Чтение 3–й страницы книги ~Приказано выжить~

...Вернувшись к себе на Принцальбрехтштрассе, Мюллер попросил Шольца
заварить крепкого чая, спросил, какие новости, выслушал ответ адъютанта,
несколько недоуменно пожал плечами, потом устало улыбнулся чему-то и начал
кормить рыбок.

Недоумевать и радоваться было чему: Штирлиц возвращался в Берлин,
хотя Мюллер ставил тысячу против одного, что тот не вернется; оснований
считать так было у него более чем достаточно, ибо его личная служба
наблюдения передала из Швейцарии сводку, которая со всей очевидностью
доказывала ему, именно ему и никому другому, связь штандартенфюрера СС с
секретной службой русских.

"НО ВСЕ-ТАКИ, КАКОВ СМЫСЛ? ЗАЧЕМ?"
__________________________________________________________________________

Штирлиц поднялся с земли, устланной ржавыми дубовыми листьями.
Кое-где пробивалась яркая, изумрудная зелень; ему отчего-то стало за нее
страшно - словно девочка-подросток, право; Марика Рокк пела последний
куплет своей песни о семнадцати мгновениях весны, о том, как деревья будут
кружиться в вальсе, и чайка, подхваченная стремниной, утонет, и никто не
сможет помочь ей; голос Рокк, чуть хрипловатый, а потому какой-то особенно
нежный, доверительный, достиг своего предела; последний аккорд; шершавая
тишина; диктор начал читать последние известия с фронтов; тон - победный,
возвышенный; "героизм танкистов, победы рыцарей люфтваффе, грозные
контратаки непобедимых СС"...

Штирлиц подошел к машине, выключил радио, сел за руль и поехал в
Берлин...

Он не гнал сейчас, словно бы стараясь продлить то ощущение тишины и
одиночества, которое сейчас принадлежало лишь одному ему.

Он не хотел, а скорее, не мог представить себе то, что предстоит ему
через три часа, когда он вернется. Он ехал медленно, стараясь заставить
себя ни о чем не думать; полное расслабление; однако, чем настойчивее он
приказывал себе не думать, тем настойчивее звучали в нем вопросы, а вопрос
- это стимул мысли, начало начал действия, предтеча поступка.

Тогда Штирлиц решил похитрить с самим собою: он заставил себя
вспомнить лицо Сашеньки; оно постоянно, с далекого двадцать второго года,
жило в нем, однако это воспоминание стало сейчас до того тревожным,
безвозвратно далеким, что Штирлиц даже на мгновенье зажмурился, пропустил
очередной столбик, но сказал себе: "Это был двести тринадцатый километр,
не гони, все будет хорошо, точнее говоря, все о б я з а н о быть хорошо,
иначе случится несправедливость, ты не заслужил этого. А разве
несправедливость - категория, отмеченная печатью "заслуженного"?
Несправедливость - высшее проявление нелогичности бытия: она обрушивается
как раз на тех, кто не заслужил ее, кто старается жить по неписаному
кодексу добра... Ишь, как ты хвалишь себя, - усмехнулся Штирлиц, - не
впрямую, но вполне однозначно... Страсть как любит человек, когда его
хвалят. А если похвалить некому? Что ж, как говорят, своя рука владыка...
Наверное, фюрер в молодости очень часто слышал гром оваций и свое имя,
многократно повторяемое тысячами людей. Интересно, а примут ли
когда-нибудь немцы такое решение, чтобы подвергать своего лидера анализу
психиатров? Так, мол, и так, вы - параноик, милостивый государь, вам не
народом править, а отдыхать в санатории, укреплять нервную систему; можете
заниматься рисованием, акварель очень успокаивает нервную систему;
допустимы упражнения в поэзии, читайте свои стихи массам, тоже будут
овации, девицы падки на сладкоречивую рифму... Хотя нет, поэзия - это
святое, к ней нельзя подпускать параноиков... Страшная фраза: "Нельзя
подпускать к поэзии"... Стыдно, Исаев, ты сейчас дурно сказал: поэзия
отторгнет сама по себе все то, что не отмечено печатью морального
здоровья..."

Он вспомнил тот праздник, который был у него осенью тридцать
седьмого, когда командование разрешило ему переход фронта под
Гвадалахарой, тщательно залегендировав для Берлина "необходимость встречи
с агентурой СД, внедренной в республиканскую Испанию". На "окне" его
встретил Гриша Сыроежкин, они подружились в двадцать первом, когда
Дзержинский отправил Исаева в Таллин - по делу о хищении бриллиантов из
Госхрана, а Гриша был на связи с ним и Шелехесом-младшим, резидентом ЧК в
Эстонии.

...Сыроежкин привез его в маленький особняк близ Валенсии, там уже
собрались Владимир Антонов-Овсеенко, Михаил Кольцов, Родион Малиновский,
Хаджи Мурат Мамсуров, Яков Смушкевич и Роман Кармен. С каждым из этих
людей Максима Исаева связывала дружба с тех давних и прекрасных лет
Революции, когда Антонов-Овсеенко часто заходил к Дзержинскому; Родион
Малиновский был у Василия Блюхера, который переправлял Исаева во
Владивосток; с Яковом Смушкевичем, нынешним советником республиканской
авиации, его дороги пересекались в Китае, когда там были Блюхер и Михаил
Бородин, - помогали создавать революционную Красную Армию...

Он пробыл у друзей всего лишь одну ночь. Никто не сомкнул глаз.
Вспоминали тех, с кем дружили: Павла Постышева, Якова Петерса, Николая
Подвойского, Михаила Кедрова, Григория Петровского, Николая Крыленко,
Артура Артузова.

Потом Исаев вышел в маленькую комнату вместе с Антоновым-Овсеенко -
тот был генеральным консулом в Испании, отвечал за в с е.

- Максим, - сказал Антонов-Овсеенко, закуривая, - я знаю, что ты
захочешь сейчас написать рапорт об отзыве на Родину, я знаю, что силы твои
на исходе, я понимаю все, мой товарищ... Но я не стану передавать твой
рапорт в Центр, оттого что борьба с фашизмом - а он многолик, как
оборотень, - только еще начинается, и это будет долгая и кровавая борьба.

Антонов-Овсеенко тяжело затянулся, долго, изучающе посмотрел на
Исаева, потом, вздохнув, странно улыбнулся:

- Знаешь, мне, как человеку военному, - как-никак прапорщик с пятого
года, тридцать два года стажа, - известны все военные приказы... Но есть
один, которого нет в уставах: "Приказано выжить"... Понимаешь?

- Понимаю, - ответил тогда Исаев. - Но отдают ли там, дома, себе
отчет в том, что...

Антонов-Овсеенко перебил его:

- Максим, там отдают себе отчет во всем. Ясно? Во всем.

"Приказано выжить", - повторил себе слова Антонова-Овсеенко Штирлиц.
- Но лишь по закону совести. Иначе следует исчезнуть. Жизнь, купленная
ценою бесчестья, - не жизнь, а существование..."

Он вспомнил, как в двадцать седьмом, в Шанхае, получил приказ
Менжинского внедриться в движение национал-социалистов. Ему казалось тогда
- чем глубже он вникал в идеи Гитлера, - что Центр заблуждается, считая,
что этот фанатик опасен, что он сможет прийти к власти. Лишь в тридцать
третьем году он понял, как был прав Вячеслав Рудольфович, когда
предполагал самое страшное еще за шесть лет перед тем, как оно, это
страшное - приход нацистов к власти, - свершилось.

До сих пор Штирлиц - сколько ни думал о причинах, приведших к власти
фюрера, - не мог объяснить себе этот феномен. Да, рознь между
социал-демократами и коммунистами, отсутствие общего фронта не могло не
помочь правым ультра одержать победу, но почему Гитлер?! Были серьезные
силы в Германии начала тридцатых годов, стоявшие на консервативных,
устойчиво антикоммунистических позициях: армия, в первую очередь;
"Стальной шлем"; "Немецкая национальная партия". Отчего не этот блок
пришел к власти, а Гитлер? Игра на прекрасном термине "социализм", на его
притягательной силе для рабочего класса? Выдвижение - наряду с термином
"социализм" - примата его национальной принадлежности? То есть в пику
Москве - не Интернационал, не счастье всем, но лишь избранной расе господ,
нации немцев? Неужели одержимый национализм, то есть преклонение лишь
перед с а м и м и с о б о ю, столь могуществен и слеп в начале своего
пути, что может застить зрение исторической памяти? Ни одно национальное
движение, построенное на идее примата расы, никогда не одерживало и не
сможет одержать окончательной победы, это ясно каждому. Тогда каким же
образом Гитлер смог одурачить народ Гете, Вагнера, Гегеля, Гейне,
Бетховена и Баха? Неужели народу, целому народу, было угодно, чтобы вину
за то, что в стране нет хлеба и маргарина, возложили на евреев, цыган и
интриги Коммунистического Интернационала? Может быть, людям вообще угодно
переваливать вину за существующее на других? Спасительные козлы отпущения?
Значит, Гитлер и разыграл именно эту низменную карту, обратившись к самому
дурному, затаенному что существует в человеке, особенно в слабом и
малообразованном! Но ведь это более чем преступление - делать ставку на
низменное и слабое; это только на первых порах может принести дивиденды;
конечный результат предсказуем вполне: общий крах, национальное унижение,
разгром государственности...

"А какое фюреру до всего этого дело? - подумал Штирлиц. - Он всегда
жил одним лишь: субстанцией, именуемой "Адольф Гитлер"; он действительно
постоянно в мыслях своих то и дело слышал овации и рев толпы, многократно
повторяющей его имя... Нет, политика надо проверять еще и на то, какова в
нем мера врожденной доброты, ибо добрый человек поначалу думает о других,
лишь потом о себе..."

Штирлиц ощутил усталость, огромную, гнетущую усталость. Вдали
показался Берлин; он угадал столицу рейха по скорбным, крематорским дымам,
струившимся в высокое светлое небо: налеты англо-американской авиации были
теперь круглосуточными.

"Если я снова остановлюсь, - вдруг отчетливо понял Штирлиц, - и выйду
из машины, и сяду на землю (машинально он отметил, что здесь, севернее, на
обочинах еще не было зелени и языки снега в лесу были покрыты копотью,
потому что ветер разносил дым пожарищ на десятки километров окрест), то я
могу не устоять, не удержать себя и поверну назад; приеду в Базель,