жалкой.
существуют разные...
не то снисходительна.
обманывает. Мы с вами действительно из разных миров.
сандалии не обманывают, а не интуиция.
юмору.
что жизнь всегда лучше, чем нежизнь, если, конечно, у человека нет ничего,
что дороже жизни. А так бывает редко...
снова окидывает меня снисходительным взглядом.
ними всю жизнь?
хотела.
и мне не нужен.
пальцы сцеплены на вороте халата, как на петле-удавке.
А шакалам - объедки! А вы...
красивую, проигравшую, обреченную...
догадываюсь, - это потому, что смех ее ненатурален. Однако же она вполне
физиономистка, и даже в такой ситуации остается женщиной. Почувствовав мое
разочарование, умолкает, и, кажется, сердита на себя. Незаурядная женщина,
я уверен, ей было много отпущено по рождению, возможно, она догадывалась
об этом. Не сумела распорядиться? Мне бы хотелось прочитать или
просмотреть ее жизнь: милая девочка с косой, красавица на выданье, молодая
женщина... но пустое! Чужую жизнь можно только условно реконструировать,
заранее предполагая неточности и неверности. Я оставляю эту женщину для
себя загадкой. Мне ее жаль. Но я уважаю самоубийц, и потому моя жалость к
ней неоскорбительна.
пойдет. Овражья, четырнадцать.
Такой же остается, а мы вдвоем идем по коридорам больницы.
решает суд...
до Новороссийска!
себя к самому худшему, к смерти и исполнила приговор, а то, что ей
помешали, я и те в лодке, ну, это так, как бывает, когда у повешенного
рвется веревка. Во многих странах такое рассматривается как вмешательство
Провидения. Казнь отменялась. Помните, был такой фильм...
мышц выросли, такие отличные.
Хотела уйти от ответственности.
смерти. А они сама себя приговорила и исполнила. Есть же правило
поглощения большим наказанием меньшего...
приговорила себя, так это не от раскаяния в содеянном, а от страха перед
расплатой.
говорится, принадлежит чакону, то есть только чакон распоряжается теперь
ее жизнью, смертью и свободой. Последнее слово на суде - вот все, что она
теперь может сама, да и то но Джону.
даже, насколько его позиция прочней моей, он не знает, что христианство
рассматривает самоубийство как смертный грех, то есть грех неискупимый. И
но Богу и но чакону человек должен нести бремя жизни до конца...
сыщик? Ведь мое сознание восхищенно трепещет перед актом самоубийства.
Страшно... Для меня самоубийство - подвиг, к которому, как мне кажется
порою, я готовлюсь всю жизнь, но не уверен, что совершу, а чаще кажется,
что не совершу никогда и до последней судороги буду цепляться за жизнь, а
это... некрасиво, это противно...
бы подтолкнуть. И если бы я жил у моря, то однажды сказал себе: нет в мире
ничего, кроме него и меня, а жизнь и смерть - это только наши проблемы -
мои и моря, потому что оно оскорбляет меня имитацией жизни, оно намекает
на что-то во мне самом глубоко имитационное. Подход к этому признанию
может звучать так: если море - дохлая кошка ветров, то я - дохлая кошка
обстоятельств, и в так называемой моей инициативе смысла не больше, чем в
болтанке морских волн. И какое уж тут христианство! Хотя это всего лишь
подход к признанию, а договорись я до конца, и дороги к храмам свернутся в
клубок... И это все - море!
сторону моря.
волнует среда его обитания? Волнует, то есть тревожит. Какую тревогу несет
в себе для человека окружающая его материя? Тревогу родства?
нет до нее дела. Но быть у моря и не выворачивать шеи невозможно. Лишь
совершеннейший сухарь мог выдумать формулу: красиво-полочное. Напротив!
Лишь совершенно бесполезное способно приводить наши души в божественный
трепет. Или в сатанинский? Какое состояние моря особенно привлекает взор?
Шторм. Что может быть бесполезнее! И если существует сатанинское начало в
эстетике, то именно им мы умиляемся пуще прочего. И разве в том не голос
смерти? И все мое понимание христианской мудрости не способно опровергнуть
того, вызревшего во мне предположения или почти убеждения, что
добровольный шаг навстречу голосу смерти есть высшее мужество, на какое
способен человек, потому что смерть бесполезна, а только бесполезное -
прекрасно...
простор. Не успеваю дойти до калитки, как из нее выходит молодая пара,
экипированная для морской прогулки. В девушке невозможно не узнать
утопленницы, какой она, возможно, была двадцать лет назад. Я уверенно
догоняю их.
Впрочем, не почему-то. Мне очень нравится дочь самоубийцы, ее красота
трагична, или мне это вообразилось, по сочетание глаз небесного цвета с
профилем почти римским, почти идеальным, будто созданным для скульптора и
неспособным к беспечной улыбке, а улыбка эта вдруг возникает и преобразует