- Моя жена Акби, - сказал Ахимен. Ее поклон, как заметил Конан, был не
таким глубоким, как у ее дочери.
- Мне оказана честь и... удовольствие в том, что я лишен созерцания,
без сомнения, ослепительной красоты матери прекрасной Зульфи и такого
красивого сына, как Хаджимен.
"Еще несколько подобных речей, - кисло подумал Конан, - и мое пиво
может попроситься обратно".
Акби снова поклонилась. Она и Зульфи удалились в темный угол и уселись
там их плавные, струящиеся движения почти не колыхали закрывающих все тело
алых одежд. Ахимен щелкнул пальцами. Две обнаженные девочки неуклюже
отползли назад и устроились по обе стороны от женщин.
- Дочери иоггитов, - сказал Ахимен и притворно сплюнул.
- Конечно, - сказал Конан, гадая, как долго пленниц держали
обнаженными... и сколько времени могло пройти, прежде чем их левые руки
высохнут и отомрут.
Хан повернулся к своей жене и дочери:
- Зульфи, ты будешь служить мне и этому гостю в нашем шатре. Женщина -
забери своих животных и приготовь нам пищу.
Конан отметил, что двое "животных", слегка прихрамывая из-за своих
больших металлических ножных браслетов, вышли из шатра раньше своей хозяйки.
Зульфи подошла к мужчинам и заглянула в их чаши. Обе были еще полны густого
шанкийского пива. "Даже в пустыне, где каждое зернышко на счету, люди
умудряются варить пиво!" - размышлял Конан. Или, может быть, шанки покупали
его в Замбуле, в обмен на резные опалы из какой-нибудь местности с мягкой
глинистой почвой и на лошадей, чьи хозяева были убиты.
Киммериец надеялся, что Ахимен не ждет от него никакого ответного
жеста. Испарана благоразумно согласилась на то, чтобы называться среди этих
примитивных воителей "женщиной Конана". Однако тот не мог и представить
себе, чтобы такая гордая и умелая воровка и посланница хана выполняла роль
служанки даже перед этим могущественным вождем целых пяти сотен людей. В то
же самое время его заинтересовало, что с ней стало.
- Я хотел бы спросить, где моя женщина, Испарана.
- Она получит одежду, подобающую женщине, - сказал ему Ахимен-хан, - и
будет наблюдать за тем, как вбивают колышки для шатра Конана, как и
приличествует женщине, путешествующей со своим мужчиной.
- О-о! - сказал Конан.
- Наполни чашу этого человека!
Зульфи выполнила приказание Акби была снаружи вместе со своими
"животными" Конан видел там раньше две плиты со стенками из глины и теперь
ощущал запах жарящегося на жире чеснока.
- Мой гость не привычен к пустыне, - сказал Ахимен, гибким движением
соскальзывая на колени и затем усаживаясь на коврике из верблюжьей шерсти,
расстеленном на верблюжьей же шкуре, покрывающей землю. Он знаком показал,
что Конану следует присоединиться к нему.
Конан так и сделал.
- Нет, - сказал он. - На моей родине, которую я покинул, нет пустынь, и
в течение некоторой части года там бывает очень холодно.
Ахимен кивнул.
- Я слышал о холоде, - серьезно сказал он, хотя Конан прекрасно знал,
что в пустыне по ночам может быть мучительно холодно. - И глаза Конана,
имеющие странный небесный оттенок, не страдали от песчаной слепоты.
- Нет.
- Конана хранят боги. Сущее наказание - эта песчаная слепота. Мы носим
на себе специальный камень, чтобы уберечься от нее. И, естественно, проводим
углем черту под глазами. Зульфи, принеси нашему гостю блеск-камень.
Зульфи, шурша одеждой и позвякивая украшениями, скрылась за
перегородкой, а Конан почувствовал, как у него заурчало в желудке: снаружи
Акби готовила что-то невероятно аппетитное. Хлеб с чесноком, в этом он был
уверен, но надеялся на большее. Он прекрасно понимал, что не следует
отказываться ни от какого подарка... а потому, когда Зульфи вернулась с
гранатом размером со сливу, он припомнил Ахименов торг наоборот.
"Только согласись принять этот огромный камень, - подумал киммериец, -
и будешь, как эти - тьфу - иоггиты!"
- Я приму в дар блеск-камень, в десять раз меньший, чем это сокровище.
- Ах! Теба выказывает неудовольствие, - сказал Ахимен, словно жалуясь
какому-то богу, как предположил Конан, - имя было ему незнакомо. - Гость не
хочет принять предлагаемый ему дар! Зульфи, защити нашу честь принеси
блеск-камень вполовину меньше этого!
- Я приму дар хана, - сказал Конан, в душе которого шанкийское понятие
о долге и честь спорили с природной скупостью, - не больше, чем в одну
двадцатую этого.
Ахимен вздохнул, словно в отчаянии.
- Наш гость согласен принять от нас в дар лишь третью часть того, что
мы хотим ему дать. Принеси такой камень, Зульфи.
- Мне оказана слишком большая честь, - ответил Конан, пытаясь
проглотить душившую его жадность и не выглядеть при этом огорченным. - Моя
собственная честь не позволит мне принять столь богатый дар! Я могу принять
всего лишь десятую часть того камня, что находится в прекрасных руках дочери
хана.
- Наш гость сам оказывает себе честь своей скромностью, - отозвался
Ахимен-хан, хлопая себя по лбу.
Потом, к потрясению Конана, он вытащил из-за широкого алого кушака,
опоясывающего его талию под кафтаном, изогнутый нож и коснулся его острием
своей груди, когда рука киммерийца уже начала двигаться, чтобы схватить и
сдавить запястье хана.
- Если мой гость, который дарит мне множество лошадей, не примет в дар
два камня в десятую долю этого, - который в действительности слишком велик,
чтобы его можно было носить, так что я стыжусь своего предложения, - я убью
себя в тот же миг.
- Пусть рука хана остановится, - ответил Конан,
которому хотелось расхохотаться. - Я скорее пролью собственную кровь и
даже умру, чем навлеку на шанки роковой удар, позволив их великому хану
получить хотя бы царапину.
Ахимен бросил взгляд на киммерийца. Конан не мог быть уверен, был ли
это взгляд восхищения цветистостью ответной речи или некоторой горечи от
того, что гость "сдался". Зульфи удалилась, шелестя и позвякивая.
- Позволительно ли мне поклониться дочери хана при ее возвращении?
Лицо Ахимена приняло шокированное выражение, и Конан почувствовал, что
это не притворство.
- Каким образом я обидел Конана из Киммерии, что он хочет поклониться
женщине, да еще в моем шатре?
Конан быстро подумал и вытащил маленький кинжал, служивший ему для еды.
- Я убью себя, - сказал он и начал импровизировать. - Среди некоторых
народов это означает великую честь, если человек предлагает поклониться
дочери другого.
- Ах! - рука Ахимена поднялась к его бороде и прочесала ее пальцами. -
Захватывающая идея! Я вижу, что Конан хотел только почтить меня. Люди во
всем мире так различны, не правда ли? Какие странные обычаи должен знать мой
гость!
- Да, - торжественно сказал Конан, пряча кинжал в ножны и вспоминая о
словах этого жителя пустыни о холоде: "Я слышал о нем", - сказал Ахимен.
- Да, - повторил киммериец. - Некоторые убеждают рабов принять их богов
и обычаи и воспитывают их внутри своего племени. Потом эти рабы вступают в
брак с членами захватившего их племени, и их дети ничем не отличаются от
остальных.
Ахимен потряс головой он выглядел так, словно его вот-вот вырвет.
- Без сомнения, в Киммерии обычаи не таковы!
- О нет, - сказал Конан.
Он узнал то, что ему хотелось знать. В течение сотен лет эта маленькая
группа из пяти сотен человек практиковала эндогамию, так что кровь шанки все
время сохранялась в них, - откуда бы она ни появилась, - а обряды и обычаи с
прошествием времени становились лишь более замысловатыми и строгими.
Зульфи вернулась с двумя гранатами, каждый из которых был достаточно
большим, чтобы образовать головку рукояти кинжала. Каждый был искусно и, без
сомнения, с большими усилиями просверлен и подвешен на шнурке из сплетенного
верблюжьего волоса. Конан вежливо принял дары, позаботившись не поклониться
дочери Ахимена, хана пяти сотен человек.
- Да одарит Теба Конана из Киммерии орлиным зрением и защитит его от
песчаной слепоты, - сказала она, и Ахимен повторил эти слова вслед за ней.
- Может ли гость, который боится нанести оскорбление, спросить: почему
хан и его семья носят звезды из темной ткани, в то время, как на других
шанки я их не видел? Это знак семьи хана?
- Нет, - сказал Ахимен, глядя на коврик между своими скрещенными
ногами. - Мы носим траур, человек из Киммерии. Мои люди только что сняли
черные звезды Смерти, проносив их месяц. Мы будем носить свои звезды целый
год, и к концу этого времени звезды будут приколоты к телам двух рабов, а
эти рабы - сожжены.
Мысли Конана обратились к двум маленьким обнаженным рабыням, но он не
был потрясен. Эти люди были воинственным племенем. Иоггиты были их
смертельными врагами, а обычаи есть обычаи. И к тому же Конан жил в
Шадизаре, где в храмах, посвященных многим странным богам, исполнялись как
нельзя более отвратительные и ужасающие обряды, как с животными, так и с
людьми, и кровавые жертвоприношения, которые были такими же древними, как и
сама его раса - раса самых жестоких животных во всем мире.
- Гость погружен в траур вместе с хозяином, - сказал Конан, опустив
взгляд на свой коврик. - У хана шанки был другой сын, который теперь потерян
для него?
- Нет. Дочь. Я послал ее, в знак почести и большой дружбы, хану
замбулийцев. Она была девой в расцвете юности, несорванная белая роза скал.
Среди этих людей, живущих за стенами, дочь пустыни зачахла и умерла. Нам
Шилова Юлия
Самойлова Елена
Андреев Николай
Белов Вольф
Херберт Фрэнк
Белогорский Евгений