Чтение 21–й страницы книги ~Картежник и бретер, игрок и дуэльянт~

- Вот уж и не думаю даже, Руфин Иванович, - говорю. - Я из тех русских,
кои правды взыскуют, а не мифов, национальную самовлюбленность ласкающих.

Вино мы неторопливо пили, каждый о своем думал. Ну, Дорохов - понятно о
чем, а я... Я не знаю, о чем думал. О том, пожалуй, что одиноки мы в толпе
человеческой. Страшно, пугающе одиноки. Как пустынники в пустыне...

- Пенсион у батюшки невелик был, - неожиданно начал Руфин Иванович. - А
после смерти его и невеликость сия вдвое уменьшилась, поскольку дочери
законами не предусматриваются. Стало быть, моя очередь пришла содержать их
достойно. А как? От офицерской карьеры высшей волею отлучен. В чиновники
идти? Так там воровать придется, иначе концы с концами никак не сойдутся. И
я, подумав да рассудив, иную профессию себе выбрал.

Вдруг замолчал и уперся в меня ставшим враз колючим, выжидающим взглядом.

- Какую же, Руфин Иванович? - спросил я, ни о чем не догадавшись, да,
признаться, и не желая ни о чем догадываться.

- Я - профессиональный игрок, Олексин, - жестко, с вызовом сказал он. -
Дурачков богатых обдираю беспощадно, как липку, на что и существую, и
матушку с сестрой безбедно содержу. А теперь уходите, пока опять к барьеру
не подошли.

Растерялся я? Да, пожалуй, нет: что-то внутри меня готовым к этому
признанию оказалось. Но - встал, руку через стол протянул и сказал:

- Я не чистоплюй, Руфин Иванович, хоть и из состоятельных. И вот вам моя
рука.

Дорохов рассмеялся с огромным облегчением, как мне показалось. И руку
крепко мне пожал, и обнял крепко.

- Что-то в тебе есть, патриций. Не пойму, что, но сквозь шкуру
собственную ты просвечиваешь. Почему я изо всех сил и старался шпагой ее
лишь продырявить, чтобы только глубже куда не попасть!..

Ну, посидели мы тогда еще немного - Руфин Иванович уставать начал, и я
это заметил, - допили вино под смех и шутки, и я даже решился вопрос, меня
мучивший, ему задать:

- А почему вы, Руфин Иванович, тогда, на дуэли, с шестнадцати шагов
потребовали обмена выстрелами?

- Что, сурово слишком?

- Сурово, - говорю.

- Проверить их решился, хоть и жестокой могла стать проверка. Но возмущен
был, до крайности возмущен. Благородное выяснение отношений в балаган
превратили, изо всех сил стараясь друг в друга не попасть. Ну, коли жалеете
друг друга или вообще крови избегаете, так принесите взаимные извинения, и
дело с концом. Зачем же публичная комедия сия?

- А коли бы пролилась кровь с шестнадцати-то шагов?

- Натура моя половинчатости не выносит, патриций. И очень я тогда,
признаться, рассердился. И решил, помнится, настоящую проверку господам
дуэлянтам учинить, подозревая, впрочем, что они и с двух шагов промахнуться
готовы.

- Возможно, вы правы, - говорю.

Тепло мы с ним распрощались, и я ушел.

Пока до мазанки своей добрался, уже окончательно стемнело. Смутно вижу -
вроде лошадь оседланная, а всадника что-то незаметно. Насторожился,
шагнул...

Фигура от мазанки отделилась:

- Александр? Это Раевский. Где ты шляешься, когда нужен мне позарез?

- А что случилось, майор?

- Урсула взяли. Прямо в дубравах его...

...Дописал до этого места, уморился, признаться. Только "Записки" эти
припрятать успел - матушка на пороге.

- Нежданный гость к тебе, Сашенька.

И входит - Пушкин. Бросился я к нему, обнял.

- Александр Сергеевич! Какими судьбами?

- Твоими, Сашка. - Расцеловались мы. - Как узнал, что тебя едва на дуэли
не убили, так и приехал.

Осунувшийся, почерневший даже. И глаза напряженные. Таким и запомнил его:
не пришлось нам больше свидеться...

Но мы с ним тогда часок славно посидели, Кишинев вспоминая. А потом он
заторопился - путь-то неблизкий - и достает из кармана несколько не
по-пушкински аккуратно сложенных листов.

- Надумал тебе подарить, Сашка. Но, извини, с условием, что не только
вслух посторонним читать не будешь, но и спрячешь подальше. Это - "Андрей
Шенье" со всеми строфами, полностью. Цензура сорок четыре стиха выбросила от
"Приветствую тебя, мое светило!" до "Так буря мрачная минет!". Сорок четыре
стиха четырьмя строками точек в печати заменили. Ну, а я подумал и решил
тебе полный авторский экземпляр преподнести...

(Приписка на полях: ...Рассудил я, любезные мои, что обязан включить в
сей жизненный отчет свой полный список "Андрея Шенье", поскольку переплелся
он с судьбою моею весьма причудливым и странным образом.)

АНДРЕЙ ШЕНЬЕ

Посвящено Н. Н. Раевскому

Ainsi, trist et captif, ma lyre toutefois S'йveillait...

(Так, когда я был печален и в заключении, моя лира все же
пробуждалась...)

Меж тем как изумленный мир

На урну Байрона взирает,

И хору европейских лир

Близ Данте тень его внимает,

Зовет меня другая тень,

Давно без песен, без рыданий

С кровавой плахи в дни страданий

Сошедшая в могильну сень.

Певцу любви, дубрав и мира

Несу надгробные цветы.

Звучит незнаемая лира.

Пою. Мне внемлет он и ты.

Подъялась вновь усталая секира

И жертву новую зовет.

Певец готов; задумчивая лира

В последний раз ему поет.

Заутра казнь, привычный пир народу:

Но лира юного певца

О чем поет? Поет она свободу:

Не изменилась до конца!

"Приветствую тебя, мое светило!

Я славил твой небесный лик,

Когда он искрою возник,

Когда ты в буре восходило.

Я славил твой священный гром,

Когда он разметал позорную твердыню

И власти древнюю гордыню

Развеял пеплом и стыдом;

Я зрел твоих сынов гражданскую отвагу,

Я слышал братский их обет,

Великодушную присягу

И самовластию бестрепетный ответ.

Я зрел, как их могущи волны

Все ниспровергли, увлекли,

И пламенный трибун предрек, восторга полный,

Перерождение земли.

Уже сиял твой мудрый гений,

Уже в бессмертный Пантеон

Святых изгнанников входили славны тени,

От пелены предрассуждений

Разоблачался ветхий трон;

Оковы падали. Закон,

На вольность опершись, провозглашал равенство,

И мы воскликнули: Блаженство!

О горе! о безумный сон!

Где вольность и закон? Над нами

Единый властвует топор.

Мы свергнули царей. Убийцу с палачами

Избрали мы в цари. О ужас! о позор!

Но ты, священная свобода,

Богиня чистая, нет, - невиновна ты,

В порывах буйной слепоты,

В презренном бешенстве народа,

Сокрылась ты от нас; целебный твой сосуд

Завешен пеленой кровавой;

Но ты придешь опять со мщением и славой, -

И вновь твои враги падут;

Народ, вкусивший раз твой нектар освященный,

Все ищет вновь упиться им;

Как будто Вакхом разъяренный,

Он бродит, жаждою томим;