заключение, что сердце у меня работает нормально, потом сержант и охрана
надели на меня специальную рубашку, снять которую можно, не расстегивая
пуговиц. Полк как раз приготовился к смотру, прозвучал сигнал. Казалось,
все это происходит не со мной, все нереально... Это, как я узнал позже,
первый признак сильного испуга или нервного потрясения. Галлюцинация,
ночной кошмар.
начальника охраны, и тот исчез. Зим шагнул ко мне и сунул что-то в мою
руку.
когда занимались рукопашным боем. Чтобы не пострадали зубы. Зим вышел. Я
сунул прокладку в рот. Потом на меня надели наручники и вывели из палатки.
безответственность, которая в реальных боевых действиях повлекла бы за
собой неминуемую гибель товарищей". Потом сорвали рубашку и, подняв руки,
привязали их к столбу.
когда бьют тебя самого, чем смотреть, как секут другого. Я вовсе не хочу
сказать, что это было приятно. Как раз страшно больно. И паузы между
ударами не менее мучительны, чем сами удары. Но прокладка действительно
помогла, и мой единственный стон после третьего удара никто не услышал.
случилось. Как я ни приглядывался, но Зим и другие инструкторы обращались
со мной точно так же, как всегда. Доктор смазал чем-то следы на спине,
сказал, чтобы я возвращался к своим обязанностям - и на этом все было
кончено. Я даже умудрился что-то съесть за ужином в тот вечер и
притворился, что участвую в обычной болтовне за столом.
пятном в твоей карьере. Запись о нем уничтожается, когда заканчивается
подготовка, и ты начинаешь службу наравне со всеми чистеньким. Но главная
метка остается не в досье.
район Канады для более жестких тренировок. Лагерь имени сержанта Смита
очень походил на лагерь Курье, только был гораздо меньше. Но и Третий полк
теперь поредел: в самом начале нас было более двух тысяч, а теперь осталось
менее четырехсот. Рота Эйч уже имела структуру взвода, а батальон на смотре
выглядел, как рота. Тем не менее мы до сих пор назывались "рота Эйч", а Зим
- командиром роты.
подготовку. Казалось, что инструкторов-капралов стало больше, чем нас
самих. Сержант Зим, у которого голова теперь болела не за две сотни
"сорвиголов", как было вначале, а только за пятьдесят, мог постоянно
следить недреманным оком за каждым из нас. Иногда даже казалось, что он
рядом, когда ты был точно уверен, что его нет. Так и выходило: стоило
сделать что-то не так, Зим, откуда ни возьмись, вырастал у тебя за спиной.
на нашу долю, становились более дружественными. Хотя. с другой стороны,
любой выговор казался более унизительным - мы тоже менялись. Из всего
первоначального набора остался только каждый пятый, и этот каждый пятый был
уже почти солдатом. Зим, похоже, вознамерился довести каждого до кондиции,
а не отправлять домой.
теперь проводил с нами, а не за столом в кабинете. Он уже знал всех по
именам и в лицо и, судя по всему, завел в голове досье на каждого, где
точно фиксировал наши промахи и удачи, кто как обращается с тем или иным
видом вооружения, кто болел, кто получил наряд вне очереди, а кто давно не
получает писем.
слов, чаще улыбался. Но за мягкой улыбкой скрывался стальной характер. Я
никогда не пытался вычислить, кто из них двоих более соответствует идеалу
солдата - Зим или Франкель. Безусловно, они оба как личности были гораздо
ближе к такому идеалу, чем любой другой инструктор лагеря. Но кто из них
лучше? Зим делал все с подчеркнутой точностью, даже с некоторым изяществом,
как на параде. Франкель же проделывал то же самое, но в каком-то порыве, "с
брызгами" - как будто играл в игру. Результаты были те же, но никто, кроме
капитана, не мог представить исполнение поставленной задачи легким, чуть
ли не пустяковым делом.
говорил, что осваивать скафандр было не так уж трудно. Но это на равнине.
Конечно, доспехи исправно работали и в горах, но другое дело, когда нужно
прыгать между двумя отвесными гранитными стенами, вокруг торчат обломки
острых скал, а ты обязан менять в воздухе режим прыжка. У нас было три
несчастных случая: двое парней умерли, одного отправили в больницу.
часто попадались змеи. Из нас же упорно пытались сделать заправских
альпинистов. Я не мог понять, какой прок десантнику от альпенштока, но уже
давно привык помалкивать и тренироваться изо всех сил. Мы освоили и это
ремесло, и оно, в результате, оказалось не таким уж сложным. Если бы год
назад кто сказал мне, что я запросто смогу влезть на отвесную гладкую
скалу, используя лишь молоток, жалкие гвоздики и никчемную веревочку, я
рассмеялся бы ему в лицо. Я - человек равнинный. Поправка: я был человеком
равнин. С тех пор со мной произошли некоторые изменения.
был более свободный режим - нам разрешалось ездить в город. В принципе,
некоторая "свобода" существовала и в лагере Курье. Она означала, что в
субботу после обеда, если не было спецнаряда, я мог уходить из лагеря
куда заблагорассудится. Но обязательно вернуться к вечерней перекличке. Да
и какой был смысл в такой прогулке, когда до горизонта тянулась
однообразная степь, вокруг ни души, только изредка попадался испуганный
заяц - ни девушек, ни театров, ни дансингов, ни прочих увеселений.
очень важно иметь возможность уйти куда глаза глядят, чтобы не видеть
палаток, сержантов, опостылевших лиц друзей... мгновения, когда не надо
постоянно ждать окрика, сигнала тревоги, когда можно прислушаться к своей
душе, уйти в себя. Свобода ценилась тем больше, что тебя могли ее лишить,
как и любой другой привилегии. Могли запретить покидать лагерь или даже
расположение роты: тогда нельзя было пойти даже в библиотеку или в "палатку
отдыха". Запреты могли быть еще строже: выходить из своей палатки только по
приказу.
отправлялись в Ванкувер каждое субботнее утро, как раз после нашего
завтрака. Вечером таким же поездом возвращались к ужину. Инструкторам
разрешалось даже проводить в городе субботнюю ночь или вообще несколько
дней, если позволяло расписание занятий.
вокзала, я начал понимать, как сильно изменился. Джонни больше не
вписывался в эту гражданскую жизнь. Она казалась непонятной, сложной и
невероятно беспорядочной.
он расположен в прекрасном месте. Люди здесь тоже очень доброжелательные,
они привыкли видеть на своих улицах Мобильную Пехоту и относились к нам
вполне лояльно. Для нас даже был создан специальный центр отдыха, где
каждую неделю устраивались танцы и где бывали девушки, всегда готовые
потанцевать.
пробродил по улицам, останавливаясь и подолгу глазея на красивые здания, на
витрины, переполненные самыми разными, ненужными, как мне казалось, вещами.
Я глазел на прохожих, спешащих и просто гуляющих. Удивительно, но они вели
себя по-разному, каждый делал, что хотел, и одевался по-своему. Конечно, я
засматривался на девчонок.
удивительные и какие красивые. Надо сказать, я всегда относился к девчонкам
хорошо: с тех самых пор, когда еще мальчишкой понял, что они совсем другие,
а не просто носят платья и юбки. Насколько я помню, в моей жизни не было
периода, как у многих других мальчишек, когда, заметив эту разницу, они
начинали девчонок ненавидеть.
на углу и смотреть, как они проходят мимо. Хотя нет, нельзя сказать, что
они ходят, как все. Я не знаю, как объяснить, но их движения - что-то более
сложное и волнующее. Они не просто отталкиваются от земли ногами - каждая
часть тела движется, и словно в разных направлениях... но так слаженно и
грациозно.
бы не полисмен. Он посмотрел на нас и сказал: