ехали с отцом из Орска в Оренбург, - вспомнил Исаев, - он держал меня на
коленях и думал, что я спал, но продолжал мурлыкать колыбельную: "Спи, моя
радость, усни, в доме погасли огни, птицы уснули в саду, рыбки уснули в
пруду, спи..." Потом он мурлыкал мелодию, потому что плохо запоминал
стихи, и снова начинал шептать про уснувших в саду птиц... Если бы он был
жив, я, наверное, смог бы сейчас уснуть. Я бы заставил себя услыхать его
голос, и я бы знал, что есть на свете человек, который меня ждет. Я бы так
не сходил с ума - от ожидания, веры, неверия, надежды и безысходности".
оксфордском английском, и он показался Максиму Максимовичу каким-то
зыбким, словно бы радужным, вроде тех кругов, что стояли в глазах,
нереальным и смешным. - Восхитительный препарат, некий сплав тибетской
медицины, рожденной пониманием великой тайны трав, и современной
европейской фармакологии.
восемьдесят три, для китайца - это возраст "Начинающейся Мудрости".
упаковки препарата сна.
мне удивительно похожими друг на друга... Просто-таки одно лицо... Лет
сорок пять?
на семнадцать лет.
когда я из Гнилого Угла переехал на Полтавскую, - синие в белый горошек и
со сборочками по бокам.
слова не слыхала, и сама стыдилась вслух произносить при тебе.
своем придуманном знаем, чего-то не знаем, и постепенно того,
изначального, которого полюбили, начинаем забывать и возвращаемся в себя,
на круги своя. Наверное, мужчину, которого любишь, надо всегда немножко
бояться: как бы он не ушел, как бы в другую не влюбился, а женщины глупые,
они сразу замуровать несвободою его хотят, а потом устают от спокойствия,
словно победители в цирковых поединках.
он всегда садился к нему за столик, и они говорили о Германии: Карл Ниче
был родом из Мюнхена, а там Максим Максимович прожил с отцом пять лет.
можете простудить горло, если в такую жару станете пить ледяное пиво. Что
вы такой синий? Хвораете?
крикнули - словно чтецы эстрадных куплетов - на два голоса:
сухарей... Даже худенькие, даже молодые и воспитанные русские - все равно
свиньи. Сейчас я вернусь, если позволите...
лестницы:
когда я выйду от доктора? - подумал Исаев. - Наверное, они все-таки меня
ждали возле дома врача. Но я не видел, как они вели меня. Плохо дело-то,
а? Совсем плохо..."
обманываю этим моим ровным дыханием и тем, как я опустил руку с кровати и
вытянул шею... Я вижу себя со стороны - даже когда сплю. Вот ужас-то. И
если я сейчас скажу ей, что я чувствую, как она сидит рядом со мной и
смотрит на мое лицо, и как у нее пульсирует синяя жилка возле ключицы, и
как она держит левую руку, прикрывая грудь, и сколько боли в ее глазах, я
стану последним негодяем, потому что она может решить, что я смотрел на
нее сквозь полуприкрытые веки. А может, я смотрю на нее сквозь
полуприкрытые веки? Нет. Глаза мои закрыты, просто я вижу ее, потому что я
приучен чувствовать все то, что рядом. Я думал, что это было со мной
только там, за кордоном, я думал, что дома это уйдет, и я снова стану
обычным человеком, как все, и не будет этой постоянной напряженности
внутри, но, видимо, это невозможно, и я навсегда останусь таким, который
верит только себе и еще двум связникам - Розе и Вальтеру, и больше никому.
Мне надо обмануть ее, надо как-то неудобно повернуться и открыть глаза, но
не сразу - чтобы не испугать ее, а постепенно: сначала потянуться, потом
что-то забормотать, а уже после - рывком - сесть на кровати и тогда лишь
открыть глаза. Она за эти мгновения успеет натянуть на себя простыню, она
обязательно натянет простыню и вытрет глаза - она же плачет.
номера выходили на порт, и он подолгу сидел на подоконнике, разглядывая
суда из России. Сначала он приходил в порт и стоял возле пирса, где
швартовались советские корабли. Но после того как он заметил рядом с собой
двух мальчиков из "Союза освобождения", которые начинали разглядывать
моряков тогда, когда Исаев оборачивался к ним, он в порт ходить перестал.
"Береженого кое-кто бережет", - говорил ему охотник Тимоха, опасаясь всуе
поминать имя господне, ибо красные в этом деле - "чугун чугунами, да еще
смех подымают".
последнее время за ним топать, Исаев несколько раз передавал Дзержинскому,
что шанхайская эмиграция, не говоря уже о дайренской, перестала быть
реальной силой, а игрушки в заговоры, проверки и долгосрочные планирования
были лишь средством хоть где-либо достать денег для прокормления семей.
Кто пооборотистей - ушел в торговлю, кто побогаче - уехал в Штаты; в
политике, в "движении освобождения", остались люди несчастные, обреченные,
недалекие, надеявшиеся на чудо: взрыв изнутри, война на Западе,
интервенция с Востока. Эмигранты - из политиков - собирали по крохам
деньги, отправляли эмиссаров то в Токио, то в Париж, но отовсюду их гнали:
Москва предлагала концессии, а это реальный, отнюдь не химерический
выигрыш. На эмиграцию теперь смотрели как на надоевших бедных
родственников: и взашей не прогонишь, но и денег давать нельзя -
избалуются вконец.
отвечал он, и шире. Ситуация сейчас действительно такова, что эмиграция
сугубо невыгодна для правительств Европы и разобщена внутренне. Однако,
если в мире появится организованная, целенаправленная экстремистская сила,
эмиграция найдет в ее лице самую широкую поддержку. Контакты Савинкова
позволяют назвать такой силой фашистов Муссолини и следующих за ним
национальных социалистов Гитлера.
сложила, будто молится. Девочка, любовь моя, как же мне все эти годы было
страшно за тебя... Ну, не смотри ты на меня так, не надо. Я ведь молчу. И
никогда ничего не спрошу. И ты не спрашивай меня - не надо нам унижать
друг друга неправдой, не надо".
послал на Лубянку восемь шифрованных писем с просьбой разрешить ему
приехать в Москву: сдавали нервы. Ответа не было. И лишь месяц назад
Вальтер передал ему приказ поселиться в этом отеле и ждать получения новых
документов для отъезда из Китая, и он весь этот месяц не спит - только
ходит по городу, ходит до головокружения и тошноты; присядет на скамейку в
парке, закроет глаза, обвалится в тяжелое, десятиминутное забытье, и -