ТрусиЇли мелочь. Устраивали для смеху пытки, принуждая что--то сделать
унизительное. Ходили в школе, понятно, без ножей, но всегда казалось, что
ножи при них; и если держали руки в карманах, то уже чудилось, что у них там
финки. И мы, младшие, свято верили, что "им за это ничего не будет", что
тот, кто осмеливался держать в кармане нож, был уже хозяином наших жизней.
хозяином чужих жизней.
занимали еще общий, второй этаж. В ту же осень, когда распалась наша семья и
мама да я со старшей сестрой после походившего на выселение обмена очутились
в чужой сырой квартирке и когда я снова пошел в свой первый класс в чужую
школу, произошло это событие: взрослый мальчик спас меня на перемене от
пинков да тычков, лишившегося отчего--то собственных сил.
взрослого мальчика с красивым лицом, похожего на пионера, какие они тогда и
могли рисоваться в моем воображении, красивые да благородные. Увидел и не
испугался. И кинулся к нему за справедливостью. Да вот вдруг брякнул --
верно, струсил все же старшего -- и пообещал ему в награду жвачку, о которой
только слыхивал, но был уверен, что никакой мальчик, даже пионер, от нее не
откажется. А мальчик спас меня и законно потребовал свою награду, в тот миг
я снова соврал и пообещал, что принесу ему жвачку завтра. И на следующий
день прятался уже от него по углам. Но мальчик хорошо помнил о должке и сам
подстерег меня у класса на перемене, а я снова что--то отчаянно соврал,
пообещав уже сразу две жвачки, если он подождет. Не помню, сколько ждал
мальчик, но наступил день, когда должен был я отдать ему две жвачки. И в
этот день моей нерасплаты мальчик уже не поверил тому, что я ему там
лопотал. Мальчик стал злым, когда понял, что нечего с меня взять, да избил
уже сам, затащив в туалет, так избил, как умели они бить, которые постарше:
кулачонками да по лицу. И я помню ясно, что это было не больно, а тоскливо.
Меня как ватного мордовал мальчик, которого мог бы я отшвырнуть и даже сбить
с ног, но не делал этого. Скованный мыслью, что обманул его, я желал
подспудно какого--то наказания, чтоб снова стало мне легко жить, как если б
прощенному. А после старше становился я на год, и мальчик этот на год был
взрослее, но так меня и не прощал. Я все еще был ему должен, и он исправно
взыскивал этот долг.
неотвратимо надо было подниматься выше по лестнице, уже в кабинет физики или
химии идти на урок, и тогда мы по году блуждали на одном этаже. В школе
боялись уже одного имени его, а быть битым оказывалось перед своими ребятами
даже не унизительно: скорее у всех это рождало тайную благодарность да
уважение, что если били или отнимали что--то у тебя, то это спасло кого--то
другого. Если он кого--то бил, то превращал избиение в зрелище, заставлял
смотреть школьников, как лупцует одного из них, а порой не унимался и при
учителях. Главное ему было не обобрать и даже не унизить, а избить,
отрабатывая на живом человеке спортивные удары. Он красовался своим умением
наносить удары. То, что он устраивал, наверно, было подражанием где--то
увиденным каратистским приемчикам. Слух, принятый в школе на веру, что ему
ведомы еще и какие--то "смертельные приемы" карате, заставляли и его
одногодков трепетать перед ним.
Избитый им в очередной раз, я почти уже бредил этой местью, воображая его то
привязанным к стулу, то безногим, то как попадает он ко мне в плен (потом в
жизни и случилось так, как могло пригрезиться, казалось, только измученному,
затравленному ребенку, да и то в мстительных адских мечтах,-- призыв на
службу в армию успел выпутать его из милицейских силков; на службу он и еще
несколько свибловских ребят призыва этого года попали в каунасскую
десантно--штурмовую бригаду, там он скоро совершил какое--то мелкое
преступление, но, чтоб не быть осужденным, не попасть в дисбат, уже находясь
под следствием, написал добровольную в Афганистан; вернулся изуродованный и
без обеих ног, даже не к чему было приторочить протезы), и здесь я резал
мучителя по лоскуточкам, совершенно как садист. Однажды он сорвал с меня
пиджак от школьной формы и раскроил ножом на лоскуты, испортил, и с тех пор
резать его так же вот, кромсать стало моей мечтой. Чувство мести, жажда
почти садистская отомстить родились не в обиде за себя, а в обиде за маму,
когда она безмолвно раздобыла денег, чтоб купить мне новую школьную форму
(пиджаки отдельно от брюк отчего--то не продавались). Форму эту новую было
нестерпимо стыдно надевать, будто уже мы с мамой были у него рабами. Но
нажитый страх быть избитым или обобранным заставлял молчать да юлить по
коридорам школы, заглядывая наперед, высматривая, нет ли его, чтоб только
разминуться.
шпыняла его так, как только ему льстило. И если гневалась, то сперва
обязательно вылетало: "А ну--ка, красавец!" Он вальяжно подставлялся самцом
под ее тумаки и посмеивался, отбегая, а она меняла тут же играючи гнев на
милость. Оттого и казалось, что ему все сойдет с рук. Он стал уединяться на
переменах с одной своей одноклассницей, красивой армянкой. Уводил ее в глубь
зала, где за спинами одноклассников, которые их нарочно загораживали, они
смыкались в поцелуе и не разнимали губ до самого звонка, словно пили что--то
друг у друга изо рта с показным наслаждением; один раз он обожрато будто б
срыгнул через плечо после поцелуя струю слюны. Что не успевали углядеть
снующие по коридору учителя, было на виду у всех школьников, толкущихся в
зале, человек шестидесяти из разных классов. По залу блуждал циничный
шепоток сведущих. Все, чудилось, замирали в этом блудливом шепоте, хоть и
ходили парочками, группками, и мало кто стоял на месте, будто это было
дозволено только этим двоим, что красовались откровенно своим поцелуем и
длили его дерзко, бесстыже. Зависть чужая доставляла ему удовольствие, почти
как лесть, и внушала ощущение силы.
вдруг обволокло тепло, заставляющее трепетать. Она вошла в только что
опустевший после звонка буфет, где только я да еще один мальчик, дежурные,
убирали столы за своим классом. Когда девушка обращалась к буфетчице, стал
слышен ее голос -- неожиданно грубый да простоватый, диссонирующий, как у
людей, лишенных слуха. Он томно, тягуче пелся и фальшивил в каждом звуке.
Она купила себе эклер и сок, а мы с товарищем замерли, пораженные тем, какую
буфетчица отсчитала ей сдачу. Она вкушала на наших глазах пирожное, запивая
его соком, и отрешенно смотрела в окно, ничего кругом не замечая. Мы возили
тряпками по столам в двух шагах от нее. От окна сквознячком тянуло дразнящим
живым запахом; девушка пахла сладостью уюта. Так близко лицо ее походило на
маску. Правильные неживые черты покоя, довольства. Она доела эклер, а стакан
грязный поставила на стол, где мы убирали, ей было лень убрать за собой, и
она, увидев вдруг маленьких уборщиков, заставила их неожиданно совершить эту
простую работу: убрать со стола еще один стакан.
глубокое, будто единоутробное с ним, с моим страхом и моим мучителем. Даже
красота их была какой--то единоутробной. Но на нее, на эту девушку, можно
было, оказалось, глядеть и даже быть с ней рядом. И, всякий раз видя ее
снова отдающейся ему в руки, я испытывал что--то странное: словно попадало
ему в руки то тепло, что заставило меня трепетать, мое личное, как
собственность. И еще мне казалось, что она запомнила меня, что лень тогда ее
и заставила обратить именно на меня внимание. Она, эта девушка, стала
казаться мне самой совершенной из существ женского пола. Непонятно отчего я
был ею очарован и заворожен. Он называл ее любовно: "Женушка моя..." Бывало,
даже орал через весь школьный коридор, подзывая ее к себе: "Женушка!" На
переменах они вели себя, как муж и жена, так вот степенно. И я замечал жгуче
все подробности: она стала носить его вещи -- его вельветовые рубашки; он
любил все вельветовое, как раз считавшееся шиком. Алла Павловна, видя ее,
делалась багровой от гнева. Это было осенью. В середине зимы по коридору,
где весь наш этаж толкался на переменах, поползли слухи: глядели на нее и
шептались как--то иначе.
одноклассниц, пока что пугая их своими грубыми, дерзкими ухаживаниями. А
девушка стояла одна у окна, где они, бывало, целовались, и теперь никто это
место у окна не загораживал, а, наоборот, все старались дружно быть от него
подальше, и к ней самой мало кто подходил из сверстниц. Она не казалась
несчастной, хотя одиноко да зло, ничего не желая понимать, верила в свою
особенность в сравнении с другими девушками. Алла Павловна заходила к нам на
этаж, будто нарочно, чтоб убедиться в ее изгойстве, и, до поры довольная,
молча удалялась. "Все толстеешь?!" -- уже грозно кричала ей Алла Павловна,
заявляясь через месяц хозяйкой к нам на этаж, и я не знаю, что приходило на
ум школьникам, но сам видел перед глазами отчего--то пирожное; когда кричала
на нее так директриса, бессознательно именно эта картинка приходила на ум,
что она любила пирожные... А девушка однажды исчезла.
тихонями, чьи школьные годы на этом кончались. Той последней весной он не
раз заявлялся в школу пьяный уже с утра. Зачем--то еще ходил на уроки, хотя
его жизнь давно стала иной. Алла Павловна сама выводила его из класса на
свежий воздух. Он перебирался на задворки. Отнимал у младших деньги, а кого
постарше, своих одноклассников, что выбегали на переменах бодрячками
покурить запретную в школе сигаретку, отлавливал да посылал угрозами за
бутылкой -- распивал в одиночестве, если еще не обзавелся компанией, снова
сшибал мелочи рубля на три и снова посылал кого--то сбегать за портвейном,
пока вконец пьяный не терял памяти и не уходил отсыпаться в сад или еще
куда--то, один или уже с какой--нибудь разбитной девкой из старшеклассниц,
подпоив и ее портвешком. Сад наш школьный по весне расцветал, цвели старые
размашистые яблони, и в нем было много укромных мест.
Осенью же кислые, твердые яблоки манили только воронье, и сад забыто
пустовал. А колючие диковатые кусты шиповника, которым заросла школьная
ограда, в сентябре истекали кровинками ягод, внутри мякотных, будто
сварившийся вкрутую яичный желток, с косточками, как у винограда,
Посняков Андрей
Лукьяненко Сергей
Херберт Фрэнк
Зыков Виталий
Лукин Евгений
Посняков Андрей