взгляда на Лагуну, на остающихся там соплеменников. Излишне добавлять, что
все мы по-прежнему сидели и лежали на полу, лишенные обещанных мест,
подпрыгивая на крутых ухабах, давая Мэллованам еще один повод для
насмешек.
Доброе лицо дядюшки Пина расплылось, оказавшись совсем рядом.
ласково поерошил мою макушку. И оттого, что голос дядюшки звучал
неуверенно, а гладившая рука чуть заметно дрожала, что-то окончательно
потекло и растаяло во мне. Уткнувшись в его плечо, я откровенно
разрыдался, никого более не стыдясь. Злорадно хихикнули Мэллованы,
осуждающе ругнулся Лис, но мне было все равно. Мой Путь начался без меня.
он же как-то объяснил мне, что дневник, в сущности, то же самое, что и
память. Не думаю, что он прав на все сто, так как память, на мой взгляд,
значительно проще и удобнее в обращении. Я, например, пользуюсь ее
услугами ежедневно и без каких-либо особых усилий. И если Уолф хочет
вспоминать, листая странички, - пусть. Я предпочитаю делать то же самое в
сосредоточенной неподвижности, сидя или лежа. Правда, Уолф говорит, что
бумага надежнее памяти, но чтобы окончательно согласиться или не
согласиться с ним, мне потребуются долгие годы, а затягивать спор на столь
умопомрачительный срок - занятие, согласитесь, скучное, если не сказать -
бессмысленное. Кроме того, мысленно посовещавшись с многомудрым Пэтом, я
выразил сомнение, что люди видят и ощущают ежесекундно одно и то же. Если
бы это было так, они походили бы друг на друга, как капли одного дождя. К
счастью, все обстоит иначе. География, время и приключения с аккуратной
скрупулезностью вбивают между людьми клинья, и именно по этим пограничным
вешкам мы отчетливо видим, где заканчивается, скажем, старик Пэт и
начинается Уолф. Их можно сделать близнецами без имени и без возраста,
уладив с разницей в походке, в голосе, и все равно через день-два один из
них превратится в Пэта, другой в Уолфа. А если так, то о какой бумажной
достоверности идет речь?
по инерции спорить, но чувствовалось, что он задумался над моими словами.
Наш милый Уолф умел слушать и размышлять. Поэтому мы, наверное, и ладили,
поэтому и было ему свойственно некоторое умственное колебание. Умные люди
всегда колеблются. Зато дядюшка Пин не колебался ни секунды. Услышав, о
чем мы ведем спор, он удивился до чрезвычайности. И тут же, оттеснив нас в
сторону, принялся журить Уолфа за то, что тот пускается со мной в столь
взрослые разговоры. Уолф с деликатностью делал вид, что внимает его
пузырящейся от возмущения речи и украдкой подмигивал мне искрящимся
глазом...
расщелину между скал, куда еще совсем недавно пытался проткнуться огромных
размеров окунь. Это надо было видеть воочию. Нет ничего страшнее для
детского сердца, чем первое знакомство с рыбьим "жором". Жор просыпался у
морских чудовищ осенью, примерно в середине сентября, и у жителей островов
начиналась суетливая пора. Щуки, грипуны и окуни-исполины, шевеля
розоватыми жабрами, выныривали из морского тумана и, собираясь в стаи,
двигались к островам. Океан не способен был насытить их, - они выходили на
сушу, черными торпедами оплывая пальмовую рощу на краю Лагуны и вторгаясь
в тесные деревенские улочки. Чаще всего к их приходу население острова
успевало попрятаться в подвалы и погреба, но иногда это случалось
совершенно неожиданно - посреди ночи или в утреннем промозглом тумане.
Впрочем, я помню что в мою первую встречу с рыбьим нашествием был день и
ярко светило солнце. Мы возились с приятелями в придорожной пыли, когда
что-то внезапно закричал прибежавший в деревню старейшина. Он никогда не
кричал так страшно, и детвора с визгом ринулась по домам. И почти тотчас я
увидел силуэты первых двух рыбин, показавшихся над крышей амбара. Они
двигались какими-то судорожными рывками, хватая зазевавшихся губастыми
широкими ртами, по мере насыщения разворачиваясь и возвращаясь в родную
стихию. Тетушка Двина спасла тогда многих из нас, выпустив из хлева всех
своих любимых ягнят. Тигровой масти окуни атаковали животных, отвлекшись
от нас на какое-то время. Оглядываясь на бегу, я видел, как тяжелыми
мордами они таранили стены домов, крушили оконные рамы. Пытаться прятаться
от таких в домах было бесполезно, и именно от такого исполина я удирал во
все лопатки в направлении береговых скал. Сам не знаю почему я выбрал
такую дорогу, но возможно я ничего и не выбирал. Разве овца выбирает путь,
когда за ней мчатся собаки? Также было и со мной.
шероховатых, прогретых солнцем скал, замирая от ужаса, я битых полчаса
наблюдал, как обозленная рыбина мечется вокруг, не зная как добраться до
человеческого детеныша. Должно быть, от страха я потерял сознание. А когда
очнулся, увидел подмигивающего мне Уолфа.
просунуть в нее только руку. Но я все же выбрался обратно - и вполне
самостоятельно. Мне было три года, но я впервые ощутил себя маленьким,
слабым, но мужчиной. Наверное, те страшные минуты, проведенные в
содрогающейся от ударов расщелине, изменили мой возраст. Впрочем, об этом
я догадался позднее. Много позднее...
крепкий и здоровый. А мы по-прежнему располагаемся на полу, среди багажа и
продуктов. Комфорт сомнительный, но подобное положение вещей уже никого не
страшит. Мы попривыкли. А пассажиры, поселившиеся в автобусе до нас,
мало-помалу оживают. Из невозмутимых истуканов с безразличными лицами они
потихоньку превращаются в обычных людей. Ну, может быть, не совсем
обычных, но все-таки достаточно похожих на нас. В удивительных костюмах,
белокожие, с заторможенной мимикой, они мало-помалу развязывают языки,
находя среди нас собеседников, а разница кожаных сверкающих чемоданов и
наших залатанных мешков, костюмов и лохмотьев с каждым часом все более
отходит на второй план. Мы становимся попутчиками.
неисправимый болтушка и хвастун, потирал руки, переходя от собеседника к
собеседнику. У нас, в Лагуне, все давно уже от него устали, здесь же
дядюшку соглашались слушать, и, задыхаясь от радости, он развивал одни и
те же темы - о свирепости осенних грипунов, о зубах тупорылой щуки и
вообще о превратностях жизни. Даже Леончик сумел заинтересовать кого-то из
пассажиров и теперь, заикаясь, день-деньской молол какую-то чушь про
хитрого окуня, якобы поедавшего его кокосы, про солнце, что иной раз
подбрасывало на острова своих маленьких раскаленных родственников, про
блуждающие звезды и про сны, которых он не понимал. Его слушали, ему
что-то даже пытались растолковывать, не зная еще, что Леончик пускает
чужие мысли в обход головы - не из вредности, просто в силу своей природы.
Но более всего автобусных старожилов заинтриговал наш загар. Смешно, но
смуглая кожа вызывала у них прямо какой-то болезненный восторг. Завидущими
глазами они впивались в крутящуюся перед ними тетушку Двину. Указывая на
нее крючковатым пальцем, дядюшка Пин без устали повторял, что, между
прочим, это его родная сестрица. Глядя на все эти ахи и охи, мать
Мэллованов, принарядившаяся в день отъезда в цветастую кофту, тоже
пожелала раздеться, дабы показать этим недотепам что такое настоящий
загар. Раздеться ей не позволил муж. Они тут же разругались, наглядно
показав всему салону, что тихие и светские беседы - отнюдь не единственный
способ общения. Именно после этой схватки Читу, самую младшенькую
Мэллованку, ту, что когда-то похитила мой мешок, перестали брать на руки.
Трудно ласкать ребенка и получать от этого удовольствие, когда вспыльчивые
родители где-то поблизости. Отныне право милой погремушки целиком и
полностью перешло мне - следующему по старшинству за Читой. Огромными
глазами она наблюдала теперь, как тетешкают меня все эти дяди и тети, и в
паузах между слюнявыми поцелуями я успевал разглядеть в ее задумчивом
взгляде мечту, в которой она, уже повзрослевшая, сильными руками
домохозяйки хватала нож и всаживала в мое сердце по самую рукоять.
Бесполезно было объяснять и доказывать ей, что никакой радости от
кукольных этих прав я не получал. Она бы не поверила. Хотя бы по причине
того же Мэлловановского упрямства. Откровенно сказать, во время борьбы с
любвеобильными взрослыми мне было не до нее. Я мучился и терпел, не
переставая удивляться тому, что практически никто из пассажиров не желал
разговаривать со мной по-человечески. Едва я оказывался у них на руках,
как с небывалым энтузиазмом они начинали похрюкивать и покрякивать,
строить мне коз и изо дня в день придурошными голосами задавать одни и те
же вопросы. Иногда я просто отказывался их понимать.
конце концов существуют жаргоны и сленги, есть грудное бормотание,
доступное пониманию лишь самих младенцев, - вероятно, и этот язык
относился к числу специфических взрослых диалектов, и я покорно молчал,
вслушиваясь и пытаясь анализировать. Но чаще всего я не выдерживал, и