Чтение 3–й страницы книги ~У Черных рыцарей~

глаза. Казалось, именно в них сосредоточилась вся сила этого худого,
немощного тела.

Едва кивнув в ответ на приветствие, очкастый указал на кресло.

Несколько секунд человек в штатском и Григорий разглядывали друг друга.
Наконец, челюсть хозяина кабинета шевельнулась:

- Спик ю инглиш?

- Нет, я говорю по-немецки.

Тонкие губы очкастого перекосились: то ли улыбка, то ли презрительная
гримаса.

- Хорошо, будем разговаривать по-немецки. Вы гауптман вермахта Генрих
Гольдринг?

- Да.

- Вам, конечно, известно, что мы начали демобилизацию бывших
военнослужащих вермахта?

- Известно.

- Теперь дошла ваша очередь. Именно затем я и вызвал вас. Дело в том,
что прежде чем освободить из лагеря, мы проверяем личность подлежащего
освобождению. Документы штабов немецкой армии в нашем распоряжении, и мы
можем ознакомиться с личным делом каждого. Вы меня поняли?

- Да.

- И вот теперь я просто не знаю, что с вами делать.

- Почему?

Очкастый забарабанил пальцами по столу, прикрыв глаза, как бы обдумывая
ответ.

- Хоть вы и воевали против нас, я не склонен причинять вам
неприятности, - сказал он миролюбиво, хотя взгляд его был так же холоден.

- Я не совсем понимаю, сэр, о каких неприятностях идет речь.

- Я же говорил - у нас была возможность ознакомиться с личным делом
каждого.

- Тем лучше.

- Не сказал бы... Вы должны признать, что начали войну в рядах
Советской Армии, а потом перешли к немцам. Значит, против нас воевали не под
нажимом, а добровольно!

- Я немец по происхождению.

- Но русский подданный. С вами мы можем поступить соответственно
имеющемуся между союзниками договору.

- Я не знаю его сути.

- У нас с Советской Россией заключен договор, по которому эмигрантами
считаются лица, уехавшие из России до тысяча девятьсот тридцать восьмого
года. Все, покинувшие страну после, считаются лицами перемещенными и
подлежат возвращению на родину независимо от их желания.

- Я немец и...

- Это не имеет значения. По сути, вы советский подданный. Но я не
думаю, что перспектива вернуться в Россию вас очень соблазняет. Ведь
советский трибунал еще осенью тысяча девятьсот сорок первого года приговорил
вас к расстрелу за так называемую измену родине, - очкастый особенно
внимательно взглянул на Григория, - заочно.

- Это мне известно.

- Впрочем, мы не заинтересованы, чтобы вас... ликвидировали. Хотя
договор между союзниками...

- Выходит, меня передадут советским войскам фактически для расстрела?

- Такого решения еще нет...

- Могу я надеяться, что его и не будет?

Очкастый долго не отвечал. Он молча прикурил сигарету, глубоко
затянулся, выпустил длинную струйку дыма и только тогда, подчеркивая каждое
слово, бросил:

- Все будет зависеть только от вас...

- От меня?

- Мы всегда точно выполняем международные соглашения. У себя в лагере
никакой агитации среди военнопленных не ведем: каждому предоставляем право
свободного выбора... Вот и вы - вы сами должны подсказать нам выход. Если
ваши планы нас устроят, поможем, рассчитывайте на нас полностью. Через
несколько дней я вызову вас, и вы сообщите о своем решении. Больше я вас не
задерживаю...

Здесь было о чем подумать. Ловко использовал очкастый его личное дело!
Но напрасно он надеется, что тот, кого тут принимают за Гольдринга, сам
подскажет "выход".

Ясно - идет вербовка. Но куда? Для чего? Теперь надо только выжидать.
Решение примут они сами. Кто "они"? Григорий догадывался и знал - в
ближайшие дни они о себе напомнят, забрало будет отброшено, и все станет
ясно.

Но прошла неделя, и никто его не тревожил. Это начинало беспокоить.
Внешне Григорий не подавал вида, но в глубине души не мог не признать:
лагерное безделье пагубно на него влияет, он начинает нервничать.

Только на десятый день после разговора с очкастым Григория снова
вызвали в комендатуру.

Кабинет, в котором происходил первый разговор, находился на втором
зтаже. Григорий занес было ногу на ступеньку, но сержант, сопровождавший
его, предупредил:

- Не туда!

На этот раз он повел Григория по длинному коридору и открыл дверь в
маленькую, почти пустую комнатку. Кроме столика и двух стульев, здесь ничего
не было.

- Подождите, к вам выйдут, - бросил сержант и исчез.

Григорий был уверен: за ним следят через какой-то скрытый глазок, и
подчеркнуто равнодушно закурил сигарету. Он успел положить в пепельницу
несколько окурков, но никто не приходил, о нем словно забыли. Игра на
нервах!

Наконец дверь бесшумно отворилась и на пороге возникла фигура, которую
Григорий меньше всего ожидал здесь увидеть. Мелкими шажками комнату
пересекал попик - маленький, худенький, с высушенными, словно восковыми
щеками, покрытыми сеткой глубоких морщин. Опущенные веки лишали лицо старика
малейших признаков жизни. Казалось, движется мумия, закутанная в длинную
черную рясу. Но вот веки поднялись, открыв ласковые черные глаза, и тотчас
же, словно веер, разбежались морщинки. Лицо мумии превратилось в лицо
живого, хоть и старого человека.

- Садитесь, сын мой! - голос у попика был такой же мягкий, ласковый,
как и взгляд.

Григорий сел, слегка облокотившись на стол, так же, как это сделал и
его неожиданный собеседник.

- В ваших глазах, сын мой, я читаю удивление и прихожу к выводу, что
вам не так уж часто приходится иметь дело с духовными особами. Я не ошибся?

- Простите, отче! Я недостаточно хорошо владею английским, чтобы
свободно разговаривать. Понимаю, но не настолько, чтобы поддерживать
беседу...

- А я почти не знаю немецкого... Как же быть? - Попик на миг задумался
или сделал вид, что задумался. Потом в глазах его загорелись искорки, и
ласковая улыбка заиграла всеми многочисленными морщинками на щеках, вокруг
глаз и губ.

- Мне кажется, есть такой язык, на котором мы быстро договоримся, -
совсем свободно, без запинки произнес попик на чистейшем украинском языке,
певуче растягивая окончания слов.

- Яволь! - нарочито по-немецки ответил Григорий.

- Почему вы отвечаете по-немецки?

- Это мой родной язык.

- А разве слово, которое в детские годы помогает нам познать мир и
науку, не становится родным? Вы же, как мне известно, учились в украинской
школе?

Григорию стало ясно: человек в рясе так же, как и очкастый, отлично
информирован о прошлом своего собеседника.

- Надеюсь, вы пришли не для того, чтобы выяснить мое отношение к
украинскому языку? - в голосе Григория послышалось нетерпение.

Попик укоризненно покачал головой, но голос его, как и раньше, звучал
ласково, примиряюще.

- Вы чересчур нервны, сын мой... Но нам, духовным пастырям, для того и
вручен святой крест, чтобы вносить в смятенные человеческие души мир и
благодать. Чтобы зло в людских сердцах отступало перед нами...

- Нельзя ли ближе к делу, отче? Я человек военный, привык говорить
коротко и ясно. Того же жду и от собеседников. В деле спасения людских душ я
разбираюсь мало, да, признаться, и не намерен пополнять свои знания в этой
области.

Сказанное прозвучало значительно резче, чем того хотел Григорий. И тем
неожиданнее была реакция попика. Подойдя к Григорию и положив ему руку на
плечо, он почти весело проговорил:

- Очень приятно разговаривать с деловым человеком. Вы, милый барон,
освободили меня от нудной обязанности напрасно терять время на вступительную
речь. В вашем характере, мне кажется, сочетается немецкая пунктуальность и
американская деловитость. Итак, время - деньги, не станем тратить его
попусту. Прежде всего, кто я? Скромный рядовой священник греко-католической
церкви. Зовут меня отец Фотий. Наш высший пастырь - его святейшество папа
римский поручил мне, ознакомившись с делом на месте, доложить ему о
положении нашей многострадальной паствы, особенно среди побежденных. Ибо,
когда страдает плоть людская, но возрадуется душа верующего, благодать божья
стоит у врат жизни раба своего.

- Простите, отче Фотий, но как могут возрадоваться души таких вот, как
я, если у нас забрали автоматы и загнали за колючую проволоку лагерей для
военнопленных? - насмешливо спросил Григорий. Его раздражали уклончивые
ответы попика.

Отец Фотий словно не заметил этого раздраженного тона.

- Силен не тот, сын мой, кто владеет оружием земным, а тот, кто во