Чтение 21–й страницы книги ~Будни и месты профессора Плотникова~

Деннится невтерпеж.

- Как называется вот эта... картина?

- А какое название дали бы вы?

- "Разгульнодень", - в шутку сказал Плотников.

- Знаете Каменского, - удивился художник. - Ну что ж, так оно и есть.

- Вы это серьезно?

- Разумеется, кто-то другой даст картине свое название, скажем,
"Восход солнца на Венере" или "Кипящие страсти". Ну и что? Когда вы
слушаете симфонию, то вкладываете в нее свое "я", и музыка звучит для вас
иначе, чем для вашего соседа и для самого композитора. У вас свои
ассоциации, свой строй мыслей, словом, свой неповторимый ум. Абстракция
дает ему пищу для творчества.

- А как же с объективным отображением реальности?

- Воспользуйтесь фотоаппаратом, не доверяйте глазам. Классический
пример: когда Ренуар показал одну из своих картин Сислею, тот воскликнул:
"Ты с ума сошел! Что за мысль писать деревья синими, а землю лиловой?" Но
Ренуар изобразил их такими, какими видел, - в кажущемся цвете,
изменившемся от игры световых лучей. Кстати, сегодня это уже никого не
шокирует.

- Какое может быть сравнение; импрессионизм и абстракционизм?

Художник усмехнулся.

- Вот ведь как бывает. В семидесятых годах девятнадцатого века умные
люди высмеивали "мазил-импрессионистов, которые и сами не способны
отличить, где верх, а где низ полотен, малюемых ими на глазах у публики".
А сейчас, в шестидесятых годах двадцатого, не менее умные люди восторженно
восхваляют импрессионистов и высмеивают "мазил-абстракционистов"!

Много лет спустя Плотников вспомнил эти слова, стоя перед фреской во
всю огромную стену в парижском здании ЮНЕСКО. Изображенная на ней фигура
человека, нет, глиняного колосса, вылепленного в подпитии неведомым богом,
- плоская, намалеванная наспех грубой кистью и еще более грубыми красками,
вызвала у него чувство удушья. И эту, с позволения сказать, вещь сотворил
великий Пабло Пикассо, при жизни объявленный гением!

"А король-то голый!" - подумал Алексей Федорович и сам ужаснулся.
Скажи так вслух, и сочтут тебя, голубчика, невеждой, невосприимчивым к
прекрасному!

Однажды ему так и сказали: "Герр профессор, вы совершенно не
разбираетесь в прекрасном!"

Вскоре после получения профессорского звания Плотников был
командирован на месяц в Дрезденский технический университет. На вокзале в
Берлине его встретила переводчица фрау Лаура, желчная одинокая женщина лет
сорока, установившая над ним тотальную опеку.

- Герр профессор, сегодня у нас культурная программа. Куда вы
предпочитаете пойти, в музей гигиены или оперетту?

- Право же, мне безразлично, фрау Лаура.

- Выскажите ваше пожелание!

- Да все равно мне!

- Я жду.

- Хорошо, предпочитаю оперетту!

- А я советую пойти в музей.

- Но теперь я захотел именно в оперетту!

- Решено, - подводит черту фрау Лаура, - идем в музей гигиены.

Как-то в картинной галерее она привлекла внимание Плотникова к
небольшому полотну:

- Смотрите, какая прелесть, какое чудное личико!

- А по-моему, это труп, - неосторожно сказал Плотников.

Вот здесь-то он и услышал:

- Герр профессор, вы совершенно не разбираетесь в прекрасном!

Подойдя ближе, они прочитали название картины: "Камилла на смертном
одре".

Этот эпизод вспомнил Алексей Федорович, стоя у фрески Пикассо.

"Да он издевается над нами... Или экспериментирует, как с подопытными
кроликами! Шутка гения? Почему же никто не смеется? Почему у всех такие
торжественно-постные лица?"

Еще один эпизод с чувством досады вспомнил Алексей Федорович. Как-то
раз в разговоре с композитором и пианистом Гозенпудом он вздумал показать
себя ценителем музыки и принялся расхваливать полонез Огинского.

- И это вы считаете музыкой? - удивился Гозенпуд.

- Полонез Огинского вне музыки! - важно поддакнул присутствовавший
при разговоре доцент консерватории.

- Но полонез воздействует на эмоции слушателей, на их настроение, -
попробовал возражать Плотников. - Понимаю, он сентиментален, может быть,
даже слащав. Но доходит до сердца. Не в этом ли смысл искусства?

Гозенпуд помолчал.

- Войдите в комнату, окрашенную темной краской, - сказал он затем. -
Уверен, что вскоре у вас испортится настроение. А в светлом помещении,
напротив, улучшится, возможно, станет приподнятым. Значит ли это, что
маляр создал произведение искусства? Искусство не должно
приспосабливаться, искать легчайший путь к сердцу - так думают лишь
дилетанты. Впрочем, вы, как инженер, можете и не разбираться в
искусстве... А его сверхзадача - воспитывать вкус, приобщать к глубинам
культуры.

Вероятно, он был прав, художник с интеллектом ученого, создатель
архисложных шедевров, снискавших почтение знатоков, но так и не нашедших
пока дороги к сердцам тех, кому близок и доступен Огинский.

Тогда Алексей Федорович не нашелся что ответить. И это
полупрезрительное "впрочем, вы, как инженер..." осталось в его душе
пожизненной метой. Но он сделал вывод: нужно, чтобы инженеры цитировали
"Божественную комедию", а поэты представляли принцип действия циклотрона.

Жизнь выдвинула новые критерии интеллигентности. Сегодня в равной
мере неинтеллигентны инженер, не приемлющий искусства, и поэт, бравирующий
незнанием физики. Нет конфликта между "технарями" и "гуманитариями", есть
столкновение двух форм невежества.

"Глупо противопоставлять художественное творчество научному и
техническому! - возмущался Плотников. - Нет ни того, ни другого порознь,
есть просто творчество, то есть вид человеческой деятельности, в
результате которого возникает нечто принципиально новое, ранее не бывшее.
Рамок и границ для творчества не существует и незачем искусственно их
воздвигать!"

В понравившейся ему книге Вагнера "От символа к реальности" он
подчеркнул строки:

"...В средние века искусство и наука взаимно проникали, и когда,
например, Козьма Индикоплов графически изображал вселенную, то трудно
сказать, что он давал в своем творчестве - образ или модель вселенной".

Итак, наука создает модель, искусство - образ. Но кто решится даже
сейчас, в наше время, указать границу между образом и моделью? Не оттого
ли в старину не существовало противоречий между "физиками" и "лириками",
что никто не пытался разъединить эти понятия?

Алексей Федорович вновь и вновь устремлялся мыслями к Авиценне и не
столь известному, но тем не менее замечательному человеку Леону Баттиста
Альберти. Искусствовед Лазарев пишет о нем в книге "Начало раннего
Возрождения в итальянском искусстве":

"Он занимался не только литературой, но и наукой, а также
архитектурой, живописью, скульптурой и музыкой. Его "Математические
забавы", как и трактаты "О живописи", "О зодчестве", "О статуе",
свидетельствуют об основательных познаниях в области математики,
геометрии, оптики, механики... Разнообразие его интересов настолько
поражало современников, что один из них записал на полях альбертиевской
рукописи: "...скажи мне, чего не знал этот человек?"

Но вот что интересно, сделал для себя вывод Плотников, с течением
времени все труднее встретить Авиценну или Альберти. Произошло нечто вроде
поляризации талантов, интересов, склонностей - по одну сторону "физики",
или "технари", по другую "лирики-гуманитарии". В одном человеке "физик"
подавил "лирика", в другом - наоборот. И здесь Плотникову было уже не до
иронии. Не слишком ли дорого платит человечество за разобщенность науки и
искусства?

"Но, может быть, на новом, более высоком витке исторической спирали
вновь произойдет их взаимопроникновение?" - с надеждой думал Алексей
Федорович.

* * *

Авенир подъезжал к городу своей молодости. Не на поезде - на
автомобиле, как когда-то в прошлом. Но с тех пор минула пропасть времени,
без малого тридцать лет...

По обе стороны шоссе возникали и, отброшенные скоростью, исчезали,
чтобы тотчас возникнуть снова, березовые колки на фоне бесконечных полей.
Похоже, ничто не изменилось здесь за эти годы: еще немного, и растворятся
березы в кварталах белоснежного города с девяти- и двенадцатиэтажными
зданиями-близнецами, рассыплются грибной россыпью по его дворам, скверам,
проспектам. А может, вырубили березы и насадили вдоль тротуаров
обязательные тополя?

Но ничего не сталось с березами, и выбежал из-за поворота навстречу
машине все такой же лебединой белизны город. Только подросли дома,
громоздились друзами горного хрусталя, подсвеченные вечерним солнцем.

А вот и мост через Судеж. Екнуло сердце, узнавая, защипало глаза.
Местная достопримечательность - озерцо, где кишмя кишат утки, бетонная
кайма правого берега, мемориальный парк с гранитными монументами - с
высоты моста, словно из-под крыла самолета, они смотрятся крошечными