молодых светил, может взять и вымерить гений Бен Джонсона портновским
сантиметром, тогда я соглашусь, что мы, бедные словесники, с нашей
безусловно нелепой верой в красоту, и верность идеалам, и в мир
сновидений, - что мы на ложном пути!
своем пылу нисколько этим не смутился. Он с облегчением услышал, как
профессор Эдварде из гущи бороды и табачного дыма проронил нечто до
странности похожее на "тьфу, пропасть!" и, перебив Брамфита, сам завладел
разговором. В другое время Дубль с любезной язвительностью стал бы
уверять, что Готлиб "похоронных дел мастер", который тратит за годом год
на разрушение теорий, созданных другими учеными, сам же не вносит в науку
ничего нового. Но сегодня, в пику таким пустомелям-словесникам, как
Брамфит, он стал превозносить Готлиба за долгие, одинокие, неизменно
безуспешные усилия синтезировать антитоксин, за дьявольское наслаждение, с
каким он опровергает свои собственные положения наряду с положениями
Эрлиха [Эрлих Пауль (1854-1915) - знаменитый немецкий бактериолог,
создатель препарата "606" для лечения сифилиса] или сэра Альмрота Райта
[известный английский врач и ученый]. Говорил он и о прославленной книге
Готлиба "Иммунология", которую прочли семь девятых изо всех людей, имеющих
некоторые шансы ее понять, - а их во всем мире девять человек.
весенней ночи Мартин зашагал к своему пансиону. Спор о Готлибе вызвал в
нем безотчетное волнение. Он думал о том, как хорошо ночью в лаборатории,
одному, уйти с головой в работу, презирая академический успех и
общедоступные лекции. Сам он никогда не видел Готлиба, но знал, что его
лаборатория помещается в главном медицинском корпусе. Он побрел по
направлению к отдаленному медицинскому городку. Те немногие, кого он
встретил на пути, торопливо и настороженно проходили мимо. Мартин вступал
в тень анатомического корпуса, угрюмого, точно казарма, и тихого, как
мертвецы, что лежали там в секционной. Поодаль вставал со своими башнями
главный медицинский корпус - угрюмая, туманная громада; высоко в темной
стене - одинокий свет. Мартин замер. Свет внезапно потух - точно
потревоженный полуночник старался спрятаться от него, Мартина.
под дуговым фонарем высокая фигура аскета, замкнутого, неприступного.
Смуглые щеки его были впалы, нос тонкий, с горбинкой. Он не торопился, как
запоздалый семьянин. Он не видел мира. Он посмотрел на Мартина - сквозь
него; и побрел прочь, что-то бормоча про себя, сгорбив плечи, стиснув за
спиною длинные переплетенные пальцы. Сам подобный тени, он скрылся среди
теней.
но Мартину он запомнился в черном бархатном плаще, с горделивой серебряной
звездой на груди.
сложилось высокое мнение о себе. Он был медиком и потому казался
романтичней других студентов, ибо медики славятся знакомством с различными
тайнами, ужасами, захватывающими пороками. Студенты других отделений
забегают к ним заглянуть в их книги. Но, будучи бакалавром наук и
искусств, получившим общеобразовательную подготовку, он ставил себя выше и
своих же товарищей медиков, которые по большей части кончили только
среднюю школу или, в лучшем случае, проучились еще год в каком-нибудь
захудалом лютеранском колледже, затерявшемся среди кукурузных полей.
ему придется делать операции, - еще чего доброго, неправильным разрезом
убьешь человека, а более непосредственно страшила мысль о секционном зале,
о строгом, неприветливом анатомическом корпусе. Ему доводилось слышать
рассказы старших медиков об ужасах "анатомички", о темном подвале, где в
чанах с рассолом, на крючках, точно связки омерзительных плодов, подвешены
трупы, о служителе Генри, который, говорят, вытаскивает трупы из рассола,
вводит им в вены сурик и, укладывая на подъемник, обзывает бранными
словами.
Миновав аспидно-черный вестибюль главного медицинского корпуса, он спешил
по широкой лестнице к кабинету Макса Готлиба. Он не глядел на встречных
студентов и, когда налетал на них, смущенно бормотал извинения. Это был
знаменитый час! Мартин решил избрать специальностью бактериологию; он
откроет чудесные неведомые микробы; профессор Готлиб признает в нем гения,
сделает его ассистентом, предречет ему... Мартин остановился в личной
лаборатории Готлиба, маленькой опрятной комнате, где на рабочем столе
выстроились в деревянной стойке заткнутые ватой пробирки; здесь не было
ничего замечательного, ничего колдовского, кроме водяной бани с ее
замысловатым градусником и электрическими лампочками. Мартин переждал,
пока другой студент - какой-то остолоп и заика - кончил разговор с
Готлибом, темным, худым и бесстрастным у своего письменного стола в
каморке при лаборатории, - затем ринулся вперед.
точно всадник в плаще, теперь же он показался раздражительным средних лет
человеком. Вблизи Мартин разглядел морщинки вокруг его ястребиных глаз.
Вот он снова повернулся к столу, на котором лежала груда растрепанных
записных книжек, листы с вычислениями и изумительно точная диаграмма с
красными и зелеными кривыми, спадающими до нуля. Вычисления записаны были
изящно, мелко, восхитительно четко; изящны были и тонкие руки ученого,
перебиравшие бумаги. Он поднял глаза и заговорил с легким немецким
акцентом. Он произносил слова не то чтобы неправильно, а с каким-то
теплым, чужестранным призвуком.
кончил Уиннемакский колледж. Я страшно хотел бы приступить к бактериологии
с этой же осени, а не в будущем учебном году. Я хорошо подкован по
химии...
мне, как картошку. Я картошку не люблю, да и картошка, по-видимому, тоже
не питает ко мне особенной нежности, но я ее беру и учу убивать пациентов.
Другая порода... их очень мало!.. и у них как будто по не совсем ясной для
меня причине есть некоторое желание стать учеными, возиться с микробами и
совершать ошибки. Таких... о, таких я прибираю к рукам, сбиваю с них спесь
и первым делом заставляю их усвоить основной принцип науки, который
гласит: ждать и сомневаться. От картошки я ничего не требую; от
сумасбродов, вроде вас, вообразивших, что я могу научить их чему-то, я
требую всего. Нет. Вы слишком молоды. Придете ко мне через год.
Аптекарская химия! Физическая химия - это сила, это - точность, жизнь. А
органическая - это занятие для судомоек. Нет. Вы молоды. Придете через
год.
Мартину на дверь, и юноша выбежал вон, не смея спорить. Он был глубоко
несчастен. На дворе он встретил веселого историка химии Дубль-Эдвардса и
начал просительно:
органической химии?
производит краску, в которую выкрашен ваш дом, она расцвечивает платье на
вашей возлюбленной, - а может быть, в наш век упадка, и ее вишневые губки!
Какой гад посмел очернить мою органическую химию?
университетскую столовую, где в грусти и обиде съел громадную порцию
бананового пломбира и плитку шоколада с миндалем.
болезни в самом их корне. Что ж, подучусь физической химии. Покажу старому
Готлибу, черт побери! В один прекрасный день я открою бациллу рака или
чего-нибудь еще - натяну ему нос!.. О господи, надеюсь, меня не стошнит,
когда я в первый раз войду в анатомичку... Я хочу заняться бактериологией
- теперь же!"
силу ненависти и страшился ее. Потом вспомнились морщинки, и он увидел
Макса Готлиба не гением, а человеком, которому знакома головная боль и
мучительная усталость, которого можно полюбить.
Где истина?" - вопрошал он.
нечеловечески недвижные лица отощало-серых людей, лежавших на деревянных
столах. Но они были так безличны, эти старые бродяги, что через два дня
Мартин стал звать их, как и другие медики, Биллом, Айком, "пастором" и
относиться к ним так же, как к животным на занятиях по биологии. Сама
секционная была безлична: жесткий цементный пол, жесткие оштукатуренные
стены между зарешеченными окнами. Мартину претил запах формальдегида; этот
и еще другой какой-то страшный приторный запах, казалось, лип к нему и за
порогом секционной; но Мартин, чтоб забыть его, закуривал папиросу, и
через неделю он уже изучал артерии с юношеским и очень нечестивым
упоением.
Шилова Юлия
Конюшевский Владислав
Прозоров Александр
Круз Андрей
Соломатина Татьяна
Контровский Владимир