быть, Ильза Кюренберг научилась французскому языку в эмиграции, а может
быть, и то и другое, и Зигфрид опять почувствовал стыд за свою
необразованность: в нацистской школе не заботились об образовании, отец
его не позаботился, чтобы сын учился французскому языку, -
Фридрих-Вильгельм Пфафрат не ценил ни Францию, ни благозвучие французской
речи" может быть, он слегка ценил француженок, да и то лишь как военную
добычу; и вот Зигфрид, запинаясь, подыскивает слова, он не может понять,
чего хочет от него эта птица, но птица чего-то хотела, Ильза Кюренберг
кивнула и потребовала от Зигфрида согласия, и он согласился, не зная на
что, - охотнее всего он убежал бы, бросил бы и богиню музыки, и
возглавлявшую какой-то музыкальный отдел птицу, пусть себе спят вместе или
пожрут друг друга. Но тут Зигфрид услышал заключительный аккорд своей
симфонии, в нем прозвучало крушение всех надежд - так захлестывает волна
идущий ко дну корабль, и вот остались только обломки и слышен короткий
всплеск. В коридор вышел Кюренберг. Он вспотел и вытирал лоб. Как ни
странно, но он вытирал лоб большим красным платком, и казалось, это не
дирижер, а, скорее, крестьянин, возвратившийся с поля после тяжелой
работы. Его сопровождали несколько человек - журналисты и критики с
блокнотами в руках, а также фотокорреспондент, вспышка его лампы тут же
озарила всю группу. Кюренберг заметил, что Зигфрид подавлен, он пожал ему
руку и сказал:
нужна. Вероятно, мне нужна вера. Я, правда, верю, но я верю в то, что все
бессмысленно, а может быть, ни все бессмысленно, но то, что я здесь, и то,
что я говорю с этими людьми, бессмысленно, и то, что нас фотографируют, и
самая вспышка магния - все это бессмысленно, и моя музыка тоже лишена
смысла, она могла быть и не бессмысленной, будь во мне хоть капля веры. Но
во что мне верить? В себя? Наверно, самое разумное - это верить в себя, но
я не могу верить в себя, иногда я пытаюсь, а потом мне становится стыдно,
и все же надо верить в себя, но так, чтоб не становилось стыдно. Верит ли
в себя Кюренберг? Не знаю. Мне кажется, он верит в свою работу, и он имеет
право верить в нее, но, если она отдана моей музыке, в которую я не верю,
вправе ли он верить в свою работу? Это очень хорошо, что он похож на
крестьянина, вернувшегося с поля. Но на чьем поле он трудится? На чьей
ниве? И кто пожнет плоды?
с ним на разных языках. Он их не понял. Он не понял их, говорящих на
разных языках. Он был с ними и не с ними. Он был уже далеко-далеко.
который отсюда кажется небольшим и поэтому вызывает даже разочарование, он
поражен видом помпезных фасадов, массивными колоннами, образующими как бы
своеобразные театральные кулисы, с бесконечными пилонами виа делла
Кончилиационе, ведущей к величественному собору; дома этой улицы,
расположенные справа и слева, напоминают роскошные здания процветающих
страховых обществ, крупных акционерных компаний или преуспевающих трестов;
их холодные каменные фасады, сплошь освещенные солнцем в это время дня,
навевают скуку, словно опубликованные финансовые отчеты, и говорят о
высокой квартирной плате и о том, что Христос изгнал торгующих из храма;
захваченный видом этого знаменитого, благородного, в высшей степени
святого и притом - разве могло быть иначе - весьма мирского зрелища, перед
этой священной, издревле почитаемой и деловито осматриваемой сценой, на
подмостки которой трепетно и благоговейно вступают все паломники и которую
как обязательный предмет изучают все туристы, - захваченный всем этим,
Адольф ощутил сильный страх. Достоин ли он предстать перед святыней,
выдержит ли он испытание, укрепит ли это его веру? Адольфа и других
экскурсантов вытряхнули из автобуса, как вытряхивают из корзины домашних
птиц - пусть подкормятся, и вот они уже разбежались по лугу и готовы
клевать красивые виды и незабываемые впечатления, ни одно зернышко,
достойное почитания, не должно ускользнуть от них, вот уже щелкают затворы
их фотоаппаратов, шуршит оберточная бумага, извлекаются бутерброды, пора
утолить голод, разжигаемый галочками в путеводителе; а другие уже проворно
набросились на ларьки с сувенирами и открытками - доходные местечки,
которыми спекулирует церковь, - и вот выпорхнувшие из клетки отечества,
вылетевшие из хлева обыденности уже шлют домой приветы из собора св.Петра,
даже до того как побывали в нем; от всего этого Адольфу стало грустно, и
он бродил в одиночестве, затерявшись, как щепка, в людском потоке; одни
толкали его, этого скромного священника, другие, считая его компетентным,
бессмысленно требовали от него бессмысленных разъяснений; глядя на пилоны,
он по дурацкой ассоциации вспоминал другую улицу и другие путевые вехи, но
не такого рода, не увенчанные дешевыми фонарями фабричного производства, а
бутафорские колонны с пылающими чашами наверху, он вспомнил пылкие горячие
головы и улицу с горящими факелами, по которой, он гордо проезжал как
отпрыск привилегированного семейства, как сын своего отца: Нюрнберг - вот
что напомнила ему виа делла Кончилиационо. Но увы, тот плац нацистских
съездов в Нюрнберге казался мальчику великолепнее, чем этот путь к храму
храмов, от которого он не ждал и не ждет великолепия, но который все же
претендовал на великолепие, состязался с отвергнутым всеми и презираемым
великолепием Нюрнберга и проигрывал, уступал ему в этом состязании,
впрочем, великолепие Нюрнберга, после ярких огней на пилонах, привело к
тому, что запылали дома, города и целые страны. Разумеется, убогих хижин
нечего было и ожидать на этой улице - таков уж мир; обнаженной нищеты -
таков уж мир - здесь на площади перед собором не допустили бы, а
нищенствующие монахи, которые с жестяными тарелочками в руках христовым
именем выпрашивала на кусок хлеба - таков уж этот мир, - наверно,
повымерли; однако новые здания, свидетельствующие о мудром использовании
земельных участков и удачливой спекуляции, - разве они не говорят о
бесспорном торжестве этого мира и разве они не запоздалый триумфальный
памятник Симону-волхву, сражавшемуся с апостолом Петром в этом городе?
может быть, здесь был цирк Нерона, может быть, вокруг обелиска, стоящего
посреди площади, мчались колесницы, запряженные четверкой, которые и
теперь еще охотно показывают в кинобоевиках для возбуждения страстей, не
стоял ли здесь крест, на котором головой вниз висел апостол Петр,
одержавший трагическую победу над Нероном, над его лютней и всеми его
певцами, над всеми императорами, правившими после него? С аттика
колоннады, точно взволнованно жестикулирующие зрители, смотрят на овал
площади фигуры святых, изваянные Бернини, но публично уже никого не
распинают на кресте, никого не травят дикими зверями, гладиаторы не
убивают друг друга; никто не мчится по арене на колеснице, только автобусы
туристских компаний в упорной и жестокой борьбе состязаются друг с другом:
Рим и Ватикан, святой отец и гробница апостола предлагаются за небольшие
деньги, на краткий срок, а в придачу Голубой грот на Капри, дворец
Тиберия, "Весна" Боттичелли во Флоренции, катание на гондолах в Венеции и
наклонная башня в Пизе. Некоторые пришли сюда пешком и группами ходят по
площади: девочки из пансионатов, голубые школьные блузки облегают
неразвитые трепетные груди; бойскауты со всей их мальчишеской
испорченностью, в шортах, в широкополых шляпах, с ковбойскими галстуками
на шее, с флажками; члены католических конгрегации - седые старики в
черном; среди окуней и карпов промелькнет и щука, озабоченная своей
карьерой; члены сельских церковных общин, паства под присмотром своего
пастыря, пожелавшего хоть раз выехать за пределы села; английские женские
союзы, американские дамские клубы, пресытившиеся послеобеденной игрой в
бридж; немецкие туристы, подгоняемые экскурсоводом: живей, живей - еще так
много нужно осмотреть, а потом ехать в Кассино, где заказан обед; живей,
живей, но дети не торопятся, они задерживаются у фонтанов и жадно
подставляют руки с лихорадочно бьющимся пульсом под охлаждающие струи, а
матери спешат уже окрестить новое потомство и поднимаются по ступеням
собора с новорожденными на руках.
их беспомощность, их уязвимость. Иисус хотел защитить беззащитных, а
апостол Петр был распят в цирке вниз головой и погребен на склоне
Ватиканского холма, суждено ли кефасу стать скалой, той непоколебимой
основой, которую "и врата ада не одолеют". Апостол Петр был погребен на
холме в Ватикане, но волк охотно выдает себя за пастыря, волк любит
рядиться в овечью шкуру; короли, тираны, диктаторы и президенты пасут
своих ягнят, стригут своих овец, гонят свои стада на убой ради личной
выгоды, и, когда появились проповедники разума и возвестили: "Вы не
ягнята, вы свободны; вы не овцы, вы люди, оставьте стадо, покиньте
пастыря", какой страх вызвали они у стада, в какую пустыню загнали овец,
тоскующих по запаху родного хлева, а возможно, и по кровавому смраду
скотобойни. Адольф вошел в собор. И его воспитание шло рядом с ним. Его
воспитание было не завершено, быстро прервано, и к тому же Адольф отрицал
такое воспитание. Но сейчас оно снова с ним и сопровождает его. Наедине с
собой или же беседуя с такими же диаконами, как он сам, с образованными
учителями духовной семинарии или со своим исповедником, Адольф чувствовал
себя освобожденным от прошлого, от гнета нацистской школы, от лозунгов
минувших лет, но, когда он шел с толпой, когда его окружали людские массы,
они опять сбивали его с толку, ожесточали его, толпа вызывала в памяти все
уловки нацистских воспитателей - учение об использовании масс, о презрении
к массам и об умении руководить ими, нацистские бонзы тоже пасли своих
овец, и с немалым успехом: ягнята так и бежали к ним. Адольфу честно
хотелось забыть обо всех распрях, непрерывно терзающих мир, о буйном
самоуправстве истории, но в его памяти всегда оставался чан с кровью, с
теплой, тошнотворной кровью убитых, и каждый раз, когда мир и история
подходили к нему вплотную, вторгались в его мысли, он начинал сомневаться,
действительно ли, надев одежду священника, он отмежевался от всех этих
убийств, не попал ли он, несмотря на все свои благочестивые упражнения,
Посняков Андрей
Свержин Владимир
Круз Андрей
Прозоров Александр
Орловский Гай Юлий
Беляев Александр