Белла идет меня провожать. Берет мой чемоданчик, в котором я таскаю свою канцелярию. Когда мы выходим из квартиры, она закрывает дверь с таким лицом, как будто закрывает ее навсегда. А я считаю проценты. Сколько надо положить на кривляние, сколько на желание что-то доказать мне и всем, сколько на стиль, на моду, на плохой характер? Тогда сколько процентов остается на треугольного гипнотизера? Процентов десять, не больше, на этого странного паренька с его странной профессией и невыясненной ролью в ее жизни. Но общая ситуация от этого не становится лучше. Какая здесь нужна мудрость, что сделать, что сказать.
А она идет по улице с чемоданчиком и представляет себе, что уезжает, и наш постылый городишко сразу превращается в далекое воспоминание. А она женщина, которая бросила все и едет куда-то на Север, к любимому человеку, чтобы разделить с ним трудности его необыкновенной жизни. Там-то уж она будет работать, и, кроме того, будет собирать и сушить грибы, только одни белые, и одеваться будет в мех нерпы.
Недалеко от моего дома Белла вдруг обнимает меня, и целует, и начинает отворачивать лицо.
- Не плачь, девчонка. Он того не стоит, - говорит проходящий мимо сержант.
- Не плачь, - молю я, - не плачь, ради Христа. Ну что ты? Поезжай в Ленинград. Для разрядки.
Опять не то я говорю, при чем тут куда-то ехать?.
- Или в Спасское-Лутовиново.
- А ты видела того сержанта? - больше не плачет, смеется Белла. Феноменальный рост. Да? Я иногда думаю, что, может быть, вся моя беда, что я маленького роста. И никаких способностей к языкам.
=19=
Раньше события катились мимо меня с потрясающей быстротой, мчались - не успеешь оглянуться, проносились легко, и я участвовала в них легко, естественно, почти незаметно для себя и, разумеется, почти незаметно для событий. И была спокойна. Теперь иначе. Каждая мелочь задевает, надолго лишает покоя. А если это не мелочь, если это дело моей жизни, тогда... Тогда знакомые люди спрашивают: "Что с вами?" Я им отвечаю; "Нездоровится, простудилась, бессонница, голова болит". Ах, болит, тогда понятно. А честно надо было бы ответить: мне теперь все тяжело дается, самое простое, обыкновенное, ежедневное требует таких усилий, что я и не знаю, может быть, я просто никуда не гожусь. Все мне трудно: ждать серьезного разговора, обращаться по делу к начальству, отвечать на вопросы, если это вопросы не о погоде, а, например, вопрос Регины о том, когда она получит комнату.
Я вижу, как шагает по утрам в институт Петя-Математик - естественно, уверенно. Вижу, как летит Зинаида на высоких каблуках, как идет Леонид Петрович. Леонид, Петрович мне ближе всех и понятнее, и он идет совершенно спокойный, смотрит по сторонам, выискивает знакомых, чтобы поклониться, останавливается у витрин, раздумывая, что купить и зачем, толкает ногой камушек, улыбается. А я? Со стороны, может быть, никто и не видит, как я иду в институт после бессонной ночи, нервничаю, не понимая, что с нами будет, снимут с нас головы или простят, ведь дела наши все вправду не шуточные, а крупные, государственные. И если мы каждую минуту не думаем так, все же мы хорошо знаем, чего от нас ждут. Стране, родине нужно получить это от нас, и быстрее, как можно быстрее, дешевле и лучше. А химия - медленная наука. От нас требуют быстро, потому что пластмасса наша - это самолеты, суда, вагоны, дома, автомобили, холодильники. Это одежда и обувь, это медицина, теплоизоляция, и звукоизоляция, и многое другое, о чем так скучно рассказывает наша Зинаида, разъезжающая с лекциями по району. Я думаю, нет такого жителя, который бы не слышал, как Зинаида рассказывает про пластмассы. Впрочем, все мы читаем лекции, дело не в лекциях. Дело в том, что временами я теряю уверенность в своей правоте.
- Что с вами, миленькая? - спрашивает Зинаида; мы вместе возвращаемся из института. - Бедненькая, несчастная, нахохлилась. Кто обидел?
Я отшучиваюсь; почти готовая открыть душу Зинаиде: у нее симпатичное лицо, достойная седина и добрый голос. Белла утверждает, что она злой гений. А чем уж она такой злой гений, не знаю.
Зинаида продолжает:
- Вчера приехал один мой старый знакомый. Солидный стал дядечка, шикарный, работает в СЭВе. Купили шампанского, пошли ко мне, поговорили, повспоминали. Ненужное занятие. Что было, то прошло.
Какую тут подать реплику?
- Это верно, - говорю я.
- Проверено на личном опыте, - смеется Зинаида.
Мы подошли к дому.
- Про комиссию все знаете? - спрашивает Зинаида.
- Нет, не знаю. Какая комиссия?
- Вас и Тережа обследовать.
Я говорю:
- Отлично. Пора давно.
И про себя я повторяю то же: "Отлично, отлично, давно пора".
- Ах, ах, ах, - говорит Зинаида, - а я бы на вашем месте распсиховалась.
Нет, думаю я, это к лучшему.
- А Тереж нервничает, - сообщает Зинаида, - прямо жаль его, честное слово. Ему трудно. Не привык. Конечно, не те нервы, далеко не те. А раньше у него были нервы.
То раньше, думаю я тупо. Значит, комиссию назначили. Из Комитета или институтскую? Зинаида, наверно, знает. В общем, все скоро кончится в ту или другую сторону, можно будет спокойнее работать. Спокойно нельзя будет никогда, но спокойнее - можно. Весь тут вопрос в нюансе. Интересно, что еще знает Зинаида?
- Завтра Сергей Сергеевич всех созывает, меня в том числе, бедненькая я Зиночка, некому меня пожалеть, - продолжает Зинаида.
Значит, директор уже вернулся из Италии. Значит, комиссию составят институтскую. Ну, отлично, прекрасно, превосходно. Мне надо пойти домой и подумать. Спокойной ночи.
И ночь в самом деле наступает спокойная, далекая наша ночь. В Ленинграде не бывает таких ночей, в большом городе ночью очень тихо, а в таком, как наш, масса звуков: лают собаки, кричат паровозы, возятся какие-то зверюшки, и стрекочут букашки. Все мне слышно с моего пятого этажа, как ночью в поле: и какие-то далекие шорохи, и верещанье, и чей-то приглушенный голос, позвавший "Маша". Не меня, другую Машу. А может быть, послышалось. Ночь ведь, глухая ночь.
...Через два дня меня вызвал Дир.
"Главное, не волноваться, - сказала я себе очень спокойно. - Все серьезное и настоящее уже произошло, оно происходило на протяжении всего этого времени, и не здесь, в главном здании, а в лабораторном корпусе. А это пустяки, формальности, это как экзамен: если ты занималась выдержишь, не занималась - провалишь. Сам экзамен - это только то, что было раньше, и свобода, которая будет потом. Все уже сделано там, в лаборатории, головой Губского, и физиков, и Пети-Математика, и Регининой головой, и ее руками, и Алиными".
Пока я шла через двор, по лестнице и по коридорам, я успела подумать, что может быть самого плохого. Снимут с начальника лаборатории? Обидно, но от этого не умирают. Выгонят из института? Не выгонят. Теперь за это не выгоняют. А выгонят - могу уехать в Ленинград. Сейчас главная моя задача, если начнут меня рубить на части, не молчать с чувством собственного достоинства, а быть собранной, отбиваться, отвечать.
За большим письменным столом наш молодой директор под стать своему свежему кабинету, настежь раскрытым окнам, линиям передач и яркому выставочному стенду.
- Прошу вас, Мария Николаевна.
Я смотрю на лицо Дира, четкое, маленькое, загорелое и непонятное. Как он сейчас ко всему относится, в чем он разобрался, что решил или решит, понять нельзя. Но мне уже все нипочем, у меня внутри соскочили тормоза, исчезло чувство страха, неудачи, обиды, ушло волнение.
- Сейчас еще товарищи подойдут, - говорит Дир своим бесстрастно вежливым голосом.
- Отличная сегодня погода, - замечаю я. - Солнце какое.
- Это верно, строительство бассейна возмутительно затянули, - отвечает Дир, как всегда немного не на тему. Но если вдуматься, то он от темы только слегка отходит в сторону.
Сегодня утром Дир косил траву перед институтом, перед домом с колоннами, в своей снежно-белой рубашке, закатав рукава, в тот час, когда сотрудники шли в институт.
Он хороший человек, Дир, но ясно одно - наша лаборатория не стала его любимицей, его слабостью. У него нет слабостей.
На беленых стенах кабинета портреты знаменитых ученых - Ломоносов, улыбающийся Курнаков, презрительный, явно недовольный нами Зелинский, Лебедев, Менделеев, Бутлеров, Фаворский, Зинин. Всю жизнь и на всех стенах вижу я их портреты.
Входит наш веселый главный инженер, сообщает:
- Я как Нельсон. Перед битвой он очень долго сомневался и колебался, но, приняв решение, уже действовал смело и твердо.
- Нельсон? - спрашивает Дир и неожиданно хохочет.
- У Нельсона был один глаз, - замечаю я.
- Один глаз? - переспрашивает Дир и обращается к главному инженеру: Мне Завадский был нужен.
- Он в столовой. Съел суп, потом съел гуляш и хотел еще чего-нибудь съесть, но не нашел чего и съел еще один гуляш.
Директор смеется.
Главинж своей уверенной походкой, пришлепывая римскими сандалиями, подходит к столу и веером выкладывает бумаги на подпись. Директор подписывает, не читая. А я принесу бумажку - он будет ее разглядывать, и разговаривать по телефону, и хвататься за селектор, чтобы подольше не подписать.
А этот Нельсон собрал свои бумажки жестом, каким собирают счастливые игральные карты, сел в кресло напротив меня и сказал:
- Мы еще пересоветуемся с Гипропластом по этой части.
Дир энергично кивает, давайте действуйте, я на вас полагаюсь.
- Хотелось подождать еще Роберта Ивановича, но раз его нет, значит, ждать не будем, - обращается директор ко мне.
"А Роберт, значит, опять подводит, - думаю я. - Роберт, Роберт".
- Неважно. Детали уточним позднее. Я хотел вам сказать вот что. По вашему письму в Комитет принято решение создать компетентную комиссию, которая разберет ваш затянувшийся конфликт с лабораторией товарища Тережа, окончательно выяснит реальность тем, порученных вашей лаборатории и занесенных, как вы знаете, в государственный план. А также ознакомится с вашей новой работой, которую вы стали делать, мягко говоря, явочным порядком. Комиссия обследует работу лаборатории товарища Тережа. С этого и начнет, с истории вопроса, так сказать. Если не ошибаюсь, такая постановка дела соответствует вашему желанию.
- Да, - отвечаю я, - соответствует.
- Я председатель комиссии, будь она неладна, - говорит главинж.
- Товарищи собираются, - сообщает секретарша из дверей.
Я встаю, чтобы уходить.
- Может быть, у вас есть какие-либо пожелания по составу комиссии? спрашивает Дир.
- Нет.
- Ко мне у вас есть вопросы?
За дверью собираются товарищи, они скоро превратятся в комиссию, которая решит нашу судьбу. Здесь сидит председатель. Есть ли у меня вопросы к директору? Да, есть. Комиссия комиссией, конфликт конфликтом, а вопросы есть. Солнце бьет в раскрытые окна, горит на стеклах витрины, на лице Дира. Плывут золотые пылинки.
Мне надо нажаловаться на главного механика. Надо закупить хроматограф стоимостью тридцать пять тысяч в старых деньгах. Нужен никель или высоколегированная сталь "ЭИ943"... Нужно футеровать аппарат никелем или серебром. Нужны две квартиры, на худой конец квартира и комната. И это не все. Нужны аппаратчики.
Не время сейчас все это выкладывать. И все же я не своим голосом, стоя, невежливо, нервно перечисляю свои требования.
Мне кажется, что Дир втягивает в плечи маленькую лаковую причесанную голову и поеживается.
Тишина. Только беснуются золотые пылинки в воздухе. И главинж не находится, как пошутить.
- Сергей Сергеевич, нам срочно нужен хроматограф. Три с половиной тысячи, - настаиваю я.
- Четыре. По-старому - сорок.
- Разве это много для нашего богатого института? - спрашиваю я льстиво.
Скрытая в моем вопросе ирония до директора не доходит. Он счастливый человек, на иронию и юмор своих подчиненных он плюет.
- Хорошо, я подумаю, - отвечает он. Это почти означает - да.
Перумов Ник
Суворов Виктор
Куликов Роман
Роллинс Джеймс
Никитин Юрий
Шилова Юлия