полувоенный костюм.
здоровяк, неутомимый инженер-доменщик, все-таки не смог. Он нажил болезнь
сердца, мерцательную аритмию. Бывало, сунув в рот таблетку, прикусив
побелевшую крупную нижнюю губу, он справлялся с внезапной резкой болью, но
порой повторные приступы все же валили его с ног. Он проводил
неделю-другую в больнице, опять поднимался, вновь впрягался в ту же лямку.
Как первый заместитель он дублировал всю работу министра - тот мог в любую
минуту уехать, Алексей Афанасьевич с ходу перенимал все его дела - и,
кроме того, специально ведал заводами Востока.
советской металлургии - было отмечено его близким участием. Случалось,
Алексея Афанасьевича, что называется, бросали на прорыв. Он наваливался
коренником, упорно, умело тянул и вытягивал. Вытягивал и, казалось бы,
гиблые дела.
портрет, создали превратное впечатление некоего славного папаши, добряка.
Нет, Алексей Головня бывал и непреклонно жестким, непрощающим. Его
излюбленное ругательное словечко "барахольщик" обрушивалось словно удар.
Он, случалось, и сам предупреждал: "Имейте в виду, у меня тяжелая рука".
Жесткость, немилосердность ради дела и вместе с тем природная мягкость,
человечность - вот что сочеталось в нем, вызывало к нему не только
уважение, но и чувства потеплей. И все же по своим деловым качествам он,
согласно общему признанию, уступал Онисимову. Правда, инженерская жилка,
понимание металлургических процессов всяких тонкостей заводской практики -
это в нем, Алексее Головне, было основательно заложено и развито. Он по
праву тут считал себя посильней, чем Онисимов. Алексей Афанасьевич и вырос
на заводе, был старшим сыном доменного мастера. Однако в пунктуальности, в
страстной привязанности к особого рода министерской работе он не был,
конечно, ровнею Онисимову. Перейдя по решению Центрального Комитета, или
верней, по велению Сталина, с предприятия в министерство, Головня тосковал
по заводскому духу, так и не сумел за много лет разделаться с этой тоской.
Он с удовольствием выезжал в командировки, стремился еще и еще задержаться
на заводах, терпеливо выносил, хотя и был хорошим семьянином, разлуку с
домом. И возвращался, словно бы испив живой воды, - сбросив некую толику
лишнего жирка, посвежев.
называется, картошкой нос по-мальчишечьи облупился. Пожалуй, особенно
молодила Головню располагающая открытая улыбка, опять к нему вернувшаяся,
- министерские будни, болезнь, бывало, надолго стирали ее, делая черты
изможденными. Поздоровавшись, он живо проговорил:
родину. Там вас так и считают навечно новоуралсталевцем.
жестковатое кресло, достал очки - они уже стали необходимы и ему, -
внимательно, строка за строкой, прочитал подписанную Сталиным бумагу.
Провел пятерней по еще вьющимся, темно русым прядям. Исчезла его славная
улыбка, глаза перестали источать веселый блеск, явственней проступили
глубокие складки, пролегшие от увесистого носа к углам рта. Не позволив
себе никакого восклицания, он лишь вздохнул. Такова была его не столь
давно приобретенная манера, вызванная, вероятно, сердечным недомоганием:
работая, он время от времени тяжко вздыхал.
Головне. Тот всмотрелся ясными глазами инженера, еще раз взглянул на
Онисимова, на угрюмого Челышева, опять обозрел разрез печи.
что огонек теперь не дрожал в пальцах министра, маленькая рука была
тверда. Головня опять склонился над листом. Губы сложились так, будто он
намеревался свистнуть. Но, разумеется, не свистнул. Положил чертеж и
ничего не произнес. Опыт, разум инженера-металлурга не оставляли сомнения,
что предложенный новый процесс в лучшем случае потребует еще годов
испытаний, терпеливой доводки. В лучшем случае... А возможно, от него
придется вовсе отказаться, ибо в опытах выяснится, жизнеспособна ли, годна
ли самая основа или суть изобретения Перенести же одним махом, одним
мановением новый процесс в промышленность, в заводской масштаб, пустить
через восемнадцать месяцев завод, оборудованный печами Лесных, это...
Головня опять вздохнул.
расстроила обида, нанесенная Челышеву. Еще подростком, впервые проходя
практику у домен, Алексей уже знал в лицо всегда насупленного главного
инженера Василия Даниловича. И с тех давних пор в его, Головни, жизни, а
также и в сердце некое место всегда принадлежало Челышеву, о котором - так
гласили заводские предания - Курако, первый на Руси отчаянный доменщик,
однажды сказал: настоящий инженер.
говорить на другие темы.
центр. Тем более, это его тайная любовь. Как на сей счет думаешь. Алексей
Афанасьевич?
на чертеж и постановление, которые белели на обширном, не загроможденном
бумагами столе.
разрешения, возьму на себя.
следующей сигарете. Опять он зажигает спичку. И - черт побери! - маленькое
пламя мелко сотрясается, выдает начавшуюся вновь дрожь руки. Вот этак,
исподволь, то, как бы исчезая, то, опять оживая, к нему подбиралась эта
странная болезнь.
такой сильной сшибки - сшибки приказа с внутренним убеждением. Доныне он
всегда разделял мыслью, убеждением то, что исполнял. А теперь, пожалуй,
впервые не верил - но все же приступил к исполнению.
24
сравнительно подробной, занявшей почти три тетрадных страницы записью в
дневнике Челышева.
времена, безукоризненно лоснился простор светлого паркета, а затем и
пустынный, привыкший к строгой тишине коридор.
Научно-исследовательского центра металлургии, приехал в тот стылый
ноябрьский денек в министерство, чтобы согласовать тут план работ, а
заодно вырешить некоторые другие вопросы. Он прошагал прямо в приемную
министра, кивнул в ответ на поклон поднявшегося со стула дежурного
секретаря, буркнул:
Челышев увидел, что попал на заседание. В первую минуту он не понял, какой
предмет тут обсуждается. И что за публику собрал у себя Онисимов, вежливо
улыбнувшийся Челышеву со своего кресла. Приподнявшаяся в улыбке впалая
верхняя губа обнажила плотный ряд белых с кремовым отливом зубов.
Открылись и выступавшие острые клычки. Этот онисимовскнй характерный оскал
был, как знал Челышев, признаком скрываемого раздражения. Василий
Данилович сразу же заметил и чью-то незнакомую, красиво посаженную голову,
почему-то притянувшую взгляд. Однако незнакомую ли? Где-то Челышев
встречал это, вопреки седине вовсе не старое, красноватое, будто только
что с ветра, с мороза, лицо. Слегка прищуренные, в сети морщинок, глаза с
интересом вглядывались в Главного доменщика Советской страны. Э, так это
же писатель! Депутаты Верховного Совета, в состав которого входил и
Василий Данилович, называли попросту писателем своего сотоварища депутата
Пыжова, автора нескольких снискавших широкое признание и, несомненно,
незаурядных романов. Никак не ожидая встретить писателя, далекого от так
называемых производственных тем, на заседании у министра стального проката
и литья, Челышев не вдруг его узнал. Что же тут надо писателю? Впрочем,
кажется, где-то промелькнула заметка, что писатель, задумав новое
произведение, провел несколько недель в семье сталевара на Урале. Да, да,
это припомнилось Челышеву.
профессоров-металлургов, стенографистка за отдельным столиком и... Кто
этот, болезненного вида, с отечным, лишенным румянца лицом, грузноватый
мужчина, расположившийся в кресле напротив министра? Добротный пиджак
вольно расстегнут, толстый зеленоватый свитер облегает туловище. На
Афанасьев Роман
Посняков Андрей
Бажанов Олег
Володихин Дмитрий
Андреев Николай
Витковский Евгений