Чтение 3–й страницы книги ~Зеленые холмы Африки~

поинтересоваться лучше туземцами?

-- Мы ими интересуемся, -- заверила его моя жена.

-- Право же, они прелюбопытный народ! Вот послушайте... -- И Кандиский
начал что-то ей рассказывать.

-- Знаете, в чем беда? Когда я охочусь на холмах, меня мучает мысль,
что эти твари внизу, на солонце, -- сказал я Старику. -- Самки сейчас в
холмах, но самцы вряд ли с ними. Приходишь на солонец вечером и видишь
следы! Они {были} на этом треклятом месте! По-моему, они ходят туда во
всякое время дня.

-- Возможно.

-- Я уверен, что там попадаются все новые самцы. Вероятно, они приходят
на солонец раз в несколько дней. Некоторые, безусловно, уже пуганые: ведь
Карл убил одного. Если бы он хоть уложил его с первого выстрела, а не
гонялся за ним по всей округе! Бог мой, хоть бы раз он уложил зверя с
первого выстрела! Ну, да ничего, придут другие куду. Остается только ждать:
не могли же все они пронюхать о нас. А все-таки Карл здорово испортил нам
охоту здесь.

-- Он всегда так волнуется, -- заметил Старик. -- Но он славный малый.
Помните, как ловко он уложил леопарда? Лучшего выстрела и желать нельзя.
Подождем, пусть антилопы успокоятся.

-- Правильно. Я на него и не сержусь.

-- А не засесть ли вам у солонца на весь день?

-- Ветер, черт бы его побрал, начал кружить и разнес наш запах во все
стороны. Что толку теперь там сидеть? Разве что наступит затишье. Сегодня
Аб-дулла захватил ведро золы.

-- Да, я видел.

-- Подобрались мы к солонцу, там ни ветерка, и уже совсем рассвело --
можно было стрелять. Абдулла все время подбрасывал золу, проверял, нет ли
ветра. Я велел туземцам остановиться и вдвоем с Абдуллой двинулся вперед. Мы
шли очень тихо. На мне были башмаки на войлочной подошве, а почва там черная
и рыхлая. Но все-таки мы спугнули этого проклятущего куду уже в пятидесяти
шагах.

-- А уши у куду вам ни разу не удалось разглядеть?

-- Уши? Если бы мне удалось разглядеть уши какой-нибудь из этих подлых
тварей, она была бы уже освежевана.

-- Да, подлые твари! -- согласился Старик. -- Не по вкусу мне охота на
солонцах. Куду вовсе не так уж хитры, как нам кажется. Но вы охотитесь на
них там, где они всегда настороже: ведь их стреляют на солонцах, с тех пор
как эти солонцы существуют.

-- Это мне и любо, -- ответил я. -- Я готов охотиться здесь хоть целый
месяц. Что может быть лучше засады? Не надо бегать, потеть. Сидишь себе,
ловишь мух да скармливаешь их муравьиным львам. Благодать! Только вот
время...

-- В том-то и беда. Времени мало.

-- Так вот, -- говорил между тем Кандиский моей жене, -- вы непременно
должны посмотреть эти большие "нгомы", пляски на празднествах туземцев. Это
самые настоящие национальные танцы.

-- Послушайте, -- сказал я Старику. -- Второй солонец, где я был вчера
вечером, -- самый надежный, только уж очень близко от этой вонючей дороги...

-- Если верить следопытам, туда ходят одни мелкие куду. И "потом -- это
слишком далеко. Восемьдесят миль в оба конца.

-- Знаю. Но ведь мы видели там следы четырех крупных самцов. Уверяю
вас, если бы не вчерашний грузовик... А не засесть ли мне там сегодня с
вечера? Просижу всю ночь и утро, а потом плюну на этот солонец. Там побывал
еще и огромный носорог. Во всяком случае, следы мы видели огромные.

-- Ну что ж, -- согласился Старик. -- Может, заодно убьете и носорога.
-- Старик ненавидел всякое бессмысленное убийство -- и убийство, совершаемое
между прочим, ради эффекта, и убийство ради убийства, -- мирясь с ним лишь
тогда, когда страсть охотника сильнее отвращения к смерти или охотник этот
стремится завоевать пальму первенства. И я видел, что он предлагает мне
убить носорога только для того, чтобы сделать мне приятное.

-- Я не стану убивать его, разве что он окажется очень уж хорош, --
пообещал я.

-- Ладно, убейте шельмеца, -- расщедрился Старик.

-- Эх, Старик...

-- Да, убейте его. Вам доставит удовольствие расправиться с ним в
одиночку. Рог вы сможете продать, если он вам не нужен. У вас ведь лицензия
еще на одного носорога.

-- Ну что? -- вмешался Кандиский. -- Разработали план кампании?
Сговорились, как перехитрить бедных зверей?

-- Да, -- сказал я. -- А как ваш грузовик?

-- Грузовик отслужил свое, -- ответил австриец. -- И знаете, я даже рад
этому. Слишком многое с ним связано. Грузовик -- это все, что осталось от
моей "шамбы". Теперь у меня ничего нет, и жить стало куда проще.

-- Что значит "шамба"? -- спросила моя жена. -- Уж сколько времени
слышу это слово. Но я почему-то стесняюсь спрашивать, что означают всякие
местные слова.

-- Шамба -- это плантация, -- пояснил Кандис-кий. -- От моей ничего не
осталось, кроме грузовика. На нем я последнее время возил рабочих на шамбу
одного индийца. Это очень богатый индиец, он выращивает сизаль. Я служу у
него управляющим. Индийцы, знаете ли, умеют извлекать прибыль из сизалевых
плантаций.

-- И вообще из чего угодно, -- сказал Старик.

-- Да. Там, где нас неизбежно ждет неудача, где мы попросту умерли бы с
голоду, они наживаются. Но этот индиец интеллигентный человек. Он меня
ценит. Я для него воплощение европейской организованности. Вот сейчас я
организовал набор местных рабочих и еду домой. Это дело долгое. Надо
произвести впечатление. Я три месяца не виделся с семьей. Зато теперь
организация организована. Я мог бы с таким же успехом управиться за неделю,
но впечатление было бы уже не то.

-- А где ваша жена? -- спросила его моя жена.

-- Она с дочерью ждет меня дома, на плантации, где я работаю
управляющим.

-- Она вас очень любит? -- спросила моя жена.

-- Наверно, любит, иначе она давным-давно ушла бы от меня.

-- А сколько лет вашей дочери?

-- Четырнадцатый год.

-- Чудесно иметь дочь.

-- Вы даже не представляете себе, до чего чудесно. Она мне будто вторая
жена. Понимаете, моя жена наперед знает все мои мысли, слова, мнения, все,
что я могу сделать, и чего не могу, и на что я способен, -- словом,
решительно все. И я тоже знаю о своей жене все. А теперь в семье есть новое
существо, незнакомое и ничего обо мне не знающее, любящее меня в неведенье и
чуждое нам обоим. Такое чудесное существо, свое и в то же время чужое,
благодаря ей все наши разговоры... как бы это сказать? Словно бы... как это
называется... ну, вот у вас... у вас обоих... в общем... будто каждый день
получаешь приправу из томатного кетчупа Хейнца.

-- Это прекрасно, -- сказал я.

-- Книги у нас есть, -- сказал Кандиский. -- Покупать новинки мне
теперь не по карману, но побеседовать друг с другом мы всегда можем.
Говорить, обмериваться мыслями -- это так интересно. Мы дома все обсуждаем.
Решительно все. У нас широкие интересы. Раньше, когда у меня была шамба, я
выписывал "Квершнитт". Это давало нам чувство причастности, принадлежности к
блистательной плеяде людей, сплотившихся вокруг "Квершнитта", людей, с
которыми мы хотели бы общаться, если бы такая возможность зависела только от
нашего желания. Вы-то сами знакомы с этими людьми? Вы, наверно, с ними
встречались?

-- Кое с кем встречался, -- сказал я. -- С одними в Париже. С другими в
Берлине.

Мне не хотелось разбивать иллюзии этого человека, и я не стал вдаваться
в подробности об этих блистательных людях.

-- Великолепный народ, -- солгал я.

-- Как я вам завидую, что вы их знаете, -- сказал Кандиский. -- А кто,
по-вашему, самый великий писатель Америки?

-- Мой муж, -- сказала моя жена.

-- Нет, это в вас семейная гордость говорит. А в самом деле, кто? Уж
конечно, не Эптон Синклер и не Синклер Льюис. Кто ваш Томас Манн? Кто ваш
Валери?

-- У нас нет великих писателей, -- сказал я. -- Когда наши хорошие
писатели достигают определенного возраста, с ними что-то происходит. Я мог
бы объяснить, что именно, но это длинный разговор, и вам будет скучно
слушать.

-- Нет, объясните, очень вас прошу, -- сказал он. -- Я обожаю такие
разговоры. Это лучшее, что есть в жизни. Когда работает ум. Это вам не куду
убивать.

-- Вы еще не услышали от меня ни слова, -- сказал я.

-- Но предвкушаю заранее. Выпейте пива, это развяжет вам язык.

-- Он у меня и без того развязан, -- сказал я. -- До безобразия
развязан. Но вы-то сами почему не пьете?

-- Я вообще не пью. Это не на пользу интеллекту. Это не нужно. Но
рассказывайте же. Прошу вас.

-- Ну, так вот, -- сказал я. -- У нас в Америке были блестящие мастера.
Эдгар По -- блестящий мастер. Его рассказы блестящи, великолепно построены
-- и мертвы. Были у нас и мастера риторики, которым посчастливилось извлечь
из биографий других людей или из своих путешествий кое-какие сведения о
вещах всамделишных, о настоящих вещах, о китах, например, но все это вязнет
в риторике, точно изюм в плум-пудинге. Бывает, что такие находки существуют
сами по себе, без пудинга, тогда получается хорошая книга. Таков Мелвилл. Но
те, кто восхваляет Мел-вилла, любят в нем риторику, а это у него совсем
неважно. Такие почитатели вкладывают в его книгу мистичность, которой там