Чтение 3–й страницы книги ~Опозная живого~

- Так это я должна интересоваться, а не ты.

- Вот ты и заинтересуйся.

- Зачем?

- Хорошо в волейбол играет.

- Тут что-то не то.

- Может быть. А ты все-таки их пригласи.

Тамара возвращается из бассейна, и Галка, лукаво взглянув на меня, берет, что называется, быка за рога.

- Тамара, у вас интересные соседи за столиком?

Тамара морщится:

- Два желторотых юнца. Вон они играют в волейбол с Мишей.

- Пересаживайтесь к нам. У нас как раз два свободных стула и столик не у прохода.

- Если ваш муж, конечно, не возражает, - вставляю я.

- Муж мне никогда не возражает, а потом с вами же интереснее.

Посмотрим. Первый крючок я забросил.

- Кстати, обед сегодня на час раньше. На подходе к Ялте, - добавляет Тамара. - Уже одеваться пора. А потом на экскурсию в Алупку. Идет?

- Я поеду, - говорит Галка.

Я молчу. Поедет ли он?

К обеду являемся в полном параде. Женщины раскручивают разговор сразу, как магнитофонную ленту. Мужчины сдержанны и церемонны.

- По сто для аппетита перед обедом? - предлагаю я.

- Давайте.

- У вас "Столичные"?

- Нет, "Филипп Моррис".

Закуриваем.

- Оригинальная специальность у вашей жены. Эксперт-криминалист.

- О криминалистике я уже забыла, - роняет Галка: по-видимому, ей не хочется раскрывать перед посторонними секреты профессии. - Сижу на экспертизе старых документов. Недавно определяла подлинность пометок Чайковского на где-то найденных нотах.

Галка невольно подыгрывает мне. Не нужно, чтобы он знал или догадывался о моей работе.

- А вы? - тут уже спрашивает он.

Галкина рука лежит на столе. Я многозначительно сжимаю ей пальцы.

- Я юрист, - говорю. - К сожалению, не Кони и не Плевако. Рядовой член коллегии защитников.

- Уголовный кодекс?

- Нет. Разводы, наследства, дележ имущества.

Галка не проявляет ни малейшего удивления: поняла, что я начал пока еще неизвестную ей игру.

- Ну да, - лениво бросает он. - Невесело у вас получается.

- У вас веселее?

- Пожалуй, нет. Я уже после войны Плехановский кончил. Директора универмага из меня не вышло. Главбуха тоже. Верчусь мало-помалу в комиссионке.

- Золотое дело эта комиссионка, - хвастливо провозглашает Тамара.

- Не преувеличивай, - кривится он. - Работа как работа. Не лучше твоей.

Что-то в его интонации тотчас же останавливает его рубенсовскую красавицу. Теперь она занята только ножом и вилкой. А он? Неудачник или играет в неудачника? Но ведь эти игры - дешевка. При его спортивной ухоженной внешности и умных, очень умных глазах. Я внимательно ищу в них давно знакомое. И нахожу. Неужели мы с Тимчуком не ошиблись?

А он только вежливо слушает или спрашивает, глядит на меня, как на чистый лист бумаги, на котором сам же напишет: "Сосед по столику, спутник по рейсу. Не очень интересен. Общих тем нет. Скучно". Это если мы с Тимчуком ошиблись. А если нет? Я изменился, конечно, за тридцать лет. Галка тоже, но узнать нас можно. Особенно ему, если это он. Тогда где же встревоженные искорки в глазах, растерянный жест, невольно сжатые губы, дрогнувшие пальцы, пусть чуть дрогнувшие, но я бы заметил. Глаз наметанный - профессия. А тут ничего. Съел суп, отставил макароны - не любит. Пьет фруктовый компот. И слова бросает равнодушно.

Разговор поддерживает главным образом Галка:

- Вы почти профессионально играете в волейбол. Любите спорт?

- Больше по телевизору.

- Бросьте. Сразу виден тренинг.

- У нас дома и боксерские перчатки, и груша, - опять-таки не без хвастовства вставляет Тамара.

И опять он кривится. Откровенность жены ему явно не нравится.

- Я и стреляю неплохо, - цедит он. - В роте был снайпером.

Мне хочется спросить, где он воевал, но понимаю, что он назовет именно те места, где воевал Сахаров. А потом, это можно сделать и позже.

Разговор о военном времени не должен быть преднамеренным.

И тут я опять настораживаюсь, видя, как он закуривает. Берет сигарету двумя пальцами, отставив мизинец, чиркает зажигалкой, затягивается и тут же, вынув сигарету изо рта, глядит на тлеющий ее огонек. Тот самый жест, который и насторожил нас с Тимчуком на причале. Жест, который я помню все тридцать лет как неотплаченную пощечину.

Теплоход гудит, подъезжая к ялтинскому причалу. Официантки разносят билеты на экскурсию в Воронцовский дворец в Алупке. Там жил Черчилль в дни Ялтинской конференции, и, честно говоря, меня это мало интересует.

- Я не поеду, - говорит Сахаров.

- Я тоже, - немедленно присоединяюсь я. - Дамы поедут вдвоем, а господа по-мужски посидят чуток в баре. Не возражаете, Михаил Данилович?

Он молча кивает. Взгляд вежлив, но равнодушен. Ни любопытства, ни тревоги.

- Только я не очень разговорчивый собеседник, - лениво бросает он, извините.

- Я тоже не из болтливых, - поддакиваю я.

А дальше происходит все как по-писаному. Мы провожаем жен до автобуса и уже готовы повернуть к трапу, как он предлагает:

- Может, пройдемся по набережной? Выпьем по стакану каберне.

Из полутемного массандровского магазина мы выходим разморенные вином и прогулкой по размягченному солнцем асфальту. Диалог невнимательно-безразличный.

- Не люблю Ялты. Одна набережная и узкие, пыльные улочки, ползущие в гору.

- А санатории?

- Лучшие санатории за Ялтой - в Ливадии и Мисхоре. А здесь один пляж. Кстати, он под нами. Выкупаемся?

- В бассейне чище.

- Бассейн - это коробочка. А я плавать люблю. Не хотите - подождите на берегу. Минут двадцать, не больше.

Он выбрал клочок пляжа почище, проковылял по камням к воде, и вдруг, нырнув, быстро уплыл вперед, почти невидный в прибое. Я тотчас же засек воспоминание. В шестнадцать лет я так же поджидал его на пляже в Лузановке, а он - если то был он - мелькал движущейся точкой вдали. Он и в детстве резвился дельфином, не обращая внимания на оградительные буйки.

Опасно поддаваться навязчивой идее и подгонять под нее все, что просится подогнать. Начнем с исходного пункта: Сахаров есть Сахаров. Преуспевающий оценщик комиссионного магазина. Муж влюбленной в него пышнотелой блондинки. Неглуп, практичен. Нравится женщинам, но не кокетничает. Так не ищите знакомого в незнакомом, полковник, не будите давно уснувших воспоминаний. Подозрительность - плохой исследователь человеческих душ.

На теплоход мы возвращаемся и сразу - в бар. Мальчишка в белой курточке переставляет на стойке бутылки с иностранными этикетками.

- Попробуем мартини, Михаил Данилович, - предлагаю я тоном знатока-дегустатора.

Сахаров улыбается:

- Это вам не загранрейс. В лучшем случае подадут фирменный или дамский. Правда, бой?

Я настораживаюсь. Реплика режет ухо. Мальчишке тоже.

- Я не бой. Если говорите по-русски, обращайтесь, пожалуйста, как полагается.

Молодец бармен, хотя тебе и не больше семнадцати лет. Срезал-таки оценщика. А может быть, тот сказал это нарочно, с целью подразнить меня: вот тебе, мол, и промах разведчика, лови, мил друг, если сумеешь. Как говорится, "покупка" вполне в духе моего давнего знакомого Павлика Волошина.

Сахаров, игнорируя реплику бармена, не очень заинтересованно спрашивает.

- А что же есть в репертуаре?

- Могу предложить "Черноморский".

Это обыкновенная смесь ликера, водки и коньяка. Гусарский "ерш".

- Как на войне, - смеется Сахаров. - Мы так же мешали трофейный ликер, чтобы отбить сладость.

- Где воевали? - мимоходом спрашиваю я как можно равнодушнее.

- Где только не воевал! И под Вязьмой, и на северо-западе.

Продолжать ему явно не хочется, и я не настаиваю. Отставляю с отвращением "ерш" и потягиваюсь:

- Ну что теперь делать будем? Шляфен или шпацирен геен?

- По-немецки вы говорите, как наш старшина из Рязани.

- А вы?

Он пожимает плечами.

- Научился немного в лагере.

- В каком?

- В плену. На Западе.

- По вашей комплекции не видно. Разве шрам только.

- Американцы, захватив лагерь, откармливали нас, как индеек. А шрам это с детства. Нырнул неудачно, рассек о камень.

Выходит, Сахаров есть Сахаров, энный человек со случайным сходством с кем-то, тебе очень знакомым. Настолько знакомым, что у тебя даже при мысли о нем холодеет сердце. Но пусть оно не холодеет, тем более, как нам тогда сообщили - потом, позже, - нет в живых этого человека. Обычной гранатой-лимонкой разнесло его в куски на бывшей Соборной площади. А бросил гранату даже не наш парень, то есть не из нашей группы: Седой знал его, а мы нет. Я, признаться, очень огорчился, что это была не моя граната.

Ну что ж, полковник Гриднев может теперь бездумно продолжать свой круиз по Черному морю.

Но...

Сахаров, прежде чем свернуть в коридорчик, где находится его полулюкс, снова закуривает. И снова знакомый жест. Два пальца, отставленный мизинец и пристальный задумчивый взгляд на тлеющий огонек сигареты. Такие привычки неискоренимы потому, что их не замечают и о них не помнят. И они индивидуальны, как отпечатки пальцев, двух одинаковых быть не может.

Нет, бездумный круиз не продолжается.

Я И ПАУЛЬ ГЕТЦКЕ

Сидя в кресле каюты на шлюпочной палубе, я подытоживаю воспоминания и впечатления дня.

Более тридцати лет назад, когда Павлик Волошин уезжал в Берлин к отцу, он уже курил присланные отцом английские сигареты "Голдфлейк". Курил щегольски, держа сигарету большим и указательным пальцами, отставив при этом мизинец, и вынимал ее изо рта, поглядывая на тлеющий огонек. Точно так же он закурил ее и в сорок третьем году, когда появился в Одессе у своей матери на улице Энгельса, вынужденно переименованной в дореволюционную Маразлиевскую. Был он в черном мундире СС, в звании гауптштурмфюрера и в должности начальника отделения гестапо, я не знал точно, какого именно отделения, но интересовался он, как и все в гестапо, главным образом одесским подпольем. Он вежливо и церемонно поцеловал руку Марии Сергеевне, театрально обнял меня как старого школьного друга и закурил. Тогда я и узнал, что зовут его уже не Павлик Волошин, а Пауль Гетцке, по имени мачехи, оставшейся в Мюнхене. Отец его к тому времени уже умер.

Навязанную мне роль старого друга я сыграл без преувеличенной радости, но и без растерянности и смущения. Встретились два бывших школьных приятеля и поговорили по душам о прежней и новой жизни.

- Кавалер Бален де Балю. Помнишь, маркиз?

- Конечно, помню.

- Кого из ребят встречаешь?

- Мало кого. Разбрелись люди. Тимчука видел.

- Тимчука и я видел. Он у румын в полиции. Думаю взять его к себе.

- Твое дело. Я с ним не дружу.

- А из девчонок кто где?

- Кто-то эвакуировался, кто-то остался.

- Галку встречаешь?

- Нет. Из дома меня выселили. В твоей светелке живу.

- Мать правильно поступила. Комната мне не нужна. А ты почему из города не удрал?

- В армию меня не взяли - плоскостопие. А эвакуироваться трудно было.

- Ты ж комсомольцем был.

- Как и ты.

Волошин-Гетцке захохотал и потрепал меня по плечу.

- Грехи молодости. Гестапо тоже не обратит внимания на твое комсомольское прошлое. Хочешь, редактором сделаю?

- Поганая газетенка. Уж лучше наборщиком.

- Значит, душой с Советами?

- С Россией. Русский я, Павлик.

- Не Павлик, а Пауль. Я теперь немец по матери. По второй матери, баронессе фон Гетуке. Она усыновила меня и воспитала в духе новой Германии. Какой на мне мундир, видишь?

Я промолчал. Я видел и внешность и нутро гауптштурмфюрера, так радостно продавшего свою Родину и народ. Даже сдержанная Мария Сергеевна после его ухода сказала мне с нескрываемой болью:

- Это уже не мой сын, Саша. Чужой. Совсем, совсем чужой...

Я попробовал сыграть:

- Что вы, Мария Сергеевна! Павлик как Павлик. Только зазнался.

- Нет, не зазнался, Саша. Онемечился.

- Грустно, - сказал я.

- Не только. Страшно.

Мне тоже было страшно. По краю пропасти идти не хотелось. Но Седой сделал неожиданный вывод:

- Перебрасывать тебя в катакомбы пока необходимости нет. Даже наоборот. Листовки, конечно, бросишь, а из школьной дружбы с гестаповским чином можно извлечь и пользу. Рискнешь?

Я думал.

- Если боишься, не неволю.

- Не боюсь. Трудно.

- А мне не трудно?

- Так ведь играть надо. А какой из меня актер.

- Сыграть нейтрала не так уж сложно. Немножко испуга, растерянности, сомнений. А вражды нет.

- Да мне каждое слово его ненавистно. В глаза плюнуть хочется.

- А ты гляди с завистью на правах старого друга, которого жизнь прибила.

- Сорвусь.

- Не исключено. А кто из нас не рискует?

И я рискнул. Пауль пришел через несколько дней в воскресенье. Пришел не столько к матери, которой он церемонно целовал руку, сколько ко мне. Влекли, должно быть, школьные воспоминания, возрастные ассоциации, возможность пооткровенничать с человеком, который для гестаповца безопасен. А может, и пощеголять хотелось тем, как изувечили душу русского школьника гитлерюгенд и впрыскивания речей Розенберга и Геббельса.

Разговаривали мы свободно, не стесняясь, спорили и убеждали друг друг я с позиции "прибитого жизнью" нейтрала, он с высоты счастливчика, удачливого игрока, новоиспеченного хозяина жизни.

- Удивляюсь твоей ограниченности. Неужели тебя, будущего юриста, удовлетворяет деятельность типографского наборщика?

- А где университет, чтобы юрист будущий стал настоящим?

- После войны мы откроем университеты. Не очень верь демагогии Геббельса: она для быдла. Каждый здравомыслящий немец понимает, что управлять Украиной без украинцев, а Россией без русских будет невозможно. Понадобятся специалисты во многих областях знания. Конечно, командовать будут победители, но и побежденным останется немалый кусок пирога.

- А кто жует этот кусок пирога? Жулье, подонки, прохвосты и уголовники.

- Издержки первых лет войны. Кого же выбирать из вас, если интеллигенция удирает при нашем приближении или отсиживается в наборщиках? Все вы поклонитесь после победы.

- Чьей победы?

- За такие вопросы даже школьных друзей отправляют в гестапо.