Незадолго до полудня я покинул базилику и поднялся по лианам наверх.
собой бессмысленным взглядом. Иногда, заслышав отдаленные голоса, он
застывает на месте.
отправился к себе в хижину и сейчас сидит там. Я сижу у себя. Минуту назад
я расстегнул балахон и провел пальцем по крестообразному рубцу. Крестоформ
неподвижен, он врос в мою грудь. И ждет.
камнем. Не вышло.
крови, а значительно раньше. И стоило мне, придя в себя, возобновить свои
попытки, как я тут же отключался снова. Ему не нравится боль.
лишь смутно осознает мое (или чье-либо еще) присутствие. Однако он ест и
двигается. Похоже, он все-таки узнает меня. На томограмме видны внутренние
органы молодого человека. Сердце - как у шестнадцатилетнего.
пятьдесят), пока не "уснут" огненные леса. Тогда я попытаюсь уйти. Что ж,
боль так боль. Посмотрим, кто сдастся первый.
Вилем. Вчера все разом, словно следуя сигналам радиомаяка, отправились на
северо-восток и в нескольких километрах, у большого оврага, нашли его
останки.
подломилась ветка. Смерть, должно быть, наступила мгновенно - он сломал
себе шею. Но главное - место, куда он упал. Тело (если его еще можно было
назвать телом) лежало между двумя большими буграми, под которыми гнездятся
крупные красные насекомые - Тук называл их огненными богомолами. На мой
взгляд, самое подходящее название для них - кожееды. За несколько дней
насекомые оставили от трупа одни кости. Голый скелет, несколько кусочков
кожи, обрывки сухожилий и крестоформ. Он лежал на грудной клетке, словно
чудотворное распятие давно усопшего первосвященника.
примешивается нотка торжества. Крестоформу ничего не сделать с этими
костями; пусть проклятый паразит игнорирует логику нашего мира, но закона
сохранения вещества ему не одолеть. Виль умер настоящей смертью. С этого
момента их уже не Трижды Двадцать и Десять, а Трижды Двадцать и Девять.
отсутствие реакции бикура на настоящую смерть одного из них. Они забрали
крестоформ, но сам скелет оставили там, где он лежал, и никаких попыток
перенести останки в базилику не предпринимали. Всю ночь мне не давала
покоя мысль: что, если они заставят меня занять его место, стать одним из
Трижды Двадцати и Десяти.
смертью. Что же теперь станет с Трижды Двадцатью и Десятью?
маленький лысый гермафродит. - Он принадлежит крестоформу.
я узнал, в чем дело. Тот, которого я называл Тэта, внешне никак не
изменился, но в его плоть погружены уже два креста. Не сомневаюсь, что
этот бикура в ближайшие годы проявит склонность к полноте, а затем
разбухнет подобно какой-то уродливой кишечной палочке, вызревающей в чашке
Петри. Когда он/она/оно умрет, из могилы его встанут двое, и Трижды
Двадцать и Десять снова окажутся в полном комплекте.
представляю, как он функционирует. Более того, похоже, я теряю к этому
интерес. То, о чем я сейчас думаю, важнее.
нет. Только ветер в Разломе поет свою проклятую песню.
также изложить некоторые гипотезы. Эта запись - последняя. Огненные леса
"засыпают"; завтра утром я ухожу.
сообществ. Бикура осуществили извечную мечту о бессмертии, но отдали
взамен свою человеческую природу и бессмертные души.
сейчас, в этом ужасном уголке забытого Богом мира, когда тело мое терзает
отвратительный паразит, ко мне странным образом вернулась вера - и вера
столь сильная, какой я не знал с поры нашего с тобою детства. Только
теперь я понял, как она необходима. Чистая, слепая вера, бросающая вызов
здравому смыслу - как спасательный круг в яростном и беспредельном океане
вселенной, где царят жестокие законы, абсолютно безразличные к судьбам
крохотных разумных существ, обитающих в нем.
испытывал ужасающую боль. Она уже стала частью моего мира, как это
неестественно маленькое солнце или лазурное небо. Боль стала моим
союзником, моим ангелом-хранителем, тем звеном, что пока еще связывает
меня с человечеством. Крестоформу не нравится боль. Не нравится она и мне,
но, подобно ему, я заставлю ее служить моим целям. И сделаю я это
сознательно, а не инстинктивно, как кусок заключенной во мне чужеродной
ткани. Это безмозглое существо стремится избежать смерти любыми способами.
Я тоже не хочу умирать, но я приветствую боль и смерть как
противоположность вечному прозябанию. Жизнь священна. Я все еще
придерживаюсь этого постулата, на котором зиждется наша вера и наше учение
последние двадцать восемь веков (на протяжении которых, увы, жизнь
ценилась так дешево). Но еще более священна душа.
Армагасте, я не мог возродить церковь. Самое большее, что я в силах был
предложить ей, - это лже-существование, подобное тому, что ведут эти
несчастные ходячие трупы. Если Церкви суждено погибнуть, она должна
сделать это со славою и в полном сознании своего возрождения во Христе.
Она должна сойти во тьму не покорно, но достойно - бесстрашно и с твердой
верой, как уходили до нас миллионы. Уйти, сохраняя живую связь с
поколениями людей, стоявших перед лицом смерти. С теми, кто молча умирал
за лагерной проволокой. С теми, кто сгорел в пламени ядерного пожара. С
теми, кто корчился от боли в больничных палатах. С теми, кто погиб от рук
погромщиков. Сойти во тьму - если не с надеждой, то с молитвой, что во
всем этом есть смысл, нечто стоящее всей этой боли, всех жертв. У тех, кто
ушел до нас, не было ни доказательств, ни фактов, ни убедительных теорий -
лишь тонкая нить надежды да шаткая вера. И если они все же смогли
сохранить свою хрупкую надежду пред ликом тьмы, то так же должен поступить
я... и Церковь.
вселившегося в меня паразита, но если кто-нибудь сумеет отделить его,
изучить и уничтожить - пусть даже ценой моей жизни - я умру с сознанием
выполненного долга.
рассвета.
"искрят", но пройти можно. Три недели - и я прошел бы лес насквозь.
Спотыкался, падал, полз через золу. В конце концов я потерял сознание.
Придя в себя, я обнаружил, что ползу в сторону Разлома. Раз за разом я
поворачивал обратно, проходил километр, потом метров пятьдесят ползком - и
снова терял сознание. А придя в себя, обнаруживал, что не продвинулся ни
на шаг. Весь день шла эта безумная битва за мое тело.
Разлома и принесли назад.
Андреев Николай
Шилова Юлия
Херберт Фрэнк
Доставалов Александр
Соломатина Татьяна
Афанасьев Роман