Чтение 21–й страницы книги ~Жалобная книга~

- И ты ею воспользуешься?

- Почем я знаю? Не мне решать, во что я буду верить. Вера дело такое, она или есть, или ее нет, волевым усилием тут ничего не изменишь. Разве только если себе врать умеешь, а я не умею, давно уже... Ты-то сам как теперь будешь жить? Бросишь все на фиг, уедешь в Индию, искать эту ведьму?

Кивает.

- Искать особо не придется. Знаю, куда идти. Я же говорю: она мне свидание назначила. Улыбалась лукаво, говорила: "На самом-то деле ты уже давно меня разыскал, а теперь я наконец узнала, откуда ты тогда взялся", - вот такие у нас нынче парадоксы времени, почище, чем в фантастических романах... Обещала научить таким чудесам, которые прежде и не снились. Якобы в обмен на свободу ее подружки, но я-то понимаю: договор наш - скорее любезность с ее стороны, чем насущная необходимость. К тому моменту я и без заманчивых обещаний был готов капитулировать. Но Мататара действительно хочет взять меня под свою опеку: я чувствовал искренность ее намерений. Да и сами обстоятельства нашей беседы исключают обман.

- Откуда такая уверенность? - спрашиваю зачем-то. Хотя и сам должен бы понимать такие вещи. Большой уже мальчик, больше не бывает.

- Чтобы врать, нужно все же быть человеком, а мы... Черт его знает, что на самом деле произошло между нами, но в тот момент мы оба вряд ли были людьми. И знаешь, это как раз понравилось мне больше всего... О господи, конечно, я к ней поеду; надеюсь, еще на этой неделе успею умотать, благо с визой проблем быть не может. От таких шансов не отказываются, правда?

- Да уж, пожалуй. Я бы и сам на твоем месте... А кстати, знаешь, смешно было бы: снова изловить эту девчонку, Лию, составить ей компанию, дотянуть до сеанса "изгнания бесов", потребовать бесплатного обучения чудесам... Так бы постепенно всей компанией в Индию и перебрались.

- Смешно, - вздыхает Юрка. - Но старуха это учла. Просила передать, чтобы мы больше не трогали Лию. Сказала, в следующий раз будет не уговаривать, а сразу бить по башке. А она может, не сомневайся. Может убить, запросто, а может и заточить в одной-единственной секунде бытия, как в тюремной башне. Правда может, хоть и не любит пользоваться этим умением. Она показала мне, как это бывает: застрять в одном застывшем мгновении - не для острастки даже, а в качестве аванса. Дескать, смотри, дурачок, как выглядят настоящие чудеса. Она вообще много чего мне показала, но я смутно все помню. Как сон: чтобы вспомнить его детали, надо снова заснуть, знаешь, как это бывает?

Еще бы я не знал.

* * *

Мы почти сразу распрощались, не стали затягивать беседу. Юрка сказал все, что хотел, я его услышал - чего ж еще?

- Что тебе пожелать-то? - спрашиваю на пороге. - Удачи? Счастливого пути?

- Не нужно ничего желать. Просто скажи мне: "до свидания", вместо "прощай". И постарайся не умирать через год. Лучше уж действительно Буддой становись. Из тебя получится вполне симпатичный Будда... Впрочем, вру, вряд ли. Ты у нас из иного какого-то пантеона.

- Я, - говорю, - не из пантеона. - Я, судя по тому, как в последнее время пошли дела, из галлюцинации. Знать бы хоть, из чьей именно... Что ж, до свидания, если так.

- До свидания, - эхом повторяет он. - Я, имей в виду, знаю цену нашим с тобой словам. Поэтому теперь мы обязательно увидимся - где-нибудь, как-нибудь, когда-нибудь. И все будет очень, очень хорошо.

И улыбается мне лучезарно, словно ангел, свесивший ноги с верхней ступеньки Лестницы в небо, по которой мне еще карабкаться и карабкаться - при условии, что ветром не унесет на середине пути.

Но пока сырой мартовский ветер всего лишь срывает с меня шарф и влачит его куда-то прочь, на радость местному дворнику или иной какой-нибудь ранней птахе. В любом случае я за ним гоняться не стану: что упало, то пропало; я и сам не раз падал и не раз пропадал, дело житейское... А теперь мне надо просто выкинуть из головы всю эту прекрасную метафизическую чушь и ехать домой. Свихнуться всегда успею, ужаснуться собственным злодеяниям или, напротив, возгордиться - тем более дурное дело нехитрое. А вот ехать домой следует прямо сейчас. Повернуть ключ зажигания, включить радио, обрадоваться знакомой мелодии, отбивать ладонью ритм, не думать ни о чем, кроме одного: там, дома, меня ждет Варя. И ведь не позвонила, между прочим, ни разу. Будем надеяться, потому, что все у нее хорошо. Может быть, даже спать легла. Вполне ведь может так случиться, что я приду, а она спит, и тогда мне следует за нее порадоваться, это я точно помню, хотя, убей бог, не соображу сейчас почему...

Зато ее можно и даже нужно будить - уж это я не забыл. И, надеюсь, не забуду за какие-то разнесчастные двадцать минут.

* * *

А дома, оказывается, хорошо. Дома пахнет кофе, эфирным пихтовым маслом и сосновыми благовониями. Варенька, как ни странно, действительно спит. Свернулась клубочком в центре комнаты, на полу, среди подушек, в плед завернулась, книжка открытая рядом валяется, спасибо Томасу Пинчону за наши сладкие сны! А лицо у нее сейчас чрезвычайно серьезное и совсем детское, хоть Гумбертов со всей округи созывай любоваться.

Да и мне не устоять.

Усаживаюсь рядышком, глажу осторожно стриженую голову. Вроде бы и надо мне ее разбудить, и хочется, а жалко. Сам не могу решить, как лучше.

- Только ты у меня и есть теперь, - шепчу. - А больше ничего нет. Хотя я, конечно, буду еще какое-то время делать вид, что есть до фига всего, такого распрекрасного, хоть падай. Буду, буду, хорошая мина при плохой игре - мой коронный номер. Но имей в виду: на самом деле все, что у меня осталось, - это ты. Ясно тебе?

Не знаю, слышит ли она меня, проснулась ли. Но губы ее складываются в улыбку, скорее самодовольную, чем лирическую. Потом Варя переворачивается на другой бок, глаз не открывает, зато почти демонстративно отбрасывает в сторону плед. Ну что тут будешь делать?

Что делать, что делать... Правильно, рядышком ложиться, обнимать ее, шептать на ушко всякую трепетную чушь и между тем руки распускать, жертве своей на радость, не встречая сопротивления. Угрожать ей ласково: дескать, смотри, можно ведь зайти далеко, так далеко, что дальше и нет ничего; истомить, изжарить на медленном, очень медленном огне, довести до исступления, а потом исполнить наконец угрозу: зайти далеко, далеко-далеко и еще чуть-чуть дальше; в финале умереть наконец с легким сердцем, а после - воскреснуть и почти сразу заснуть, утешаясь идиотской присказкой, что утро, дескать, вечера мудренее.

Кто, кстати, хотел бы я знать, такую чушь выдумал? Самое дурацкое время суток это ваше утро, по правде говоря.

СТОЯНКА XXIII

Знак - Козерог.

Градусы - 12°51'26" - 25°42'51".

Названия европейские - Коальдеболаш, Каальдеболах, Кальдеболяб, Кальдебда, Содобала, Зобрах.

Названия арабские - Сад аб-Була - "Счастье Поглотителя".

Восходящие звезды - эпсилон и мю (или ню) Водолея.

Магические действия - изготовление пантаклей для помощи в выздоровлении больных и для дружбы.

"Нет, так не бывает", - говорю я себе.

Подразумевается: так, может, и бывает, да не со мной. Не для того я на свет родилась, чтобы вдруг все - просто и хорошо, чтобы все - да по-моему.

Не верю.

Не верю-то я не верю, но пользуюсь случаем с удовольствием. Подставляю тело поцелуям, как солнечным лучам, не задумываясь даже, как оно выглядит при свете яркого оранжевого фонаря за окном. Плевать, уж какое есть, такое есть, кому надо, уже все увидел-разглядел-осмотрел и сделал после этого свой сознательный выбор: по крайней мере, не сбежал куда глаза глядят, вопя от ужаса и отвращения. Напротив, остался рядом. Поздно теперь что-то менять, говорить: "Подожди, любимый, сперва я уберу вот эту - видишь? - складочку на боку и еще чуть-чуть подкачаю пресс, чтобы пузо подтянулось, сейчас вот сбегаю в фитнесс-клуб, вернусь месяца через три, потерпишь?"

Смешно было бы, кстати, да...

Махнув на все рукой, просто беру, что дают. Высокое, оказывается, искусство: брать, что дают; мало кому оно по плечу. Прежде и мне было недоступно, а теперь - учусь вот понемножку. Делаю успехи. Беру словно бы специально мне на радость созданное природой чужое тело; шепот, льющийся в уши, тоже беру, не различая слов. Беру одеяло, когда меня им укрывают, и вторую подушку под голову тоже беру, а поутру беру с подноса чашку с божественным эликсиром - а как еще назвать кофе, сваренный на козьем молоке, пополам с водой, сдобренный корицей, подслащенный слегка темным алтайским медом...

- Умеешь ты все-таки ухаживать за совращенными девушками, - улыбаюсь. - Избалуешь ведь меня.

- Ну, должен же хоть кто-то это делать, - отвечает. - А то всем ты, Варвара, хороша, одно плохо - недобалованная какая-то. Потому и трудно тебе было с собою ужиться. И со мною заодно. Но теперь будет легко, верь мне. Что-что, а уж недобалованность я исцеляю наложением рук, тут тебе повезло!

Я и это легкомысленное заявление принимаю на веру, и обещанное "наложение рук" встречаю с восторгом и благодарностью, беру, пока дают, ага.

* * *

После полудня этот злой чародей временно перекрыл кран, из которого изливалась на меня благодать, изобразил на морде лица подобающую серьезность и уткнулся носом в экран компьютера. Объяснил: все же на жизнь зарабатывать надо, приходится с известной регулярностью всякую ерунду писать, и вот как раз сегодня именно такой страшный день, когда придется расплачиваться за целую неделю оголтелого тунеядства. И конечно, на самом деле надо было заняться этим хотя бы вчера. Но вчера - ты же помнишь? - было не до того, мягко говоря.

О да. Я помню.

- Сегодня, - вздыхает, - тоже явно не до того. Но у меня просто выхода иного нет. Потерять две кормушки сразу, а потом суетиться, новые искать - увы, не по мне подвиг.

- Да и не нужно ничего терять, - говорю. - Ты себе работай на здоровье, а я тоже попробую заняться делами. Это, конечно, правда - все, что я тебе вчера про старых подружек говорила. Просто так, для души, мне действительно не о чем с ними говорить. Но о делах - почему бы не поболтать? Мне, в конце концов, кучу денег должны за перевод. И еще кусочек старого долга имеется. Ну и Марину совсем терять из виду нехорошо как-то, она все-таки меня любит...

Удалившись на кухню, беру в руки телефон и принимаюсь яростно названивать по немногочисленным знакомым номерам. Меня вдруг разбирает азарт. Теперь мне даже интересно увидеть людей, которые стали уже частью моего прошлого. И они пусть на меня полюбуются. Интересно: разглядят ли на моем челе тайные знаки перемен? Впрочем, даже если разглядят, наверняка спросят: "Никак влюбилась?" И в общем, будут правы. Действительно ведь влюбилась. А все это наше колдовство-чародейство - так, аксессуары, вроде ароматных свечей и легкой музыки. Чтобы совсем уж красиво альков обставить, не как у других.

Созваниваюсь, договариваюсь, собираюсь. Рыжий мой колдун-фрилансер, кажется, только рад такому обороту. "Не могу я ерундой заниматься, когда главное дело жизни - вот оно, руку протяни", - объясняет.

Господи, кажется, я начинаю любить комплименты.

Он рассказывает мне, где лучше брать такси, строго велит возвращаться пораньше, записывает на бумажку свой адрес: "Ты же потом не будешь знать, куда ехать!" - смеется. Он, к слову сказать, прав. Металась бы по Изумрудной улице, среди одинаковых пятиэтажек, искала бы знакомую сосну да оранжевый фонарь, а и того, и другого здесь хватает... То-то веселье было бы.

Уже на пороге он вручил мне свой сотовый телефон. "Я, - говорит, - сейчас закопаюсь в работу и вряд ли стану тебе звонить, но мне будет приятно знать, что это, теоретически, можно сделать. Ну и тебе, в случае чего, не придется таксофон искать".

С ума сойти, как это все хорошо, оказывается. То, что прежде показалось бы назойливой опекой, сейчас - счастье невыразимое, глупое и бессмысленное, но ведь сладкое же!

* * *

И вот я уже сижу у Натальи на кухне. Болтаю ногами в клетчатых шлепанцах, пью зеленый чай с мятой: хозяйка дома в очередной раз дорвалась до здорового образа жизни. У нее теперь не то что кофе, обычного эрл-грея не допросишься.

Ну и ладно.

Она мне рассказывает о делах: оказывается, деньги за последний перевод будут через месяц, не раньше, зато долг старый - вот он, в конверте, ждет меня уже четвертый день. И вот, дескать, еще вопрос имеется: а не возьмусь ли я перевести второй роман Штрауха целиком? Объясняет: моя часть работы была исполнена столь безупречно, что редактор предложил отдать все "этой девочке, у которой так хорошо вышло". Говорит: "Заплатят тебе сущие гроши, но это, знаешь ли, шанс".

И она еще меня уговаривает! О господи... "Эта девочка" сейчас, кажется, от счастья орать будет. Да так, что стены Наташкиного жилья трещинами пойдут. Второй роман Штрауха. Целиком. Мне. Отдать. Зашибись. Хорошо хоть, Наташкино начальство не знает, что я бесплатно согласилась бы Михаэля переводить. Теперь вот дадут мне за героический труд хоть малую, а все же денежку, наивные люди. А я что ж, я возьму, ибо "бери, пока дают", - это у меня теперь девиз новой эпохи царствования, как у китайского императора...

И я, конечно, не ору, веду себя прилично, просто киваю сдержанно. Дескать, почему нет? Кто же от работы отказывается? Тем более если "шанс"...

Поддерживаю разговор, расспрашиваю о сроках, а сама меж тем смотрю на Наталью, как привыкла уже глядеть на людей, пробую на вкус ее настроение - просто так, из любопытства, ну и чтобы форму не терять. И обнаруживаю вдруг а ведь ей чертовски обидно, что мой перевод так понравился начальству. Выясняю с легкой грустью: сперва моя подружка приложила немало усилий, чтобы загрести нового Штрауха под себя, как это было с первым романом. И только когда ей твердо сказали: "Нет, или второго Штрауха будет переводить ваша девочка, или мы пригласим Ободова", присмирела, пообещала со мной поговорить. Этот незнакомый мне Ободов для Наташки - страшный враг, не знаю уж почему. То ли просто конкуренция, то ли было между ними что-то нехорошее, не знаю, никогда не лезла в ее дела.

Странно все же, что она так расстроилась. Должна бы, по идее, порадоваться за меня, хоть чуть-чуть. Сама ведь говорила, что при случае обязательно меня похвалит, добудет для меня самостоятельную работу, так, чтобы и фамилия в выходных данных значилась, и заработок более верный... А теперь вот огорчается. И ведь не сказать, что я у нее последний кусок хлеба отнимаю: чего-чего, а работы на ее век хватит, Наташка у нас нарасхват, она и меня-то, собственно, припахала, потому что не справлялась уже с золотым этим дождем в одиночку.

Мне бы рассердиться на нее сейчас, а я вот - сочувствую. Думаю снисходительно: "Ах ты бедный мой дружочек!" Жалко мне живого человека, который может искренне огорчиться из-за чужой удачи. Значит, совсем уж плохи его собственные дела - по большому счету.

И ведь не скажешь прямо: "Ты не грусти, пожалуйста, что у меня так все хорошо. Это, знаешь ли, пройдет когда-нибудь". Нельзя открывать карты. Я бы сама очумела, если бы выяснилось вдруг, что мои сокровенные, не самые, мягко говоря, парадные переживания для окружающих - как на ладони.

Поэтому я просто говорю: "Спасибо". Добавляю смиренно: "Если бы не ты, я бы и мечтать о таком не могла". Объясняю тактично: "На самом деле мне еще учиться и учиться этой профессии, у тебя же, собственно, и учиться, просто Штраух - мой автор. Он пишет, как я говорю, даже - как думаю, с той же интонацией, в точности. Так бывает".

В общем, успокоила ее кое-как. Потом уже, задним числом, когда желтое такси увозило меня на Пятницкую, к Маринушкиному дому, сама себе удивлялась. Если бы мне довелось покопаться в Натальиных переживаниях всего неделю назад, я бы вызверилась на нее, обозвала бы дрянью и сукой, ушла бы, хлопнув дверью, дала бы себе слово никогда больше не иметь с нею дела - и плевать на все, проживем без копеечных этих халтур-подработок, выкрутимся как-нибудь. Именно так я бы и поступила, несомненно. А теперь - ничего, кроме сочувствия, так-то. "Бедная, - думаю, - как же ей, наверное, нелепо наедине с собой".

Сильный великодушен, о да. Нынче я как никогда прежде понимаю значение этой фразы. Я теперь, выходит, тоже сильная; был ведь когда-то такой журнал "Знание - сила", или даже есть до сих пор? Не знаю, как обстоят дела с журналом, но знание человеческой природы действительно дает силу. По меньшей мере силу быть великодушной - вот как все лихо закручено.

* * *

Зато у Маринушки дома я наконец отдохнула душой. "Ты для меня как второй ребенок" - эти слова, сказанные в минуту общей беды и растерянности, по-прежнему на удивление актуальны. И, как я теперь понимаю, наши дела обстояли так с самого начала. Это я, глупая, думала, что Маринка по расчету пригрела меня на пышной своей груди. А она, оказывается, просто полюбила меня с первого взгляда и, можно сказать, удочерила под первым попавшимся предлогом. Нет, ежевечернее камлание о делах Алексея Хуаныча, это для нее, конечно, очень важно, но если бы я гадать вовсе не умела, нашелся бы какой-то иной повод для дружбы.

И вот теперь я сижу рядом со своей покровительницей и купаюсь в ее настроении, как в молочно-теплом вечернем море. По сравнению с этой нежностью весь прочий мир холоден и темен для меня, хотя я-то понимаю: на самом деле всюду тепло и светло, особенно сейчас, просто моя Маринушка, вероятно, самая добрая женщина на земле. Правда-правда, уж теперь-то мне есть с чем сравнивать...

Сижу с ногами в кресле, пью эспрессо из новенькой, для будущего кафе купленной машины, уплетаю шарлотку, специально испеченную к моему приезду. Радуюсь, что дела "Шипе-Тотека" пошли на лад, с каждым днем все лучше. Алеша, зайчик такой, уже, оказывается, разобрался со всеми мыслимыми и немыслимыми злодеями. Говорит, подобное больше не повторится. Ну, будем надеяться... В кафе нашем уже полным ходом идет ремонт. "Скоро все будет как прежде", - обещает Марина, а у меня хватает такта промолчать, не говорить ей, что "как прежде" ничего уже не будет.

Тем более что ее-то перемена моей участи, строго говоря, вряд ли касается. Где я буду ночевать - это мы, конечно, еще поглядим, а вот гадать посетителям, как раньше, - что ж, отличное занятие, лучшего охотничьего домика для накха и не придумаешь. В "Шипе-Тотеке" всегда хватало унылых посетителей. Буквально магнитом их к нам притягивало...

- Ты где живешь-то сейчас? - спрашивает наконец Марина. - Все еще у Натальи?

Она, бедная, все это время погибала от любопытства, но врожденное чувство такта вынуждало ее продолжать самоистязание до последней капли терпения.

Отрицательно мотаю головой. Смотрю ей в глаза. Маринка понимающе ахает и прижимает ладони к щекам.

- Слушай, - говорит, - если так... Выходит, оно того стоило? В смысле Лешка этим бандитам еще и спасибо от нашего с тобой имени передать должен?

- Обойдутся, - смеюсь. - Вот еще - "спасибо" говорить! И без них справились бы. Все к тому шло, как ни крути... Кстати, никогда еще с мужчинами в кафе не знакомилась. Я имею в виду - так, чтобы с продолжением.

- А я - раз пять, - гордо сообщает Маринушка. - Или нет?.. Погоди-ка, дай сообразить...

Морщит лоб, загибает пальцы. Наконец говорит:

- Нет, все-таки четыре раза. Пятый раз - в университетской столовке, а это не считается. С Лешкиным отцом, между прочим, там познакомилась, так что он у меня - дитя общепита в каком-то смысле. В детстве больше всего на свете любил жареного хека и пюре столовское, на воде, представляешь? Что бы я не приготовила, а он все этого хека с пюре клянчил... Погадаешь мне, кстати? А то ведь по-прежнему молчит, поросенок, ничего мне не рассказывает. Ничему его жизнь не учит...

Ну, чему-то, надо думать, все-таки учит. Вон на Большого Босса выучился как-то... Но вслух я этого не говорю, а достаю из сумки колоду. Погадать - дело хорошее, это я всегда с радостью.

Мешаю карты; одна падает мне на колени. На неловкость не спишешь: руки мои к этой колоде привыкли, просто так, случайно, карты из нее давно уж не валятся. Поэтому гляжу внимательно. Двадцатый Аркан, "Страшный Суд". Странно как. Не "плохо", не тревожно даже, и опасности никакой вроде бы не сулит. Именно вот - странно. К чему бы это, ума не приложу...

Интуиция моя на сей раз молчала, как образцовый партизан на допросе. В итоге я вздохнула, спрятала карту в колоду и занялась Маринушкиными делами. Пять минут спустя она уже знала, что у сына ее все прекрасно, как никогда, даже девица какая-то на горизонте появилась - просто в лесу кто-то сдох, ей богу!

Ну, хоть с кем-то все ясно. И то хлеб.

* * *

Этот самый "Страшный Суд" у меня никак из головы не шел. Даже когда распрощалась с Мариной, поймала такси, сказала адрес, порадовалась про себя, что фраза: "На Изумрудную" звучит для меня как призыв: "Домой, домой!"

И действительно ведь - вполне домой.

Но и дома, встреченная не ужином, а поцелуями (на то и надеялась), все думала: "К чему бы это? С какой стати? При чем тут "Страшный Суд"?!"

- Что-то не так? - спрашивает чуткий мой Иерофант.

Эх. Трудно все-таки с таким существом дело иметь. Скрывать-то мне, пожалуй, больше и нечего, но вот мелкие беспокойства вроде размышлений о значении Двадцатого Аркана можно бы и при себе оставить. Просто чтобы не отвлекаться попусту от уготованных мне радостей.

- Все так, - улыбаюсь. - Просто шлялась целый день где попало, болтала обо всякой ерунде, теперь о ней думаю. Додумываю ее до конца зачем-то. Действительно ничего выдающегося... Ты как, не хочешь ли прогуляться? А то я сегодня еще не прикидывалась примерной ученицей. Выходит, за мной должок.

- Ничего, - говорит, - переживу. Не поедем сегодня никуда, пожалуй. Можно подумать, мы найдем сейчас человека, которому хоть когда-нибудь будет лучше, чем нам прямо сейчас! От добра добра не ищут.

- Ну ни фига себе, "строгий наставник"! - изумляюсь. - Это я должна так говорить, а не ты. А ты, напротив, должен называть меня дурой и, ухватив за ухо, волочь к знаниям...

- А я тебе сразу сказал: из меня хреновый наставник, - ухмыляется. - Поэтому тема закрыта. Никто никуда не идет. Ты, надеюсь, не возражаешь?

Я-то, понятно, не возражаю, еще бы я возражала! Только вот странно это все. Ну хоть убей, не укладывается в голове. Было бы более-менее логично, если бы он не сегодня, а вчера меня пощадил, когда мне это действительно было нужно. Устроил бы сцену лирическую, сказал бы бедной девочке: "Мне с тобой так хорошо, что чудеса отменяются, пропади все пропадом". Так ведь нет же.

А сегодня, когда я готова наконец с радостью принять любые условия, он вдруг произносит ровно тот монолог, за который я вчера собственный скальп отдала бы, не торгуясь.

Ну, ладно. Будем считать, до него просто медленно доходит. Как до жирафа. Прекрасное такое животное, гордость нашего зоопарка...

И все же - ох, странно!

СТОЯНКА XXIV

Знак - Козерог - Водолей.

Градусы - 25°42'52" Козерога - 8°34'17" Водолея.

Названия европейские - Заадодотот, Садабат, Хадецоад.

Названия арабские - Сас ас-Сууд - "Счастье Счастий".

Восходящие звезды - бета и кси Водолея.

Магические действия - заговоры с целью навредить своему ближнему.

Утро хоть и весеннее, солнечное, а встречает меня прохладой. Окно нараспашку, обогреватель выключен. Закаляемся, значит. Как сталь, ага... Плед, в который я закутался накануне, что мертвому припарка. Зато из кухни доносится запах кофе, а Варя стоит на пороге и - подумать только! - держит в руках мою чашку.

- Так и знала, что ты сейчас проснешься, - говорит. - Кофе кенийский, без молока, с корицей и тростниковым сахаром. Кажется, удался. Будешь?

- А как ты думаешь?

- Думаю, будешь. Кто ж от счастья своего отказываться станет?

Счастье не счастье, а кофе варить она, кажется, научилась. Ну, скажем так: не портить. И то, пора бы уж. Взрослая ведь девочка. Страшно подумать, насколько взрослая.

Думать, впрочем, вообще страшно. Лучше просто пить кофе, вставать, в ванную идти, душ принимать. Какое-никакое, а все же занятие.

"Сколько еще, - спрашиваю я себя, - ты будешь придуриваться, делать вид, что ничего особенного не случилось и все идет как надо?"

Честный ответ на этот вопрос пугает даже меня. Бесконечно долго могу я вот так придуриваться, дай только волю. Ни одной жизни человеческой, даже Мафусаилова века, не хватит, чтобы реализовать мою потенциальную способность делать вид, будто все в полном порядке - при ясном вполне понимании, что мой мир, собственно, рухнул еще вчера. То есть уже позавчера. То есть...

Тьфу, да какая, к чертям собачьим, разница!

"Тьфу" - это я не то чтобы в сердцах слюной брызжу. Это я зубы чищу. Ну и обдумываю житие свое заодно. Воздеваю глаза к потолку, вопрошаю небо: "Что делать-то, блин?!" - заранее подозревая, что ответа вряд ли дождусь. Небо - оно такое, консультирует нашего брата, доморощенного фаталиста, охотно даже бесплатно, зато исключительно в удобное для него самого время.

- ...второй роман твоего Штрауха, представляешь? - рассказывает тем временем Варя.

Она беседует со мной, оставаясь на кухне. То ли уверена, что ни шум воды в ванной, ни даже бульканье во рту не помешают мне услышать ее негромкий голос, то ли просто считает, что мне не слишком интересны ее дела, потому и сообщает о них в тот момент, когда иных развлечений у меня попросту быть не может. Она, к слову сказать, ошибается - в обоих случаях! - но это сейчас не имеет значения, поскольку ее устами глаголет то самое небо, на чей совет я, признаться, не слишком рассчитывал.

"Идиот, - ласково говорю я себе. - Уёбище слабоумное. Михаэлю позвонить ты, конечно, без посторонней помощи еще пять лет не додумался бы!"

- Что? - переспрашивает Варя.

- Это я собой ругаюсь, - объясняю. - Перевожу внутренний конфликт на внешний план, чтобы без психологических глубин обошлось. Аквалангист из меня нынче хреновый...

- Что-то у тебя все же случилось, - вздыхает она. - Какой-нибудь привет из прошлого? Ты имей в виду: мне вчера, когда я Маринке гадала, Двадцатый Аркан на колени вывалился. "Страшный Суд" называется. У него много значений, но чаще всего он просто напоминает о старых грехах - ну, ты понимаешь, речь не о тех "грехах", за которые попы епитимьей стращают, а о былых ошибках и глупостях. И обещает, что все, в общем, можно исправить, подлатать, починить, было бы желание...

- По логике, "Страшный Суд" должен бы сулить воскрешение из мертвых. Разве нет?

- А он и сулит. Просто воскрешение из мертвых - это, знаешь ли, не каждый день случается. А вот разборки с прошлым - практически ежедневно.

- Угу... А что ты там говорила про Михаэля?

Вода шумела, я почти ничего не услышал.

- Все идет к тому, что мне, кажется, отдадут его второй роман переводить. Полностью, представляешь?

- С трудом... Ты мне, болвану, скажи напрямик: это хорошо или плохо? В смысле я "ура" кричать должен или сочувствовать, что тебя завалили работой?

- Кричать "ура", всем своим видом изображая сочувствие, - смеется она.

- Ты мне, между прочим, обещала дать почитать то, что вы уже перевели, - вспоминаю. - И что ж? Пiдманула, пiдвела! Имя тебе после этого, сама понимаешь, Вероломство... Кстати, а не поработаешь ли ты на меня, милое мое Вероломство, если я ему дозвонюсь? В смысле Михаэлю.

- А ты что, собрался ему звонить?

Варя заранее трепещет. Глаза горят, скулы пылают, нижняя губа закушена. Хорошо, наверное, быть известным писателем: вон что с девушками красивыми творится, от одного лишь упоминания...

Усаживаюсь рядом с нею, обнимаю, привлекаю к себе, целую в нос, глажу по голове, хоть и чувствую: обуревающие меня порой отцовские чувства Варю, мягко говоря, обескураживают. Они, впрочем, и меня самого обескураживают будь здоров. А что делать?..

- Новости Юркины хочешь узнать? - спрашиваю. - Ты меня так ни о чем и не спросила. А я боялся, что спросишь, дурью маялся, придумывал, что бы такое тебе рассказать вместо правды? Или даже так: каким образом припудрить правду, чтобы тебе было приятно и интересно ее слушать... Не придумал. Хочешь услышать все без цензуры?