Чтение 3–й страницы книги ~Огонь, который всегда в тебе~

голая идея.

- Любые идеи, голые и одетые, надо доказывать. Лишь диспетчерам,
объявляющим посадку в планетолеты, верят на слово.

Мы опять с осторожностью осмотрели аппарат. Он не кусался, но и яснее
не стал. В нем таились по крайней мере две загадки: непонятно было, для
чего он, и еще темнее - как он действует. Генрих стоял на своем: в
аппарате материализовалась музыка, испепелившая беднягу Альберта. И до
самой кончины несчастный не понимал, что гибнет, вот отчего на лице его
окаменело выражение счастья, когда тело перекрутила судорога паралича.

- Я приду к тебе на помощь, - сказал я Генриху. - Я знаю, где
источник питания таинственного аппарата. Если в нем творилась музыка души
Альберта, то питался он жизненной энергией его тела. Не надо искать
подключений к внешним энергетическим станциям. Это аппарат-вампир,
высасывающий тело, чтобы усладить душу.

Генрих задумчиво смотрел на гибкие провода с зажимами на концах; от
аппарата шло пять таких проводов.

- Это можно проверить, Рой. Если я закреплю зажимы на своих руках,
ногах и на шее...

- Ты не закрепишь их, Генрих. Ты меня часто раздражаешь, это верно,
но погибнуть на моих глазах я тебе не разрешу.

- Если это будет на твоих глазах, я не погибну. И ты должен понять,
что иного способа проверки не существует.

Тут я приближаюсь к самому трудному пункту моего рассказа. Как я
осмелился поставить такой опасный эксперимент на человеке с расстроенным
здоровьем, к тому же на моем брате? Ответить на этот вопрос сейчас, после
известных событий, непросто, тем более что я хочу объяснить факты, а не
оправдываться.

В продиктованной мной большой биографии Генриха, где я подробно
рассказывал о наших совместных работах, я уже отмечал, что Генрих бывал
невыносимо упрям. Он мог кричать и упрашивать, был то мучительно молчалив,
то еще мучительней красноречив, умел находить такие неожиданные аргументы,
что парировались они лишь с трудом, если их вообще удавалось парировать.
Об этой особенности его характера часто забывают историки наших работ, но
я не мог с ней не считаться.

Но главное было все-таки не в этом. С упрямством Генриха я бы
как-нибудь справился, противопоставив ему собственное упрямство.

Была и другая причина, почему я согласился, и очень важная причина,
смею вас уверить! Вначале мы ставили опыты над собою попеременно, даже
чаще подопытным бывал я, с детства у меня здоровье крепче. Ничего хорошего
из этого не вышло. Генриху не хватало хладнокровия, чтобы руководить
рискованными опытами. Он то увлекался экспериментом и забывал обо мне, то,
пугаясь моего состояния, раньше времени обрывал опыт. В своей выдержке я
был уверен больше. Но вы вскоре убедитесь, что если в общем это правильно,
то в том конкретном случае я переоценил себя, и это едва не породило новую
трагедию.

- Согласен, но ставлю жесткие условия, - объявил я. - Первое: мы
раньше обследуем этот прибор в нашей лаборатории, и, пока не получим его
подробной схемы, никаких экспериментов не будет. Второе: если в этом
дьявольском сооружении творится музыка, то ее должен воспринимать не ты
один, но по крайней мере и второй слушатель - я. Стало быть, раньше
разработаем приставку, делающую явными неслышные внутренние звуки, потом
начнем вызывать их к жизни, или вернее к смерти, ибо звуки эти - убийцы. И
последнее: чтобы установить, насколько музыкальна продукция этого
треклятого аппарата, мы пригласим на испытание еще двух человек -
толкового медика из породы тех, которые не только лечат болезни, но и
привлекают к ответственности объекты, вызывающие заболевания, и настоящего
музыканта, умеющего и воспроизводить музыку, и критически в ней
разбираться.

- Медика ты найдешь легко, - сказал Генрих, усмехаясь. - Но отыщешь
ли столь разностороннего музыканта?

- Уже отыскал. И могу тебя заверить - парень что надо!

Так в нашей компании появился Михаил Потапов.

Мы с ним вместе учились в школе. В детстве Михаил был медлительным,
молчаливым увальнем. Я не могу сказать, чтоб его тогда увлекала музыка.
Его ничто по-настоящему не увлекало, а если увлечения нарождались, то они
долгие годы созревали в латентном состоянии, внешних плодов созревания
никто не видел. Он был в те годы до серости неприметен. А вскоре после
школы он вдруг прославился как создатель своеобразной музыки, неровной и
непонятной, временами вызывающей боль, а не наслаждение. Она ввергала
слушателей в транс. "Гипнотическая симфония" - так он сам назвал одно из
своих произведений. Не сомневаюсь, что все эти факты вам, знатокам
классических мелодий, - их сейчас многие обругивают "принудительными", по
несчастному словечку Альберта, получившему столь широкое распространение,
- вам, повторяю, эти общеизвестные истины знакомы куда лучше, чем мне. Но
я должен напомнить о них, ибо без этого не смогу вывязать рассказ о
событиях, чуть не погубивших Генриха.

Итак, в нашей лаборатории, в то утро, когда мы возились со звучащей
приставкой к аппарату Альберта, возник Михаил Потапов.

Он вошел без стука, не поздоровался, не проговорил ни слова, только
хмуро и молча поглядел. Генрих его не знал, он ведь был на семь лет моложе
нас с Михаилом, но догадался, кто пришел.

- Ага, это вы! - сказал Генрих приветливо.

- Да, я, - ответил Потапов и, посмотрев в мою сторону, деловито
моргнул. Моргание и раньше заменяло у него кивок головой.

Я вызвал интерьерное поле и усадил гостя в кресло. Михаил всегда
сидел охотнее, чем ходил, к тому же ходить в нашей заставленной
механизмами лаборатории было неудобно. Он сидел и молча смотрел на меня.
Он не любил говорить. Он говорил так, словно его рот набит камнями. В
древности один оратор закладывал за щеку каменья, чтоб речь звучала ясней.
Михаил на того оратора не походил.

- Ты уже слыхал о загадочной смерти Альберта Симагина, - сказал я. Он
опять моргнул. - Но ты, вероятно, не знаешь, что, отличный инженер,
Альберт увлекся музыкой - не старинной и даже не твоей, а какой-то особой,
отвергающей и опровергающей всех до него существовавших композиторов.

Потапов шевельнулся в кресле и промямлил:

- Моя музыка самая современная. Она неопровержима и неотвергаема.

- Всех вас! - повторил я. Мне захотелось его позлить. - Он утверждал,
что вы своевольно навязываете слушателям свои звучания, насильственно
порождаете желаемые вами эмоции. Он обругал вашу музыку принудительной. Он
стремился создать музыку вольную, исполняемую для всех одновременно, но
для каждого слушателя - свою.

- Интересно, - пробормотал Михаил. Глаза его оставались тусклыми.
Пробить этого человека было нелегко. Он подумал и добавил: - Даже очень
интересно. - Он еще подумал. - А результат?

- Альберт погиб, вот результат. А теперь сиди и смотри. Мы с Генрихом
подготавливаем к испытанию созданный Альбертом аппарат, у каждого творящий
свою музыку.

Потапов сидел, смотрел и молчал, временами закрывал глаза, и тогда
казалось, что он засыпает, но через минуту-другую медленно приподнимал
веки, снова всматривался в нашу работу, взгляд его становился понемногу
осмысленным, на серых щеках забрезжил румянец. Мы с Генрихом
переговаривались. Собственно, говорил я, Генрих откликался. Думаю, однако,
из нашего отрывистого разговора любой мог уяснить себе, к чему мы
готовимся, а Михаил тупицей, конечно, не был.

Через некоторое время он заволновался.

- Рой, - пробормотал он, - у меня мысль. Я хочу вместо Генриха.

- Если это мысль, то неудачная. Испытание опасно. Генрих опытный
экспериментатор, чего нельзя сказать о тебе.

- Моя мысль не в этом, Рой. Я не ищу этого... опасностей. Я хочу
проверить, как понимал музыку Альберт.

- Мы этого тоже хотим. И сейчас будем проверять. А ты по-прежнему
молчи и слушай. Скоро музыка, вызванная к жизни Альбертом, зазвучит в
твоих ушах. И твоя задача эксперта - сказать, стоит ли она чего.

После этого уже ни словом, ни движением он не прерывал подготовки к
эксперименту. В лаборатории появился медик с ассистентами. Руки, ноги и
шею Генриха сковали зажимы от аппарата, другие провода и теледатчики
сигнализировали о состоянии жизненных параметров, а музыкальная приставка
готова была усладить наш слух любыми мелодиями, рождавшимися в мозгу
Генриха.

- Начинай, - сказал Генрих, и я включил аппарат. Минуты две мы ничего
не слышали. Генрих лежал с закрытыми глазами и о чем-то думал. Мы обалдело
таращили глаза один на другого. Лицо Михаила стало апатичным. Могу
поклясться, что в эти первые две минуты он забыл и о нас, и о нашем
эксперименте - вероятно, творил свои путаные симфонии. А затем музыка
Генриха зазвучала в приставке, усилители доносили ее до наших ушей,
аппарат же Альберта словно ожил, в нем засверкали глазки и сигнализаторы,
разноцветные вспышки озаряли его изнутри. Объективности ради должен
признаться, что вначале я больше следил за аппаратом, чем вслушивался, но
вскоре музыка захватила меня всего, и, кроме нее, уже, казалось, ничего не
было ни во мне, ни вокруг.

После моего доклада вы сами услышите музыку Генриха, поэтому не буду
ее описывать, тем более - я не музыкант и обязательно в чем-нибудь да
совру. Скажу лишь, что за всю свою жизнь я не слыхал мелодии столь
красивой и столь печальной. Не знаю, какие инструменты могли порождать