Организационный вывод. И - следующее письмо. "Тише, товарищи! - говорит
заместитель Главного. - У нас осталось всего полчаса!"
журналистский жанр, в том числе и тот, который я бы назвал "перемешанным";
примерно так говорят о нациях, из которых сегодня осталось мало "чистых".
Буквально по Монтеню: "В древние времена: все люди одного возраста - братья,
кто старше - отцы, кто младше - дети" [9].
пописывал, и вот журнал "Пионер" отправил меня в командировку в Саратов.
Остановился я в гостинице, если не ошибаюсь, "Волна" (или "Волга"?),
материал собирал на каком-то заводе и через несколько дней приготовился в
обратный путь. Билет на поезд у меня был в кармане, машина заказана к
определенному часу, оставалось оформить гостиничные документы. Но там, у
окошечка администратора, вдруг случилось неожиданное знакомство, сыгравшее
значительную роль в моей уже размеренной в тот период жизни, и, я полагаю,
не только в моей.
администраторша Марта Ивановна, я почему-то запомнил имя этой славной
женщины с белыми крашеными волосами, вавилонской башней стоявшими на голове.
- Я очень хотела, чтобы вы помогли одному человеку". - "Какому?" - вероятно,
спросил я, потому что Марта Ивановна выдвинула из-за своей спины мальчика
лет десяти-двенадцати. Я плохо видел его через овальное окно. Густые
каштановые кудри, худенькая мордашка, возможно, печальные глаза, они просто
обязаны были быть печальными: Борис, так звали подростка, был круглым
сиротой, инвалидом второй группы (что-то с почками, то ли болезнь какая-то,
то ли отбили), а жил под Саратовом в доме для престарелых. Так получилось,
что он, по выражению Марты Ивановны, приблудился к гостинице. Его жалели.
Когда один раз в месяц, как на побывку, он приходил к Марте Ивановне, весь
обслуживающий персонал гостиницы его подкармливал, подшивал, подстирывал,
старался как-то пригреть, а на дорогу он получал подарки. На меня это
обстоятельство произвело, помню, самое тяжкое впечатление: гостиница,
которую я и, вероятно, все в ней живущие воспринимали как дом казенный и
чужой, была для ребенка единственным источником тепла. В пятиминутной беседе
с Мартой Ивановной выяснилось, кроме того, что попытки устроить Бориса в
обычный детский дом были напрасны: детей-инвалидов туда не брали. Ко мне,
стало быть, одна просьба: помогите устроить! За весь разговор Борис не
проронил ни единого слова, только смотрел на меня, "столичного
корреспондента", как смотрят верующие на икону.
двадцать. Что делать? Увы, я не сдал железнодорожный билет, не задержался на
сутки в Саратове и не пошел по начальству. Я был молод, жизнь казалась
простой и прозрачной, в памяти была тишина, и потому я попросил у Марты
Ивановны листочек бумаги, изобразил на нем адрес "Пионера", собственную
фамилию и сказал Борису: "Писать умеешь? Напиши мне все, как есть, а мы в
Москве что-нибудь придумаем". И уехал.
вчистую о Борисе забыл, признаюсь в этом откровенно, как ни горько
признание. Возможно, все последующее было искуплением моего греха.
звонок. Сотрудница "Пионера" Джана Манучарова попросила меня "немедленно"
приехать в редакцию. Зачем? - "Приезжайте, узнаете". В то время журнал
находился на шестом этаже старого здания комбината "Правда", в тихом
закутке, который я быстро прошел, обнаружив все комнаты пустыми. Зато в
кабинете главного редактора была толпа. Встав на цыпочки, я увидел в кресле
Натальи Владимировны Ильиной, за ее редакторским столом, "моего" Бориса. Он
ел. Разорванная руками французская булка, печенье, конфеты, молоко.
Сотрудники, это были в основном женщины, молча стояли вокруг, смотрели. Они
уже знали, что Борис пешком пришел из Саратова. Он решил не разводить
бухгалтерию, не писать какие-то письма, у него был в руках адрес, и он пошел
к "дяде Валерию Аграновскому". Характер не позволил ему бесплатно
пользоваться попутным транспортом или зайцем ехать на поезде, и он три
месяца пешком шел в Москву из Саратова.
ночевал у разных сотрудниц журнала. Мне удалось получить его только раз, к
моей исстрадавшейся маме дважды вызывали "неотложку", он бередил ее старые
раны, она очень плакала, расставаясь с Борисом. Спокойный, рассудительный,
ничуть не сентиментальный, как ни странно - воспитанный, обладающий
природным тактом и спартан-ской неприхотливостью, Борис был к тому же
самостоятельным мужчиной, отказывался от денег и пирожных и только в одной
страсти не умел себя сдерживать: в страсти фотографировать. Хотя аппарата у
него не было, все медяки и серебро он тратил не на троллейбус и метро или
мороженое, а на проявители, закрепители, какие-то фиксажи и фотобумагу,
пешком преодолевая московские расстояния. С немалым трудом Наталье
Владимировне Ильиной удалось устроить его в Калининградский детский дом,
говорят, вполне приличный. По странному стечению обстоятельств профилирующим
предметом была в нем фотография. Вроде - сошлось.
"сел" в большой судебный процесс. Не с руки было и сотрудникам "Пионера".
Кому-то пришло в голову срочно связаться с московским детприемником: мол,
надо сдать туда Бориса, и его "централизованно", со специальным
сопровождающим отправят к месту назначения. Так и сделали, предварительно
созвонившись с начальником приемника. В пятницу, этот день я прекрасно
запомнил, вся редакция провожала Бориса. Он был причесан, умыт, одет во все
новое, а за плечами у него был рюкзачок, в котором лежала новенькая "Смена"
с полным набором проявителей и закрепителей. Мы сели в редакционную машину,
последняя стадия "операции" все же была доверена мне, и поехали на
Даниловский вал, 22; адрес нам дали.
рассказано, я тоже не могу ничего выбросить.
опутан колючей проволокой. Я нажал кнопку звонка. Приоткрылся "глазок", на
нас посмотрели "оттуда", и вслед за этим отворилась массивная, кованная
железом дверь. Человек в полувоенной одежде и в фуражке с зеленым околышем
пропустил нас внутрь. Я очутился в одной комнате, Борис в соседней, мы могли
общаться через овальное окно, почти такое, как в администраторской гостиницы
"Волна". Потом Бориса куда-то увели, я сдал его вещи и документы. Минут
через двадцать он вновь появился в соседней комнате, почему-то стриженный
наголо. Его шея сразу стала тонкой и длинной, а плечи острыми. Мне сказали:
"Прощайтесь". Я протянул ему в окошечко руку, Борис взял ее в свои и долго
держал. Нет, он не плакал, но очень пристально смотрел мне в глаза. Я
спросил дежурного, как скоро будет отправка. Дежурный, зевнув, ответил:
"Всякое бывает, и через день, и через месяц, как наберут группу в одном
направлении, так и повезут". Тогда я решил поговорить с начальником
приемника, чтобы как-то ускорить дело. Мне разрешили войти во двор и
объяснили, что начальника я найду на втором этаже административного корпуса.
Кажется, его фамилия была Серов.
показались странно знакомыми и зарешеченные полукруглые окна монастырского
здания, и купол с облезлой позолотой, и чахлый скверик, огороженный очень
низким заборчиком, и серые дорожки для прогулок. Я постоял, что-то шевеля в
своей памяти, однако, так и не сумев расшевелить, пошел к Серову. На первом
этаже административного корпуса я увидел длинный коридор, а налево и направо
были двери. Остановившись в самом начале, я почему-то подумал, что третья
дверь направо будет фотолаборатория. Потом я сделал несколько шагов, поднял
голову и, как во сне, увидел надпись: "Фотолаборатория"! И только тут я
сообразил, что был здесь однажды, очень давно, и у меня сразу закололо
сердце.
Анатолия, который был старше на восемь лет, привезли в этот дом и здесь
поселили. Я ничего не понимал, мне просто нравилось ехать по ночной Москве
на быстрой машине, прижимая к груди первый в моей жизни портфельчик с
пеналом, ластиком и тетрадками в косую линейку, хотя отнюдь не школа ждала
меня впереди, по крайней мере не та школа, куда должны были утром идти все
мои сверстники. Когда мы приехали, в комнате с табличкой "Фотолаборатория"
меня снимали в фас и в профиль, а на шее моей висела дощечка с именем,
отчеством и фамилией. Так же смешно я прокатывал пальцами сначала по черной
краске, а потом по глянцевой бумаге, это называлось почему-то "играть на
пианино", и я играл с удовольствием. Помню, Анатолия вскоре увели, я остался
с "дядей Мишей", и мне захотелось есть. Дядя Миша принес кусок белого хлеба
с маслом и вареное яйцо. И возможно, бесследно для воспоминаний прошла бы та
первая ночь для меня, если бы он не стукнул яйцом по моему лбу. Дядя шутил,
но удар как бы вернул меня к жестокой реальности, я страшно испугался, и
закричал, и бился в истерике, и даже сейчас ощущаю тот страх, он все еще
сидит во мне, взрослом.
здания. Круто развернувшись, я пошел назад, не допуская возражений со
стороны дежурного, решительно забрал у него Бориса, стриженного наголо, вещи
и документы, сел в редакционную машину и поехал в "Пионер". Там удивились
нашему явлению, но не понять меня не могли. Еще трое суток Борис прожил в
Москве, вопросов не задавал, был тих и подавлен, а потом кто-то из сотрудниц
журнала, кажется все та же Джана Манучарова, выписала себе командировку и
повезла Бориса поездом через Ригу в Калининград.
только, что, когда мы с братом спустя какое-то время уходили, отпущенные, из
этого дома, было раннее утро, пошли первые трамваи и лил проливной дождь.
Анатолий накрыл меня с головой своим пиджаком, чтобы я не промок и не
Посняков Андрей
Бажанов Олег
Мурич Виктор
Шилова Юлия
Сертаков Виталий