Чтение 21–й страницы книги ~Обсидиановая бабочка~

- Что ты сделала? - вопросил жрец, и голос его был слишком громким - наверняка донесся до публики.

Я ответила потише:

- Я не заживлю рану - или не так быстро, как он. Это доказывает, что я - не ликантроп.

От гнева жреца воздух наполнился чем-то душным и жарким.

- Ты не понимаешь!

- Если бы мне кто-то объяснил, вместо того чтобы темнить, я бы и не путалась под ногами.

Жрец отдал лезвие коленопреклоненному. Тот принял его и склонился к нему лбом. Потом вылизал клинок, у острых краев - очень осторожно, пока не дошел до острия и до моей крови. Тут он вложил лезвие между губ, в рот, всосал, как женщина, делающая минет. Рот его задвигался вокруг лезвия. Я знала, что клинок его режет, а он сглатывает, напарывается нежными тканями на нож, а вид у него такой, будто происходит что-то чудесное, оргиастическое, донельзя приятное.

Он одновременно глядел на меня - лицо его больше не было безмятежным. Во взгляде пылал жар, который обычно появляется в глазах любого мужчины, когда он думает о сексе. Но ведь сейчас же он сосет острое стеклянное лезвие, разрезая себе рот, язык, горло, сглатывая собственную кровь, возбужденный моей кровью.

Кто-то схватил меня за руку, и я вздрогнула. Это был Сезар.

- Мы должны быть на сцене, чтобы ты потом вернулась на место.

Он смотрел на коленопреклоненного, на всех остальных очень внимательно. Обвел меня вокруг них, и все глаза следили за мной, как за раненой газелью.

Остальные три женщины были уже на месте, стояли за потускневшим теперь белым экраном. Они раздевались. Хихикающая блондинка осталась в синем лифчике и трусиках, по-прежнему хохоча до упаду. Испанка сняла только юбку и оставила на себе красные трусы и под цвет им красную блузку и красные туфли на каблуках. Они с блондинкой прислонились друг к другу, покачиваясь и смеясь. Рамона не смеялась, стояла, не шелохнувшись.

Сзади прозвучал голос жреца:

- Разоблачись для нашей публики.

Голос был тих, но Рамона ухватилась за подол блузки и задрала его вверх. Лифчик у нее был обыкновенный, белый и простой. Белье - не для всеобщего обозрения, и вряд ли она собиралась сегодня перед кем-то выставлять себя. Блузку она сбросила на пол, руки взялись за верхнюю пуговицу штанов. Я высвободилась из руки Сезара и взяла Рамону за обе руки:

- Нет, не надо!

Ее руки обмякли в моих руках, будто даже такое мелкое вмешательство разбило чары, но она на меня не смотрела. То, что перед ней, она не видела. Она разглядывала какие-то внутренние пейзажи, невидимые мне.

Я подняла блузку с пола, вложила ей в руки. Рамона машинально прижала блузку к себе, почти закрыв себя спереди.

Сезар взял меня за рукав:

- Занавес поднимается, времени нет.

Экран медленно пошел вверх.

- Нельзя, чтобы ты одна стояла одетая, - сказал он и попытался стянуть с плеч пиджак. Показалась кобура.

- Публику напугаем, - сказала я.

Экран доходил уже до колен. Он схватил меня спереди за блузку, выдернул из штанов, обнажив живот. Потом упал на колени и стал лизать мне живот, и тут экран поднялся совсем. Я попыталась схватить его за волосы, но они были слишком короткие и мягкие. Куда мягче, чем были бы мои, если бы их так остричь коротко. Зубы Сезара чуть прикусили мне кожу, и я сунула руку ему под подбородок, поднимая вверх, так что ему надо было либо разжать зубы, либо прикусить сильнее. Он отпустил меня и поднял на меня глаза. В его взгляде было что-то, но я не могла этого прочесть, - что-то больше и сложнее, чем можно увидеть в глазах незнакомого мужчины. Сложности сегодня меня совсем не устраивали.

Он поднялся, и у него было такое плавное и грациозное телодвижение, что я не сомневалась: Эдуард поймет, кто он такой. Не человек.

Сначала он подошел к длинноволосой и поцеловал ее так, будто вползал в нее через рот. Потом повернул ее, как в танце, и ягуары сразу же оказались рядом, чтобы отвести ее с охапкой одежды к ее столику. Следующей была блондинка. Она поцеловала его, вцепившись бледными ногтями в спину. Чуть подпрыгнув, она обвила его ногами, заставив либо подхватить ее, либо самому упасть. Поцелуй был продолжительный, но она его контролировала. Сезар отвел ее к краю сцены, а она цеплялась за него, как прилипала.

Ягуары отодрали ее от тела Сезара и понесли над головами, а она сначала отбивалась, потом обмякла, смеясь.

Рамона вроде бы проснулась. Она заморгала, будто не понимая, где находится и где должна быть. Уставилась на блузку, которую прижимала к себе, и вскрикнула. Сезар попытался помочь ей одеться, и она влепила ему пощечину. Я попыталась ей помочь, но теперь она уже боялась и меня, боялась всех.

Ягуары хотели помочь ей спуститься, и она упала, чтобы они ее не трогали. Наконец мужчина, сидевший с ней за столом, подошел и увел ее из света, из круга чужих.

Она плакала и что-то тихо бормотала по-испански. Надо будет с кем-нибудь о ней поговорить. Не могу я уехать из города, зная, что такие штуки будут продолжаться. Если бы это был вампир, который один раз призвал ее так, то он мог и потом призвать ее в любой момент, в любую ночь, и она бы ответила. У нее бы не было выбора.

Сезар стоял передо мной. Он поднял мою руку - наверное, поцеловать, но это была рука, которую я порезала, чтобы показать, что не исцелюсь. Хотя на это вроде бы всем было наплевать. Сезар поднял мою руку и уставился на ранку. Маленький порез, и крови немного, но он не затягивался. Будь я ликантропом, ранка уже зажила бы.

Сезар уставился на кровоточащий палец.

- Кто ты? - шепнул он.

- Долго рассказывать, - шепнула я в ответ.

Он поцеловал ранку, как мать целует пальчик ребенку, потом его губы скользнули вдоль пальца, к руке. Свежая кровь показалась из пальца, яркая и блестящая под прожекторами. Высунулся язык Сезара, подхватив капельку. Он наклонился ближе, будто для поцелуя, но я мотнула головой и пошла к лестнице, ведущей со сцены, прочь от него.

Ягуары хотели мне помочь, но я глянула на них, и они попятились, давая мне дорогу. Эдуард придвинул мне стул, и я ему это позволила. Пока я была на сцене, нам подали еду. Эдуард протянул мне льняную салфетку. Я ее обернула вокруг пальца, потуже.

Даллас встала и подошла ко мне, перегнувшись через спинку моего стула.

- Что там случилось? Я один раз выходила добровольцем, и ни с кем ничего не случалось.

Я посмотрела на нее. Лицо ее было серьезно и озабоченно.

- Если ты думаешь, что ни с кем ничего не случалось, то ты плохо смотрела.

Она озадаченно нахмурилась.

Я покачала головой. Все равно уже поздно, и вдруг на меня навалилась усталость, и не хотелось ничего объяснять.

- Это я при бритье порезалась.

Она нахмурилась сильнее, но поняла, что я не хочу рассказывать, и вернулась на место, оставив меня объясняться с Эдуардом. Он наклонился ко мне, прямо к уху, и шепнул тихо-тихо:

- Они знают, кто ты?

Я обернулась, приложила рот к его уху, хотя пришлось встать на стуле на колено и прижаться к Эдуарду. Очень интимно выглядело, зато я могла шепнуть так тихо, что даже не была уверена, расслышал ли он.

- Нет, но они знают, что я не человек и не туристка. - Обняв его за плечи, я придержала его, потому что хотела сказать еще кое-что. - Что ты задумал?

Он повернулся ко мне с очень интимным, очень поддразнивающим выражением лица. И прижался ко мне, так приблизив губы к уху, что со стороны должно было казаться, будто он туда язык засунул.

- Ничего. Я просто думал, как бы ты не отпугнула монстров от разговора.

Настал мой черед шептать:

- Обещаешь, что ничего не задумал?

- Стал бы я тебе врать?

Я отдернулась, толкнув его в плечо. Не сильно, но он понял. Стал бы Эдуард мне врать? А стало бы солнце завтра всходить? Ответ на оба вопроса положительный.

Актеры, которые нас изображали, снова оказались на сцене, в мантиях. Жрец представил их, и они получили заслуженные аплодисменты. Я была рада, что они испортили себе эффект и не оставили бедную Рамону в заблуждении, будто она делала ужасные вещи. Даже несколько удивилась этому - как если бы фокусник показал секрет трюка.

- А теперь поешьте перед следующим и последним нашим действием.

Зажегся свет, и мы вернулись к еде. Я думала, что мясо - говядина, но, попробовав первый кусок, убедилась, что ошиблась. Официантка принесла мне салфетку, и я смогла выплюнуть.

- В чем дело? - спросил Бернардо, с удовольствием уплетая мясо.

- Я телятины не ем, - ответила я и набрала на вилку неизвестных овощей, а потом поняла, что это сладкий картофель. Пряности я не распознала. Ну, кулинария вообще не мой конек.

Все ели мясо, кроме меня и, как ни странно, Эдуарда. Он откусил кусок, но потом переключился на хлеб и овощи.

- И ты телятины не ешь, Тед? - спросил Олаф. Он откусил кусок и медленно жевал, будто высасывая каждый грамм вкуса.

- Не ем, - ответил Эдуард.

- Я думаю, что это не в знак протеста против убийства бедных маленьких теляток, - сказала я.

- А ты страдаешь из-за маленьких теляток? - спросил Эдуард, глядя на меня долгим взглядом. Я не могла понять выражение его глаз. Пустыми их нельзя было назвать, просто я не понимала, о чем они говорят. Какие еще сюрпризы нас ожидают?

- Такого обращения с животными я не одобряю, но если честно, мне не нравится волокнистое мясо.

Даллас смотрела на нас так, будто мы обсуждали нечто крайне интересное, а не сорта мяса.

- Тебе не нравится волокнистость... телятины?

- Не нравится, - кивнула я.

Олаф повернулся к женщине, взял последний кусок мяса и протянул ей на вилке.

- А ты телятину любишь?

Она как-то странно улыбнулась.

- Я ее здесь ем почти каждый вечер.

С его вилки она мяса не взяла, а продолжала есть со своей тарелки.

У меня было такое чувство, будто я чего-то не поняла, но я не успела спросить, как свет погас снова. Надвигалось последнее действие. Если я останусь голодной, найдем наверняка какую-нибудь забегаловку по пути домой. Всегда что-нибудь бывает открыто.

Глава 24

Свет тускнел, пока зал не погрузился в темноту. И ее прорезал тусклый узкий прожектор. Это было едва заметное белое сияние, когда прожектор высветил дальний, самый дальний угол затемненного зала.

И в это световое пятно вошла фигура. Корона из блестящих красных и желтых перьев склонилась к свету. Плащ из перьев поменьше покрывал эту фигуру от шеи и до края светового круга. Корона поднялась, открыв бледное лицо. Это был Сезар. Он повернулся в профиль, показав серьги от мочки до середины уха. Золото сверкнуло в полуобороте головы, и свет стал ярче. Сезар что-то взял в руки, и музыкальная нота наполнила ближнюю тьму. Тонкая, вибрирующая нота, как звук флейты, но это была не флейта. Красивая песня, но жутковатая, будто плачет какое-то прекрасное существо. Человек-ягуар снял с него мантию и исчез в темноте. На плечах и груди Сезара лежал тяжелый золотой воротник. Если он настоящий, то это целое состояние. Из темноты со всех сторон к свету потянулись руки и, прикрываемые полумраком, сняли корону.

Сезар медленно двинулся по залу, и на полдороге я увидела, что он играет. Это было что-то похожее на свирель. Песня прорезала темноту, ползла сквозь нее, то радостная, то траурная. Кажется, действительно играл он, и у него потрясающе получалось. Ягуары сняли с него все, что на нем было: небольшой щит, странную палку, похожую на лук, но не лук, колчан с короткими стрелами или нечто подобное. Он уже был близко, и уже стали различимы нефритовые украшения у него на килте, хотя это был не килт, но и не юбка тоже. Спереди этот предмет укрывали перья, а сзади была какая-то дорогая материя. Еще несколько рук высунулись из света и сняли эту одежду вместе с нефритовым убором. Сейчас действие происходило достаточно близко, и видно было, что руки принадлежат ягуарам. Они раздели его до плавок телесного цвета, таких же, какие были на нем раньше.

Песня взлетела в полумрак, когда он приблизился к последнему ряду столов. Казалось, видно, как ноты взлетают подобно птицам. У меня обычно музыка не "вызывает поэтических ассоциаций, но сейчас происходило что-то другое. Почему-то ясно было, что это не просто песня, которую можно послушать и забыть или напевать потом. Думая о ритуальной музыке, люди представляют себе барабаны, у них возникают ассоциации с ритмом сердца, приливами и отливами крови. Но не все ритуалы должны напоминать нам о теле. Некоторые создаются для того, чтобы намекнуть, зачем выполняется ритуал. Всякий ритуал сотворен сердцем во имя божества. Ну, пусть не всякий, а почти всякий. Мы кричим: эй, Бог, посмотри на меня, на нас, мы хотим, чтобы тебе понравилось. Все мы в душе дети и надеемся, что папочке или мамочке понравятся наши подарки.

Ну, бывает, правда, что у мамочки с папочкой характер тот еще.

Сезар выронил свирель, и она повисла на шнурке у него на шее. Он опустился на колени и снял сандалии, потом отдал их женщине за ближайшим столом. Она как-то завозилась в полумраке, будто не знала, хочет ли их брать. Наверное, опасалась после предыдущего представления. Честно говоря, трудно ее в этом упрекнуть.

Сезар остановился у следующего стола и тихо заговорил с другой женщиной. Она встала и сняла с него золотые серьги. Тогда он пошел от стола к столу, позволяя иногда мужчинам, а чаще всего женщинам снимать с себя украшения. Наверное, поэтому серьги и были самые дешевые, самые поддельные из всего его наряда. Кроме последних серег. Приличных размеров нефритовые шарики в каждой мочке, но отличали их фигурки, которые висели ниже, и они танцевали при каждом шаге, двигались при каждом повороте головы. Каждая из них была почти в три дюйма высотой, и они задевали плечи, как пряди волос, которых не было. Когда он подошел ближе, стал виден зеленый камешек, искусно врезанный в одно из этих неуклюжих божеств, которых так почитали ацтеки.

Он остановился возле нашего стола, и это меня удивило, потому что всех остальных "невест" он на этом маршруте тщательно обходил стороной. Взяв меня за руку, он поднял меня из-за стола, потом повернул голову, чтобы я могла достать серьгу. Мне не хотелось срывать представление, но слишком дорогой это был подарок, разве что камни фальшивые. Однако, тронув холодную поверхность, я поняла, что это настоящий нефрит. Слишком он был гладкий, слишком тяжелый для фальшивки.

Серег я не ношу, у меня даже уши не проколоты, так что мне пришлось возиться в темноте, соображая, как снимаются серьги. Он наконец поднял руку и мне помог, быстро и почти грациозно, пока я все еще возилась. Глядя на его движения, я поняла, что серьги отвинчиваются, и когда он повернулся другим боком, я смогла снять серьгу самостоятельно. В драгоценностях я достаточно понимаю, чтобы знать, насколько современно винтовое крепление. Настоящий нефрит и настоящее золото, но это не был антиквариат или по крайней мере зажимы к нему приделаны современные.

Камни, плотные и тяжелые, лежали у меня в ладонях. Сезар наклонился и шепнул, обдав щеку теплым дыханием:

- После представления я их у тебя возьму. Только не мешай.

Он осторожно поцеловал меня в щеку и отошел к нижней ступеньке. Взяв висевшую на шее свирель, он стал отламывать от нее камышинки и рассыпать по ступеням.

Я села, зажимая нефрит в руке, и прильнула к Эдуарду:

- И что должно быть дальше?

Он покачал головой:

- Именно этого спектакля я никогда не видел.

Я посмотрела на профессора Даллас на той стороне стола. Мне хотелось спросить ее, что происходит, но все ее внимание было обращено на сцену. Сезар давил кусочки свирели на каждой ступени, проходя по ним. Четверо ягуаров-людей ждали его наверху, сгрудившись у небольшого закругленного камня. С ними стоял и жрец, но без пелерины. Он был даже шире в плечах, чем это казалось, и хотя невысок, но производил впечатление голой силы, голой физической силы. Больше он был похож на воина, чем на жреца.

Сезар добрался до вершины храма. Четыре ягуара взяли его за руки и за ноги и подняли над головами. Потом, держа его над собой, взошли на сцену, обошли ее, показав Сезара на все четыре стороны, даже на противоположную публике. Затем тело поднесли к закругленному камню и уложили его поперек - голова и плечи Сезара откинулись назад, а нижняя часть груди и живот выгнулись над камнем.

Я вскочила еще раньше, чем увидела обсидиановый нож в руке жреца. Эдуард поймал меня за руку.

- Глянь налево, - сказал он.

Я посмотрела и увидела, что двое ягуаров-оборотней глядят и ждут. Сомневаться не приходилось: если я брошусь на сцену, они попытаются меня остановить. Сезар сказал, что придет за серьгами после представления. Отсюда следует, что он собирался остаться в живых. Но черт меня побери, они же хотят его изрезать! Теперь я это знала, только понятия не имела, насколько сильно его будут полосовать.

Даллас встала со стула и подошла ко мне.

- Это входит в спектакль, - прошептала она. - Сезар играет жертву два раза в месяц. Не всегда именно такую жертву, но в этом состоит его работа.

Она говорила тихо и рассудительно, как говорят с психом на карнизе. Я позволила им с Эдуардом посадить меня обратно. Серьги я стиснула так, что они врезались в руки.

Даллас присела рядом со мной, положив ладонь на мою руку между плечом и локтем, но смотрела она на сцену. Люди-ягуары держали Сезара, и видно было, как напряглась их хватка, как они синхронно делают вдох. На лице Сезара не отразилось ничего - ни страха, ни воодушевления. Просто выжидание.

Жрец вогнал нож в тело прямо под ребра. Тело Сезара дернулось, но он не вскрикнул. Лезвие резануло поперек, вгрызаясь в мясо, расширяя дыру. Тело задергалось вокруг раны и вместе с ней, но Сезар не проронил ни звука. Бледную кожу залила кровь, будто искусственно яркая в свете прожекторов. Жрец сунул руку в рану почти по локоть, и тут Сезар крикнул.

Я схватила Даллас за руку:

- Без сердца он не выживет. Даже оборотень без сердца не выживет.

- У него не будут вынимать сердце, я тебе клянусь.

Она потрепала меня по руке, вцепившейся в нее, как успокаивают нервную собаку.

Я наклонилась поближе и прошептала:

- Если у него вырежут сердце, а я могла бы этому помешать, то до отъезда из Нью-Мексико я вырежу сердце тебе. Ты все еще хочешь поклясться?

У нее глаза расширились. Кажется, дыхание у нее тоже перехватило, но она кивнула.

- Я клянусь.

Самое смешное, что она поверила в мою угрозу моментально. Почти всякий, если ему скажешь, что вырежешь у него сердце, тебе не поверит. Он может поверить, что ты его убьешь, но если высказаться слишком натуралистично, это примут за шутку или гиперболу. Профессор Даллас мне поверила, хотя большинство преподавателей колледжа приняли бы мои слова за образное выражение. Это и заставило меня заинтересоваться Даллас еще сильнее.

Среди глубокого молчания зала раздался голос жреца:

- Я держу его сердце в руке своей. В былые времена мы вырвали бы его сердце из груди, но дни те давно миновали. - В его словах явственно слышалось сожаление. - И мы почитаем богов как можем, а не как хотели бы.

Он медленно вытащил руку, а я сидела так близко, что слышала мокрый мясистый звук, когда она вылезла из раны.

Жрец поднял окровавленную руку над головой, и толпа разразилась приветственными воплями.

Гадом буду, разразилась. Приветственными воплями.

Ягуары подняли Сезара с алтаря и сбросили вниз по ступеням. Он закувыркался, как мешок без костей, и остановился на полу перед лестницей. Лежал он на спине, ловя ртом воздух, и я подумала, не повредил ли ему жрец легкие, когда искал сердце.

Я просто сидела и смотрела. Это он делает два раза в месяц и выполняет тем самым должностные обязанности. Блин, я не только этого не понимала, я и не хотела понимать. Если он заводится от боли и близости смерти, то я ничего больше о нем знать не хочу. Мне вот так хватает садомазохистских леопардов дома, в Сент-Луисе. Еще один мне и на фиг не нужен.

Жрец что-то говорил, но я его не слышала. Ничего я не слышала, только оглушительный шум в ушах. Я видела, как дергается всем телом на полу ягуар-оборотень. Кровь лилась по бокам, заливала пол, но прямо у меня на глазах ее поток стал ослабевать. Этого не было видно из-за пелены крови и разорванных ошметков тканей, но я знала, что он исцеляется.

Двое вышибал, оба люди, подошли, подняли его за руки и за ноги и понесли между столами, мимо нас. Я встала, останавливая их. Даллас встала вместе со мной, будто испугавшись, как бы я чего не сделала.

Я заглянула в глаза Сезара. В них была настоящая боль. Он явно не наслаждался ситуацией. Но такие вещи никто не будет делать регулярно, если они не доставляют ему хоть какого-то удовольствия. Руки его лежали на груди, будто он пытался не дать себе рассыпаться. Я тронула одну - кожа была скользкой от крови. Я всунула ему в руку серьги и сжала его пальцы на них.

Он что-то шепнул еле слышно, но мне не надо было наклоняться, чтобы услышать:

- Никогда больше ко мне не подходи.

Я села, и его унесли. Потянувшись к салфетке, я хотела вытереть руки от крови, но Даллас взяла меня за руку:

- Теперь она готова тебя видеть.

Я не заметила, чтобы Даллас с кем-нибудь говорила, но не стала спрашивать. Раз она говорит, что пора, пусть будет пора. Поговорим с Принцем города и свалим отсюда ко всем чертям.

Я снова потянулась за салфеткой, и на этот раз Даллас просто ее отодвинула.

- Будет хорошо, если на встрече с ней у тебя будет жертвенная кровь на руках.

Я глянула на Даллас и выхватила салфетку у нее из рук. Она всерьез попыталась ее не выпустить, и мы немного поиграли в перетягивание каната, а когда я все-таки выдернула салфетку, рядом со мной стояла женщина. Она была в плаще с красным капюшоном и ростом всего мне по плечо, но еще раньше, чем она повернула голову и стало видно лицо под капюшоном, я уже знала, кто она. Итцпапалотль, Обсидиановая Бабочка, Принцесса города и самозваная богиня. Я не ощутила ее приближения, не услышала ее и не почувствовала. Она просто появилась рядом, как по волшебству. Давно прошли времена, когда вампиры могли со мной такое проделывать. Кажется, я на секунду перестала дышать, встретившись с ней глазами.

Лицо ее было изящно, как и все остальное, кожа коричневая с оттенком молочной бледности. Глаза черные, не какие-нибудь там темно-карие, но по-настоящему черные, как обсидиановый клинок, имя которого она носит. Обычно у Мастеров вампиров глаза как затягивающие озера, куда попадаешь и тонешь, но эти были сплошными черными зеркалами, не такими, куда можно провалиться, но показывающими истину. Я увидела в этих глазах себя, миниатюрные отражения, как в совершенных черных камеях, во всех подробностях. Потом образ разделился, раздвоился, растроился. В середине осталось мое лицо, а по сторонам появились волчья голова и череп. На моих глазах они стали сближаться, волчья голова и человеческий череп закрыли мое лицо, и на долю секунды невозможно стало понять, где кончается одно изображение и начинается другое.

Потом один образ воспарил над остальными - череп поднялся вверх сквозь черноту, заполняя ее глаза, занимая все мое поле зрения, и я отшатнулась, чуть не упав. Эдуард меня подхватил. Даллас вышла и встала возле вампира.

Бернардо и Олаф стояли за Эдуардом, и я знала, что достаточно ему сказать только слово, как они откроют стрельбу. Успокоительная была мысль, хотя и самоубийственная, поскольку сейчас я ощутила ее народ, а это значит, что раньше она перекрывала его от меня. Я чувствовала вампиров под зданием, вокруг, внутри. Сотни их было, и почти все старые. По нескольку сотен лет. А сама Обсидиановая Бабочка? Я посмотрела на нее повнимательней, стараясь больше не встречаться с ее взглядом. Уже несколько лет мне не приходилось прятать глаза от вампира, и я забыла, как это трудно - глядеть на кого-то, кто хочет посмотреть тебе в глаза, и избегать его взгляда; довольно сложная игра. Они хотят поймать твой взгляд и зачаровать, а ты хочешь этого не допустить.

У нее была прямая челка, но остальные волосы убраны с лица, открывая изящные уши с нефритовыми кольцами. Миловидное создание, миниатюрная даже по сравнению со мной и профессором Даллас, но внешность меня не обманывала. Под ней скрывался не особо старый вампир. Вряд ли ей хотя бы тысяча лет. Я встречала вампиров постарше, и намного постарше, но ни один вампир моложе тысячи лет не мог так греметь силой у меня в голове, как она. Сила исходила от нее почти зримым облаком, и я достаточно знала о вампирах, чтобы понимать, насколько это у нее неосознанно. Некоторые Мастера с особыми способностями, например, умеющие вызывать страх или похоть, просто выдают наружу силу этого рода постоянно, как поднимается от кастрюли пар. Это бывает непроизвольно - по крайней мере отчасти. Но я никогда не видела, чтобы из кого просто текла сила, сила в чистом виде.

Эдуард что-то мне говорил, наверное, уже повторял, но я просто не слышала.

- Анита, Анита, как ты?

Я почувствовала твердость пистолета - не направленного мне в спину, а извлеченного из кобуры, а мое тело скрывало его от зала. Все могло обернуться очень плохо и очень быстро.

- Нормально, - ответила я, но голос мой никак не звучал нормально. Он был далекий и гулкий, будто я была оглушена, а теперь приходила в себя. Может быть, немножко так и было. Она не подчинила себе мой разум, но при первом контакте узнала обо мне такое, чего ординарный вампир никогда бы не мог выведать. Я вдруг поняла, что она догадалась, какого рода силу я представляю. Значит, у нее дар определять силу.

Прозвучал голос Обсидиановой Бабочки, с сильным акцентом и очень глубокий, не соответствующий ее комплекции, будто в голосе сосредоточилась ее неимоверная сила:

- Чья ты слуга?

Она знала, что я - человек-слуга вампира, но не знала чей. Это мне понравилось. Она читает только силу, а не вдается в подробности, хотя, возможно, что и симулирует незнание. Но почему-то я сомневалась, что она прикидывается несведущей. Нет, она из тех, кто любит демонстрировать знание. От нее надменность исходила так же, как и сила. А почему бы ей и не возгордиться? В конце концов, она богиня, по крайней мере в собственных глазах. Чтобы объявить себя божеством, надо обладать исключительным высокомерием или быть психом.

- Жан-Клода, Принца города Сент-Луиса.

Она склонила голову набок, будто прислушиваясь к чему-то.

- Значит, ты истребительница. Ты не назвала при входе своего настоящего имени.

- Не все вампиры согласились бы говорить со мной, зная, кто я.

- И какой же вопрос ты желаешь со мной обсудить?

- Серию убийств с увечьем.

И снова она чуть повернула голову, будто прислушиваясь.

- Ах да. - Она моргнула и подняла на меня глаза. - Цена аудиенции - то, что лежит на твоих руках.

Наверное, вид у меня был достаточно недоуменный, потому что она пояснила:

- Кровь, кровь Сезара: Я желаю взять ее от тебя.