Чтение 3–й страницы книги ~Вилла "Грусть"~

предлогом знакомства, лениво подойдя и обнюхав меня?

Я заметил, что глаза у нее зеленые, все лицо в чуть заметных веснушках
и что она немного старше меня.

В то утро мы гуляли по саду около гостиницы. Пес шел впереди. Мы -
следом, по аллее под сенью ломоноса с большими лиловыми и голубыми
цветками. Я раздвигал зеленые кисти. Мимо газонов и зарослей бирючины.
Смутно припоминаю на сложенных камнях странные, словно покрытые инеем,
растения, розовый боярышник, лестницу с пустыми вазонами. Огромный партер,
весь покрытый желтыми, красными и белыми георгинами. Опершись о
балюстраду, мы смотрели вниз, на озеро.

Я так никогда доподлинно не узнаю, за кого же она приняла меня в первый
день нашего знакомства. Быть может, за скучающего сынка миллиардеров? Но
как бы там ни было, ее очень забавляло, что я ношу в правом глазу монокль
- правда, не из пижонства, не для того, чтобы произвести впечатление, а
просто потому, что правый глаз у меня хуже видит.

Мы умолкли. Я слышу плеск фонтанчика на лужайке неподалеку от нас.
Какой-то человек в красивом костюме спускается по лестнице нам навстречу,
я издалека различаю его фигуру. Он машет нам. Поправляет темные очки,
утирает пот со лба. Она знакомит нас: "Рене Мейнт". "Доктор Мейнт", -
сейчас же поправляет он с ударением на "доктор". Улыбается натянуто.
Теперь и мне следует представиться. "Виктор Хмара", - говорю я. Это имя я
выдумал, заполняя анкету в пансионе.

- Вы друг Ивонны?

Она объясняет, что только что познакомилась со мной в холле "Эрмитажа"
и что я читаю с моноклем. "Не правда ли, забавно? Вставьте монокль, пусть
доктор полюбуется!" Я повинуюсь. "Прелестно!" - кивает Мейнт в
задумчивости.

Так вот, звали ее Ивонной. А по фамилии? Фамилию я позабыл. Всего
двенадцать лет пройдет, и вот уже не помнишь, как официально именовался
человек, кем бы он ни был в твоей жизни. Какая-то благозвучная французская
фамилия вроде Кудрез, Жаке, Лебон, Мурай, Венсен, Жербо...

На первый взгляд Рене Мейнт был старше нас. Лет этак тридцати.
Невысокий, с округлым энергичным лицом и светлыми зачесанными назад
волосами.

Обратно мы шли по той части парка, которую я не знал. Прямые посыпанные
гравием дорожки, симметричные английские газоны с бордюром из
огненно-красных бегоний и герани. И тот же нежный, успокоительный плеск
фонтанчиков. Я сразу вспомнил детство, Тюильри. Мейнт предложил пропустить
по рюмочке, а затем пообедать в "Спортинге".

Мое присутствие ничуть их не смущало, словно мы были знакомы уже целую
вечность. Она мне улыбалась. Мы говорили о каких-то пустяках. Они ни о чем
меня не расспрашивали, только пес приглядывался, положив голову мне на
колени.

Она поднялась и сказала, что сходит к себе в номер за шарфом. Так
значит, она живет здесь, в "Эрмитаже"? Почему? Кто она такая? Мейнт достал
из кармана мундштук и теперь посасывал сигарету. Я вдруг заметил, что у
него нервный тик. Изредка его левая щека судорожно вздрагивала, словно он
пытался поймать несуществующий монокль, черные очки отчасти маскировали
этот изъян. Изредка он вскидывал подбородок, будто бросал кому-то вызов. И
наконец, время от времени по его правой руке к кисти пробегал
электрический разряд, и она принималась что-то вычерчивать в воздухе. Все
эти судороги, подчиненные единому ритму, даже придавали Мейнту какой-то
изысканный шарм.

- Вы приехали отдыхать?

Я ответил: да. Сказал, что мне повезло, ведь погода "лучезарнейшая". И
что, по-моему, "места тут дивные".

- А вы здесь впервые? Вы и не знали?

В его словах я почувствовал некоторую иронию и осмелился спросить в
свою очередь:

- А вы сами тут на отдыхе?

Он замялся.

- Ну, не совсем... Но места здешние знаю издавна.

Небрежно махнув рукой куда-то вдаль, он проговорил:

- Горы... И озеро... Озеро... - Сняв черные очки, поглядел на меня с
улыбкой, печально и ласково. - Ивонна - удивительная девушка, - сказал он.
- Уди-ви-тель-на-я.

С легким зеленым шарфом из муслина вокруг шеи, она пробиралась к нашему
столику. Она мне улыбалась, не спускала глаз с моего лица. Что-то ширилось
в моей груди слева, и я понял, что это самый счастливый день в моей жизни.

Сели в кремовый автомобиль Мейнта, старый открытый "додж". Мы трое
устроились на переднем сиденье: Мейнт сел за руль, Ивонна - между нами, а
пес разлегся на заднем. Машина так резко стронулась, что задела ворота
гостиницы, ее занесло на гравии дорожки. Потом не спеша покатила по
бульвару Карабасель. Я не слышал шума мотора. Может быть, Мейнт заглушил
его, чтобы спуститься с горы? Солнце освещало сосны по краям дороги, и они
отбрасывали причудливые тени. Мейнт насвистывал себе под нос, а я дремал,
езда меня укачала. При каждом повороте голова Ивонны опускалась мне на
плечо.

Мы сидели одни в ресторане "Спортинга", старинной оранжерее, укрытой от
солнца ветвями плакучей ивы и зарослями рододендрона. Мейнт говорил
Ивонне, что сейчас ему нужно съездить в Женеву, а к вечеру он вернется.
Может, они брат и сестра? Да нет. Они совсем друг на друга не похожи.

Вошло еще человек десять. Вся компания расселась за соседним столиком.
Они пришли с пляжа. Женщины в разноцветных полосатых махровых блузах,
мужчины в пляжных халатах. Самый крепкий из них, высокий кудрявый блондин,
во всеуслышание что-то рассказывал. Мейнт снял темные очки. Внезапно он
побледнел и, показывая пальцем на высокого блондина, пронзительно
выкрикнул, почти взвизгнул:

- Эй, глядите, вот она - Карлтон! Известнейшая во всей округе шлю-ха!

Тот сделал вид, что не слышит, но его приятели оглянулись и глазели на
нас, разинув рты.

- Слыхала, чего тебе говорят, Карлтон?

На мгновение в ресторане воцарилась абсолютная тишина. Крепкий блондин
понурился. Его приятели словно окаменели. Ивонна же и бровью не повела,
словно давно привыкла к подобным выходкам.

- Не пугайтесь, - шепнул Мейнт, склоняясь ко мне, - все в порядке, в
полном порядке...

Лицо его перестало дергаться, разгладилось, в нем проглянуло что-то
детское. Наша беседа возобновилась, он спросил у Ивонны, не привезти ли ей
из Женевы шоколада? Или турецких папирос?

Мы расстались с Мейнтом у дверей "Стортинга", договорившись, что
встретимся в гостинице часов в девять. Они с Ивонной все говорили о
каком-то Мадее (или Мадейе), который пригласил их на праздник в свою виллу
на берегу озера.

- Вы ведь поедете с нами, не так ли? - спросил меня Мейнт.

Я видел, как он подошел к машине, то и дело вздрагивая от ударов тока.
Опять "додж" резко рванул вперед, подпрыгнул, задел ворота и скрылся из
глаз. Мейнт, не оборачиваясь, махнул нам рукой.

Мы с Ивонной остались одни. Она предложила мне пройтись по парку около
казино. Пес шел позади, но все медленней, медленней... Наконец он
усаживался посреди аллеи, и приходилось окликать его: "Освальд!", - чтобы
он соблаговолил идти дальше. Она объяснила, что медлителен он не от лени,
а из-за врожденной меланхолии. Он принадлежал к редчайшей породе немецких
догов, у которых печаль и усталость от жизни в крови. Некоторые из них
даже кончали с собой. Я спросил, зачем же ей понадобилась такая мрачная
собака.

- Зато они такие изысканные, - мгновенно нашлась она.

Я сейчас же вспомнил королевский дом Габсбургов, порождавший иногда
таких вот изнеженных ипохондриков. Говорят, что это следствие инцеста: их
депрессию еще называют "португальской меланхолией".

- Ваш пес, - сказал я, - страдает португальской меланхолией.

Но она меня не слушала.

Мы вышли к пристани. С десяток человек поднялось на борт "Адмирала
Гизана". Убрали трап. Дети, опершись о борт, что-то кричали, махали нам,
прощаясь. Корабль отплывал торжественно, словно в те далекие времена,
когда мы еще владели колониями.

- Как-нибудь вечерком, - сказала Ивонна, - мы тоже на нем покатаемся.
Вот будет славно, ты согласен?

Она впервые сказала мне "ты", и сказала с таким удивительным
воодушевлением... Кто же она, в самом деле? Я не решался спросить.

Мы шли по проспекту д'Альбиньи в тени платанов. Совсем одни. Пес
основательно обогнал нас. Свойственного ему уныния как не бывало, он шел,
надменно вскинув голову, то вдруг шарахался в сторону, то словно танцевал
кадриль, как конь на манеже.

Мы присели в ожидании фуникулера. Она положила мне голову на плечо, и я
опять ощутил головокружение, как тогда, в машине, на бульваре Карабасель.
В ушах все еще звучали слова: "Как-нибудь вечерком... мы покатаемся...
славно, ты согласен?", произнесенные с едва заметным акцентом. "То ли
венгерским, то ли английским, то ли савойским?" - раздумывал я. Фуникулер
медленно поднимался, густая растительность обступила нас со всех сторон.
Вот-вот она нас поглотит. Фуникулер врезался в гущу, обрывал розы и ветки
бирючины.

Окно в ее гостиничном номере было приоткрыто, и я слышал, как вдалеке
скачет теннисный мяч и перекликаются игроки. Если на свете еще существуют
холеные, уверенные в себе балбесы в белом с ракетками в руках, значит,
жизнь продолжается и у нас есть время, чтоб отдышаться.