Чтение 3–й страницы книги ~Свора пропащих~

грабить, - сказал монах.

Агильберт ошеломленно замолчал. Но пауза длилась не дольше нескольких
секунд, после чего капитан громко расхохотался.

- Ай да святоша! - сказал он. - И это ты вызнал. Не зря столько
времени торчал у Мартина... Так останешься? Я буду платить тебе пять
гульденов в месяц.

- У Эйтельфрица капеллан получал тридцать пять, - заметил монах.

- Тебе-то что?

Монах пожал плечами.

- Я останусь с вами, пока во мне будет нужда.

И повернулся, чтобы уйти.

- Погоди ты, - окликнул его капитан. - Звать-то тебя как?

Монах повернулся, глянул - высокомерно, точно с папского престола, и
ответил чуть не сквозь зубы:

- Иеронимус фон Шпейер.

Так "Свора Пропащих" обрела нового духовного наставника взамен отца
Валентина, который большинству годился в сыновья.

ШАЛЬК

Неуживчив был тогдашний правитель Страсбурга Лотар. С городом
обращался как бог на душу положит, а что взгромоздит всевышний на лотарову
душу, и без того отягченную, - о том лучше не задумываться. Перед соседями
же охотно выставлял Лотар свой драчливый нрав: если ни с кем и не воевал,
значит, готовился к новому героическому походу. Вечная нужда в солдатах
превратила Лотара в благосклонное божество для ландскнехтов.

К Страсбургу и двигалась "Свора Пропащих" после того, как
победоносный Эйтельфриц был разбит у Брейзаха. И кем? Этим юбочником,
раменсбургским маркграфом, который только одно и умеет - отсиживаться за
крепкими стенами. И ведь отсиделся.

Удача отвернулась от Эйтельфрица, а он все не хотел тому верить,
бесновался, искал виноватых. Но Раменсбургская марка устояла перед
натиском его солдат, даром что разграбили половину деревень в округе. И
когда под стенами Брейзаха полегли две трети воинства, набранного сплошь
из отпетых головорезов, неистовый Эйтельфриц впал в ярость.

Повелел отрубить головы двум своим капитанам.

Колесовал шанцмейстера.

Выстроил длинный ряд виселиц для "дезертиров", как именовал теперь
уцелевших после бойни солдат.

А под конец переломал, истоптав ногами, все павлиньи перья на своем
берете...

Словом, от души лютовал граф Эйтельфриц, доселе прозываемый
"Непобедимым".

Агильберту одного взгляда на это достало, чтобы подхватить в обоз то,
что еще оставалось от добычи, и той же ночью, не дожидаясь худого слова,
двинуться прочь, к Айзенбаху - взять свою плату за пролитую под Брейзахом
кровь.

На полпути к отряду присоединился артиллерист Шальк, и Агильберт взял
его. Хоть и славился пушкарь поганым нравом и в карты передергивал, за что
бывал жестоко бит, но одно то, что уцелел от расправы, о многом говорило.

Был Шальк человеком неопределенного возраста - лет сорок можно было
ему дать. Невысокий, юркий, с острым проницательным взглядом из-под копны
светлых волос, вечно немытых и потому серых, как старая солома. А одевался
так вызывающе, что коробило даже покойного отца Валентина. Уж на что
духовный пастырь привык к ландскнехтам, и то повторял вслед за преподобным
Мускулусом, прославленным в Берлине обличениями нечестивой моды: дескать,
штаны подобного покроя более подчеркивают нечто, надлежащее быть сокрыту,
нежели скрадывают оное. Шальк не соглашался, выдвигая контртезис: "Ежели
Господу угодно было оснастить меня должным образом, то почему мне не
восславить щедрость его?" И продолжал таскать свое непотребство, на
радость обозным девицам.

После брейзахского разгрома Эйтельфриц действительно обвинил Шалька в
дезертирстве и потащил на виселицу. Шутка сказать: один из всего расчета
остался в живых. Заливаясь слезами, висел Шальк на руках графских
телохранителей, оплакивая свою молодую жизнь и вечную разлуку с
ненаглядной Меткой Шлюхой. И вдруг вывернулся и бросился бежать во двор,
где еще раньше приметил разбитый пушечный ствол.

Как к возлюбленной, метнулся Шальк к тяжелому стволу. Пал на него,
обхватив обеими руками.

Эйтельфриц позеленел от досады - едва не проглотил собственный берет,
который в ярости грыз зубами, собираясь вынести приговор мерзавцу-пушкарю.
С досады плюнул себе под ноги.

Даже самые злостные дезертиры из проклятого племени артиллеристов
пользовались правом убежища возле своей пушки. Вместо алтаря им все эти
Метки Шлюхи и Безумные Маргариты.

Эйтельфриц вышел во двор, не спеша обошел пушку кругом. Шальк
продолжал лежать плашмя, прижимаясь всем телом к стволу. Из-под густой
пряди, упавшей на глаза, поглядывал за Эйтельфрицем - что еще надумает
сумасшедший военачальник.

А Эйтельфриц все ходил вокруг, как кот вокруг мышеловки, все
раздумывал, сунуть ли лапу, не прищемит ли и его.

- Уморить бы тебя, подлеца, голодом на этой железке, да некогда, -
гласил оправдательный приговор Эйтельфрица.

И Шальк улыбнулся.

На всякий случай дождался ночи и только тогда, с опаской, отошел от
Меткой Шлюхи.

Осторожно выбрался из расположения Эйтельфрица и со всех ног
припустил бежать в темную ночь, примечая по колесному следу, куда двинулся
обоз Агильберта.

От Эйтельфрица Шальк получал десять гульденов в месяц, о чем в первый
же день сообщил Агильберту.

Тот предложил четыре.

- Сука, - сказал Шальк своему новому командиру, - дай хотя бы восемь.

- Жадность задушит тебя, Шальк, - сказал Агильберт. - Правду говорят
об артиллеристах, что свои деньги рядом с ихними не клади.

Шальк заинтересовался.

- Это почему еще?

- Пожрут, - ответил капитан. - Хрум-хрум - и нет солдатских денежек.

Шальк призадумался, потом улыбнулся, покачал головой.

- Загибаешь, - сказал он. - Я слышал эту историю. Она не про
артиллеристов вовсе, а про тех, кто дает деньги в рост.

- Какая разница? - Агильберт пожал плечами и встал, давая Шальку
понять, что разговор окончен. - Все равно больше четырех не получишь.

- А Мартину, Радульфу и Геварду платишь восемь, - крикнул Шальк ему в
спину. Капитан даже не обернулся. Шальк выругался и тут же забыл о своей
неудаче.

Так появился в отряде Шальк.

Дожди зарядили надолго. День сменялся днем, деревня сменялась
деревней. Как в ярмарочном вертепе, мелькали перед глазами лесистые горы,
крестьянские дома, островерхие церкви, замки мелких землевладельцев,
ощетинившиеся башнями. При виде солдат крестьяне бросали работу и бежали
куда глаза глядят.

Народ в этих краях простоватый и работящий, на солдат глядит в
смятении, со страхом, как глядел бы на чертей, вздумай те строем выйти из
ада и промаршировать по их пашням. Сколько таких отрядов прошло через эти
деревни - бог весть. И вряд ли скоро конец войне и грабежу.

Солдаты тоже не обременяли себя раздумьями о будущем. На их век
хватит крестьянских кур и перепуганных девок.

Шальк сразу же невзлюбил нового капеллана. Кроме него, по-настоящему
ненавидела Иеронимуса Эркенбальда. Женщина злилась на монаха за то, что он
посмеялся над ней, мужчина - за то, что не дал посмеяться над собой.

Шальк считал себя богохульником, чем чрезвычайно гордился, а новому
капеллану не было до этого, похоже, никакого дела. Как ни изощрялся
пушкарь, ему не удавалось вывести из себя этого Иеронимуса фон Шпейера.

Наконец, он явился к тому вечером и, обдавая монаха кислым запахом
пивного перегара, попросил отпустить грехи. Дескать, пора - накопилось.

Иеронимус без улыбки посмотрел на солдата, сел рядом. Огромная луна
висела над ними в черном небе, река плескала внизу. Лагерь разбили на
склоне виноградной горы, и в дневном переходе отсюда были видны поздние
огни в деревне.

- Я грешник, - вымолвил Шальк заплетающимся языком.

Никакой реакции. Монах продолжал сидеть неподвижно.

Четверть часа Шальк, путаясь в словах и жарко вздыхая, каялся в том,
что свою сумасшедшую Кати любит более спасения души своей. Расписывал ее
дивную дырку, чудную пустоту ее лона.

- Что только не совал я туда, и руками лазил, и заглядывал... -
бормотал Шальк.

Иеронимус слушал, не перебивая и не меняя выражения лица. Наконец,
Шальку стало скучно.

- Ничем тебя не проймешь, - с досадой сказал артиллерист. - Чтоб в
аду тебе сгореть, святой отец.

И признался - говорил о своей пушке.

- Я понял, - спокойно отозвался Иеронимус. - Других грехов за тобой
нет?