мурлыканья, у нее возникло неприятное чувство, будто он вот-вот ее съест.
Она оттолкнула его и, сбросив покрывало с его лица, спросила:
закрыл глаза. Теперь, украв у нее сон, он, видимо, сам решил соснуть. Кожей
плеча она почувствовала, как его губы расползаются в улыбке.
***
так долго. Улик было сколько угодно: песок; его необъяснимые появления и
исчезновения; то, что он бросил курить; его победоносная, безудержная
веселость на вечеринках в присутствии Салли; та свойственная только жене
мягкость (в тот момент Руфь словно ужалило, и картина эта надолго осталась в
ее памяти), с какою Салли как-то раз взяла Джерри за руку, приглашая
танцевать. Одержимость идеей смерти, владевшая Джерри прошлой весной,
казалась Руфи настолько неподвластной доводам разума, настолько
непробиваемой, что новые черточки в его поведении она отнесла к той же
области таинственного: новая манера говорить и вышагивать; приступы
раздражительности с детьми; приступы нежности к ней; бесконечный самоанализ,
без которого не обходилась ни одна их беседа; бессонница; ослабление его
физических притязаний и какая-то новая холодная властность в постели, так
что порой ей казалось, что она снова с Ричардом. Как могла она быть
настолько слепой? Сначала она подумала, что от долгого созерцания
собственной вины приняла появление нового за следствие прошлого. Она
призналась себе тогда, - хотя ни за что не призналась бы в этом Джерри, -
что не считала его способным на такое.
когда он после двух дней, проведенных в Вашингтоне, прилетел в каком-то
смятенном состоянии одним из последних самолетов. Расписание тогда сбилось,
все рейсы были переполнены, и она сидела на аэродроме Ла-Гардиа, встречая
самолет за самолетом. Когда, наконец, знакомый силуэт - узкие плечи, коротко
остриженная голова - вырисовался на фоне мутных огней летного поля и
заспешил к ней, она немало удивилась той униженной радости, с какой забилось
у нее сердце. Будь она собакой, она, наверное, подпрыгнула бы и лизнула его
в лицо; будучи же всего лишь женой, она позволила ему поцеловать себя и
повела к машине, по дороге слушая рассказ о поездке: Госдепартамент;
несколько минут с Вермеером в Национальной галерее; относительно крепкий сон
в гостинице; жалкие подарки детям, которые он купил в магазине мелочей;
одуряющее ожидание в аэропорту. По мере того как городская сумятица
оставалась позади, его говорящий профиль в теплом склепе машины утрачивал в
ее глазах ореол чуда, и к тому времени, когда они со скрежетом остановились
на дорожке у дома, оба не чувствовали ничего, кроме усталости; они поели
куриного супа, выпили немного бурбона и юркнули в холодную постель. Однако
потом это его возвращение домой казалось ей сказкой - последним оазисом,
когда еще была твердая почва под ногами, перед этим дождливым воскресным
днем, с которого началось плавание по морю кошмара, ставшее с тех пор ее
естественным состоянием.
церковь. Летом служба начиналась в девять тридцать и кончалась в десять
тридцать. Руфь считала несправедливым заставлять детей так долго ждать,
особенно учитывая капризы того лета: ясная погода по утрам, тучи - уже к
полудню. Поэтому они высадили его, принаряженного, возле церкви и поехали
дальше.
из локомотива, отправляющегося в путь вдоль горизонта, а потом настоящие
тучи, все более затейливые и темные - зaмки, континенты, по мере продвижения
разраставшиеся ввысь, застилавшие солнце. У мамаш на пляже была игра -
подстерегать очередной просвет солнца. Облака плыли на восток, поэтому глаза
мамаш были обращены на запад, где разматывался золотой бинт - сначала зажжет
крыши коттеджей в Джейкобе-Пойнте, затем в полосу света попадает большая
зеленая водонапорная башня, снабжающая коттеджи водой, и загорится, словно
спустившийся с Марса космический корабль, металлическое яйцо на ее крыше;
потом яркий свет покатится равномерными толчками по прибрежному песку, от
чего он станет похож на поле нездешней, клонимой ветром пшеницы, и, наконец,
солнце прорежется над головой, жаркое, вырвавшееся на свободу из цепляющихся
за него рваных закраин облаков, а глубины неба закружатся радугой между
прищуренными ресницами мамаш. В это воскресенье просветы в облаках исчезали
быстрее обычного, и к половине двенадцатого стало ясно, что вот-вот пойдет
дождь. Руфь с детьми отправилась домой. Они обнаружили Джерри в гостиной: он
сидел и читал воскресную газету. Он снял пиджак и распустил узел галстука,
но из-за того, что волосы его были все еще влажные и прилизанные водой,
показался Руфи каким-то странным. Он был рассеян, резок, враждебен; он вел
себя так, точно они забрали себе все пляжное время и оставили его ни с чем.
Но он часто бывал раздражен после церкви.
обед в купальных костюмах. Это был тот единственный день в неделю, когда
Джерри перед обедом читал молитву. Не успел он начать: ?Отче наш?, как
Джоффри, которого научили молитвам на сон грядущий, громко произнес: ?Милый
Боженька...? Джоанна с Чарли захихикали. Джерри, не обращая на них внимания,
продолжал быстро читать молитву, а Джоффри, закрыв глазенки, сжав пухлые
ручки над тарелкой, тщетно пытался поспеть за ним, но, не выдержав темпа,
жалобно прохныкал:
Заткнись.
назад специальным бинтом, и он был особенно чувствителен к боли.
Джоанна.
не задохнулся. Личико его покраснело и сморщилось в плаксивой гримасе.
головы: вилка через дверь вылетела на кухню, Джоанна и Чарли украдкой
переглянулись, и оба чуть не фыркнули.
приятнее читать молитву. Вы же сидите все, как один, голые.
разницы между благодарственной молитвой и обычной.
наполовину, черт возьми, христианка, он бы знал, что молитву нельзя
прерывать. Джоффри, - повернулся к сыну Джерри, - перестань плакать, если
хочешь, чтоб ключица перестала болеть.
попытался что-то произнести:
намереваясь ударить ее. Она метнулась в сторону, перевернув при этом стул.
Лицо у нее было такое испуганное, что Джерри рассмеялся. Этот бессердечный
смех словно высвободил всех злых духов за столом: Чарли повернулся к Джоффри
и, сказав: ?Плакса?, ущипнул его за плечо и тем сдвинул ключицу. Руфь
обрушилась на сына еще прежде, чем заревел малыш; Чарли закричал: ?Я забыл,
я забыл!? Потеряв голову от этой неожиданной вспышки злобы, стремясь
обезвредить ее в зародыше, Руфь, все еще держа разливательную ложку,
сорвалась с места и обежала вокруг стола с такой стремительностью, что ей
казалось, она скользит на коньках. Свободной рукой она замахнулась на
Джерри. Увидев ее занесенную руку, он спрятал голову в плечи и закрыл лицо
ладонями - взгляду ее предстал затылок с гладко прилизанными волосами и
пробивающейся кое-где сединой. Затылок у него оказался тверже ее руки; она
подвернула большой палец - боль застлала ей глаза. Ничего не видя, она
молотила и молотила эту упрямо склоненную башку, не в состоянии одной рукой
- потому что другой продолжала сжимать разливательную ложку - добраться до
глаз, до его полного яда рта. Когда она замахнулась на него в четвертый раз,
он встал и, схватив ее запястье, так сжал, что тонкие косточки хрустнули.
больше не смей ко мне прикасаться. - Он произнес это, отчеканивая каждое
слово, и лицо, которое, наконец, смотрело на нее, было хоть и красное, но
смертельно-спокойное, - лицо подрумяненного трупа. Кошмар начался.
Эластичный бинт двойной петлей туго обвивал его голые плечики, так что
пухлые ручки беспомощно висели, как у обезьянки. Джерри сел и взял Джоффри
за руку.
благодарственную молитву читает всегда только один человек. Может быть, на
этой неделе я научу тебя этой молитве, и тогда в будущее воскресенье ты
скажешь ее вместо папы. О'кей?
согласие.
взгляд на Руфь и снова фыркнул.
Лукин Евгений
Трубников Александр
Свержин Владимир
Флинт Эрик
Андреев Николай