался с этим кожаным ремнем. Я
не буду жаловаться, как мне было обидно, но для правды скажу, что я на-
чал по ночам много плакать. И теперь стал, как мама, прислушиваться, не
идет ли кто за мной. Но прошло три года, а она не вернулась, и я понял,
что меня все обманули, все-все, кроме НЕГО. Только ОН все время был со
мной, только ОН один не уезжал от меня надолго, только ОН один меня не
предал, не променял. Во всех учебниках ОН был на первой странице, ведь
ОН не только наш вождь, но и самый большой ученый. ОН глядел на меня,
чуть прищурившись добрыми глазами, и будто говорил: "Ничего, малыш, дер-
жись, я с тобой." Спасибо нашим художникам за такие добрые картины. Я
тоже люблю рисовать, когда (это слово было тщательно зачеркнуто) если бы
вырос, я бы точно стал художником. Ничего, надо кончать письмо, а то
скоро вечерняя поверка, и могут меня хватиться. Сегодня, когда объявили
по радио, что ОН умер, все заплакали. Заплакал директор, заплакали вос-
питатели, заплакали ученики, и вы наверняка, Витольд Яковлевич, заплака-
ли, но я не плакал. Я знаю, что слезы ничего изменить не могут. Конечно,
не смогут. Уж если они мне не вернули маму, папу, то как же они могут
вернуть ЕГО? Люди плачут, потому что им жалко себя. Они боятся жить без
того, кто умер. Но я не буду жить, так эачем же мне плакать?
перь - это когда узнаете обо мне. Сейчас я допишу письмо, и заберусь на
табуретку, и прыгну с нее навсегда. Мне радостно оттого, что не зря я
проживу свою жизнь. Я умру за Него, а значит, за наше великое дело. Эх,
Витольд Яковлевич, вы утверждали, что нельзя замучивать даже одного ма-
ленького ребенка ради счастливой жиэни. Вы хотели этим очернить наше де-
ло, очернить ЕГО. Вы намекали на невиновных кулацких и барских детишек.
Ну, а разве несправедливым может быть дело, если ради него один мальчик
сознательно, нарочно умирает, а? Хорошо, что я не обменял дедовский ре-
мень на финку. С финкой самому не справиться.
тольду Яковлевичу. Я умираю навсегда. Я знаю, вам станет жалко меня. Но
не надо жалеть меня, потому что я самый счастливый на свете человек. Я
умираю за НЕГО и вместе с НИМ."
Потом я много раз перечитывала эти строки, написанные ровным детским по-
черком. Он очень старался, чтобы все было понятно. Только две фиолетовых
кляксы, вот и вся небрежность. Несколько размытых пятен - следы моих
слез, а вначале письмо было совсем сухое...
письмо моего ученика. Когда я узнала, что Витольда Яковлевича давно уже
нет, он скончался в лагере под Пермью в 1952 году, я хотела сжечь
письмо. Но не смогла. А когда я узнала, что его родители тоже погибли, я
решила, что письмо его должны прочесть все.
ганные, родные. С вами было нехорошо, и без вас худо будет, так что не
жалейте, обойдемся сами. Здесь наш холод, наш снег, наша печаль. И ве-
тер, ветер, несущий странную вашу музыку. Спасибо за песни, мы плачем
над ними, как плакали вы. Мы сочувственны друг другу, как скрипка со-
чувственна конскому волосу. Сердце сжимается от вашего голоса, бархатным
комом несущегося над пустеющей равниной, и вслед за ним картавится и наш
дикий степной заплаканный рот. Бросайте нас, не беспокойтесь, мы будем
хорошими учениками, мы все переиначим, все вывернем наизнанку, как уже
было не раз. Жизнь продолжится дальше, пока в суете не остановимся будто
вкопанные по седьмой позвонок, разглядывая совместные воспоминания.
них воспомнимся. Нешто и мы не видели непроницаемое? Будто нам не при-
помнится тайная печальная точка, едва не утонувшая в бездонных карих
очах. Что там: неизлечимое, или так, привиделось? Или, как вы пишете -
вечная историческая скорбь по утерянному песчаному месту, по двум злос-
частным исходам, по тайным заповедным указаниям, спасаемым в темных трю-
мах сухопутного ковчега. Вряд ли. Держите крепче весла. Не то подумали,
не то решите и сделаете. Ибо море ваше теплое - мертво, а темный бездон-
ный взгляд исполнен вечного физиологического рабства и духовной свободы.
Любили и мы вас, любили и убивали. Кто же виноват, другие пришли бы, и
тем досталось. Мы и сами здесь недавно. Правда, неизвестно, откуда приш-
ли, не пересказано, не записано. Так прилепитесь пока что поближе, под-
нимите воротники, к утру Авось распогодится, тогда и уходите. Подвигай-
тесь, у костерка погреетесь. Вы же его и развели. Правда, и мы подбрасы-
вали дровишек да ворошили для кислороду. А развели вы. Ибо вы сказали:
не плоское, но кривое, связанное - раздельно, а пустое наполнено. Отчего
от вас один кривой нос да мокрые губы остались?
чьих имен стеснялись мы. Нет больнее, чем искать землю с погостом, обе-
щавши не выносить сор из хижин. Нет страшнее доли пророков отечества за
рубежами. Да и где они, рубежи? Не вы ли поклонялись пустому прост-
ранству, пренебрегая отчизной ради космического. Где же теперь ваша
спальня, граждане вселенной. Или не время еще собирать ночные горшки?
Или здесь не хватало места? Вон куда границу задвинули, глядишь, и нечем
измерить будет, чем не космос? Так нет же, вы и жен ваших, и детей снова
на малое поселение. Знаем, знаем, как из малого большее произрастает,
знаем и то, что затем последует. Ибо мы теперь разделим ваше наследство.
глаза вам посмотрим. Нам ждать дальше некого. Вы побывали, а других и
нету. И через золотые ворота не придет к нам никто, ибо все врата не ис-
тинны, да и те порушены. А те, что остались, вовнутрь открываются. Пусть
смеется не видавший снега, пусть обрадуется. Но не лучше ли быть ограб-
ленным, чем взаперти?
Объяснить можно, а душа не приемлет. На виду и мы одним заменяем многое.
Спасибо, научили. Мир - Богом, деревья - лесом, колоски - полем, а чело-
веков - населением. Все, как положено снаружи: возвели храмы чечевичные,
десять заповедей выучили, воде поклоняемся. То снаружи, но внутри что
же? Храмов-то настроили, а в кармане фигура особая, Авось называется.
Он, Авось, и есть наш Бог всемогущий, квантово-механический. Прощайте
великодушно за мудреность нашу дремучую, за веру нашу неказистую, а в
душе другого не имеем. Он один нам помощник, мы с этим Авосем к звездам
поднялись, да там и потухли, как те искры костровые. Так что если у вас
где пыль или сажа с неба опустятся, знайте - мы к вам приходим.
ды у нас шея болит. Век восходит, полвека стоит. Прощайтесь потихоньку с
кем поближе, вещи собирайте, а картину оставьте. Ту, где женщина с сюр-
туком на пару в небе летят. У нас сердце на них смотреть ноет, беспоко-
имся, как они там над крышами, не прохладно ли под облаками, не засту-
дятся ли у нее колешки? Мы ее телогрейкой прикроем, пусть в тепле поле-
тают, на наше горестное сочувствие подивятся. Мы все приемлем, все
объять сможем, ведь нам чужого жалко, а свое не храним.
выпьем на посошок, поцелуемся. Будьте счастливы, живите мирно, чужого не
занимайте, нас не вспоминайте. А то, может, к празднику открыточку с
пальмами черканете? Да и того не надо, одно беспокойство и ущерб, да и
какие теперь у нас праздники? В общем, простите, если что не так сказа-
ли, зла не держите долго, езжайте с Богом, солнце вам в спину.
дежды и помощи: материк вас не бросит. Черные времена наступают на оба
атлантических берега. Видим, беспокоимся, на заметку берем. Чувствуем,
борьба ваша подошла к последней черте, и напряжению дальше неоткуда
взяться. Еще лет двадцать-тридцать может и протянете, а дальше не знаем,
не ведаем.
на вашу интеграцию, радуемся втихомолку, надсмехаемся над горькими ваши-
ми попытками? Нет и нет - сочувствуем. Нежели мы не понимаем, что евро-
пейское сообщество - это ваше западное харакири. Склоняем головы перед
подвигом трагедии. А как же иначе, что трагичнее, чем интеграция для
приватной философии? Вот и приехали, господа, куда дальше: границы отме-
няете, с иноверцами за руку здороваетесь, и страшно сказать, паспорта не
дай Бог унифицируете. Это что же получится, самый последний французишко
Ватерлоо в сердце рядом с Бонопарти положит, и будут они там, в сердце,
рядышком сопеть как родимые братишки? Ну это уже, извиняюсь, подвиг ос-
лепленного сознания или, как мы выражаемся, подвиг трагедии. Куда же вы,
не привыкшие к нашим холодам и бездорожью туннель роете? Вам все кажет-
ся, под Ламаншем, на туманный Альбион, а ну, как закончится тот туннель
Белов Вольф
Орлов Алекс
Суворов Виктор
Шилова Юлия
Распопов Дмитрий
Соломатина Татьяна