машину? Выпорхнувшую черным дымом нечистую силу? Махоньких, меньше
лилипутов, человечков -- марксика, гитлерка, лениночка, -- по очереди
нашептывавших ему всегда безошибочные решения? Не таю. Не знаю. Но ведь в
этой круглой костяной коробке спрятан удивительный секрет. Как он все это
сумел? Я хочу понять. Потрошитель-прозектор полоснул ножом ржаво-серую
шевелюру от уха до уха, и сдвинувшаяся на лбу мертвеца кожа исказила это
прищуренное горбоносое лицо гримасой ужасного гнева. Все отшатнулись. Я
закрыл глаза. Еле слышный треск кожи. Стук металла по камню. Тишина. И
пронзительно-едкое подвизгивание пилы. Когда я посмотрел снова, то скальп
уже был снят поперек головы, а прозектор пилил крышку черепа ослепительно
бликующей никелированной ножовкой. Пахану навернули на лицо собственную
прическу. -- Готово! -- сказал прозектор и ловко сковырнул с черепа верхнюю
костяную пиалу. Он держал ее на вытянутых пальцах, будто сбирался из нее чай
пить. Мозг. Желтовато-серые в коричнево-красных пятнах извивистые бугры.
Здоровенный орех. Орех. Конечно, орех. Большущий усохший грецкий орех. Орех.
Как хорошо я помню крупный звонкий орех на черенке с двумя разлапистыми
бархатно-зелеными листьями, что валялся утром на ровно посыпанной желтым
песком дорожке сада пицундской дачи Великого Пахана. Я охранял покой в саду
под его окнами. И еле слышный треск привлек мое внимание -- сентябрьский
орех сам упал с дерева, еще трепетали его толстые листья. Поднял орех,
кожура его уже сшелушилась, он был ядреный и чуть холодновато-влажный от
росы, он занимал всю пригоршню. Кончик финки я засунул в узкую черную
дырочку его лона, похожую на таинственную щель женского вместилища, нажал
чуть-чуть на нож, и створки со слабым хрустом разошлись. Где-то там, внутри
еще не распавшихся скорлупок, было ядро -- бугорчатый желтоватый мозг ореха.
Но рассмотреть его я не смог. Мириады крошечных рыжих муравьев, словно
ждавших от меня свободы, рванулись брызгами из ореха. Я не сообразил его
бросить, и в следующий миг они ползли по моим рукам, десятками падали на
костюм, они уже пробрались ко мне под рубаху. Они ползли по лезвию ножа. Я
стряхивал их с рук, хлопал по брюкам, давил их на шее, на лице, они уже
кусались и щекотали меня под мышками и в паху. Душил их, растирал в грязные
липкие пятнышки, они источали пронзительный кислый запах. Особенно те, что
уже попали в рот. Рыжие маленькие мурашки. Я разделся догола и нырнул в
декоративный прудик. Муравьи всплывали с меня, как матросы с утонувшего
парохода. Грязно-рыжими разводами шевелились они на стоялом стекле утренней
воды. У бортика валялся орех -- в одной половинке костяного панциря. Внутри
было желто-серое, бугристое, извивистое, усохшее ядро. Выползали последние
рыжие твари. Старый мозг. Изъеденный орех. Ядро злоумия.... Я проснулся
через двадцать пять лет. В какой-то темной маленькой комнате со спертым
воздухом. Рядом лежала голая баба. На никелированной кровати с дутыми шарами
на спинках. Я толкнул подругу в бок и, когда она подняла свою толстую
заспанную мордочку с подушки, спросил: -- Ты кто? -- Я?.. Я штукатур, --
уронила голову и крепко, пьяно заснула. Через двадцать пять лет. После
успения Великого Пахана.
ГЛАВА 2. СКАНДАЛ
пробуждение. Проклятье наступающей старости. В похмелье и в старости люди,
наверное, острее чувствуют -- сколь многого они не сделали и как мало
осталось времени. Хочется спать, а неведомая сила поднимает тебя и начинает
кружить, мучить, стыдить: думай, кайся, продлевай остаток... Я не чувствую
себя стариком, но думать тяжело: болит голова, подташнивает, нечем дышать.
Любимая девушка рядом со мной громко, с присвистом дышала. У нее наверняка
аденоиды. Штукатур. Почему? Где я взял ее? От нее шел дух деревенского
магазина -- кожи, земляничного мыла, духов "Кармен" и селедки. Что-то
пробормотала со сна, повернулась на бок, закинула на меня тяжелую плотную
ляжку и, не просыпаясь, стала гладить меня. Она хотела еще. Господи, где это
меня угораздило? Измученный вчерашней выпивкой организм вопиял. Он умолял
меня дать ему пива, водочки, помыть в горячем душе и переложить с
никелированной кровати одноглазой девушки-штукатура в его законную финскую
койку. И дать поспать. Одному. Без всяких там поглаживаний и закидывания
горячих мясистых ляжек. Но как я попал сюда? Я задыхался от
пронзительно-пошлого запаха "Кармен", он сгущался вокруг меня, матерел,
уплотнялся, переходил в едкую черно-желтую смолу, которая быстро
затвердевала, каменела. Пока не стала твердью. Дном бездонной шахты времени,
на котором я лежал скорчившись, прижатый огненной бульонкой одноглазого
штукатура. Запах "Кармен" что-то стронул в моем спящем мозгу, своей
невыносимой остротой и пакостностью нажал какую-то кнопку памяти и вернул
меня на двадцать пять лет назад. Оторвался от дна и поплыл вверх --
навстречу сегодня. Вот разжидилась вонь "Кармен", проредела, и я вплыл в
высокомерно-наглый смрад "Красной Москвы". Он набирал силу и ярость, пока я,
теряя сознание, проплыл через фортиссимо его невыносимого благовония, и
понесло на меня душком почти забытым -- застенчиво-острым и
пронзительно-тонким, словно голоса любимых певиц Пахана Лядовой и
Пантелеевой. Это текли мимо меня, не смешиваясь, "Серебристый ландыш" и
"Пиковая дама". Я плыл через время, я догонял сегодня. Пробирался через
геологический срез пластов запахов моей жизни -- запахов всех спавших со
мною баб. Сладострастная тягота арабских духов. Половая эссенция, выжимка из
семенников. Эрзац собачьих визиток на заборах. Амбре еще не удовлетворенной
похоти. Забрезжил свет: стало понемногу наносить духом "Шанель" и
"Диориссимо". Я вплывал в сегодня, точнее -- во вчера. Женщины, с которыми я
был вчера, пахли французскими духами. Это запах моего "нынче", это запах
моих шлюх. Моих хоть и дорогих, но любимых девушек. Я вспомнил, что было
вчера. Вспомнил и испугался. Вчера меня приговорили к смерти. Чепуха какая!
Дурацкое наваждение. Я презираю мистику. Я материалист. Не по партийному
сознанию, а по жизненному ощущению. К сожалению, смерть -- это самая грубая
реальность в нашем материальном мире. Вся наша жизнь до этой грани --
мистика. Неплохо подумать обо всем этом, лежа в душной комнатенке прижатым к
пружинному матрасу наливной ляжкой девушки-штукатура, имени которой я не
знаю. А кем назвался тот -- вчерашний, противный и страшный? Как он сказал о
себе? -- ... Я -- истопник котельной третьей эксплуатационной конторы Ада...
Неумная, нелепая шутка. Жалобная месть за долгие унижения, которым я его
подвергал в течение бесконечного разгульного вечера. Истопник котельной.
Может быть, эта штукатур -- из той же конторы? Какие стены штукатуришь? На
чем раствор замешиваешь? Я столкнул с себя разогретую в адской котельной
ляжку и пополз из кровати. Человек выбирается из болотного бочага на краешек
тверди. Надо встать, найти в этой гнусной темноте и вонище свою одежду.
Беззащитность голого. Дрожь холода и отвращения. Как мы боимся темноты и
наготы! Истопники из страшной котельной хватают нас голыми во мраке. Он
подсел к нам в разгар гулянки в ресторане Дома кино. В темноте я нашарил
брюки, носки, рубаху. Лягушачий холод кожаного пиджака, валявшегося на полу.
Сладострастное сопение штукатура. Не могу найти кальсоны и галстук.
Беспробудно дрыхнет моя одноглазая подруга, мой похотливый толстоногий
циклон. Не найти без нее кальсон и галстука. Черт с ними. Хотя галстука
жалко: французский, модный, узкий, почти ненадеванный. А из-за кальсон
предстоит побоище с любимой женой Мариной. Если Истопника вчера не было,
если он -- всплеск сумасшедшей пьяной фантазии, тогда эти потери как-нибудь
переживем. Если Истопник вчера приходил, мне все это -- кальсоны, галстук --
уже не нужно. Ненавидя себя и мир, жалкуя горько о безвозвратно потерянных
галстуке и кальсонах, я замкнул микрокосм и макрокосм своим отвращением и
страхом. Кримпленовые брюки на голое тело неприятно холодили, усугубляли
ощущение незащищенности и бесштанности. Не хватало еще потерять ондатровую
шапку. Мало того, что стоит она теперь втридорога, пойди еще достань ее. Мне
без ондатры никак нельзя. Генералам и полковникам полагается каракулевая
папаха, а нам -- ныне штатским -- ондатровая ушанка. Это наша форма.
Партпапаха. Госпапаха. Папаха. Папахен. Пахан. Великий Пахан, с чего это ты
сегодня ночью явился ко мне? Или это я к тебе пришел на свидание? Меня
привел к тебе проклятый Истопник. Откуда ты взялся, работник дъявола! Третья
эксплуатационная контора. Давным-давно когда я служил еще в своем невидимом
и вездесущем ведомстве, мы называли его промеж себя скромно и горделиво --
КОНТОРА. Контора. Но она была одна-единственная. Никакой третьей, седьмой
или девятой быть не могло. Вот она валяется, ондатра, дорогая моя -- сто
четыре сертификатных чека, -- крыса мускусная моя, ненаглядная. Завезенная к
нам невесть когда из Америки. Почему я в жизни не видел американца в
ондатровой шапке? Дубленка покрыта шершавой коростой. Вонь. Засохшая в
духоте блевотина. Мерзость. Пора уходить, выбираться из логова спящего
штукатура. Но остался еще неясный вопрос. Как мы с ней вчера сговорились --
за деньги или за любовь? Если за деньги -- отдал или обещал потом? Не помню.
Да, впрочем, и не важно: пороки не следует поощрять. С нее хватит и
удовольствия от меня. Как говорит еврейский жулик Франкис: "Нечего
заниматься ыз просцытуцыя". Особенно обидно, если я вчера уже отдал ей
деньги. Нельзя быть фраером. Это стыдно. Просто глупо. Не нужны ей деньги --
она еще молодая, здоровая, пусть зарабатывает штукатурством, а не развратом.
Бросил на стол пачку жевательной резинки "Эдамс" и-на выход. На коридорной
двери толстая цепочка и три замка. Врезной и два накладных. От кого
стережетесь? Не пойдут воры вашу нищету красть. А тем, кого боитесь, замки
ваши не помеха. Ломая потихоньку ригель у последнего, особенно злостного
замка, я придумал нехитрую шутку: богатые любят замки, а бедные -- замки.
Жалобно хрустнула пружина убогого запора, я распахнул дверь на лестницу, и
плотный клуб вони в легких, который там, в комнатушке девушки-штукатура,
считался воздухом, выволок, вышвырнул, вознес меня на улицу. Им даже воздуха
нормального не полагается. И это, наверное, правильно. Мир маленький. Всего
в нем мало. Хорошо бы понять, где я нахожусь. На моей "Омеге" почему-то
осталась одна стрелка, уткнувшаяся между шестеркой и семеркой. Долго смотрел
под фонарем на странный циферблат-инвалид, пока не появилась вторая стрелка.
Она медленно, застенчиво выползала из-под первой. Сука. Они совокуплялись.
Свержин Владимир
Соломатина Татьяна
Бажанов Олег
Лукьяненко Сергей
Прозоров Александр
Громыко Ольга