Чтение 21–й страницы книги ~Мэлон умирает~

девяти до двенадцати и с двух до шести, теперь я это понимаю. Он непрерывно
посматривал на часы, большие старинные карманные часы в виде луковицы.
Возможно, завтра он вернется. Ударил он меня утром, по всей видимости, около
десяти. В полдень он до меня не дотронулся, впрочем, я увидел его не сразу,
когда я его заметил, он занял уже позицию у самой постели. Я говорю об утре
и о полудне, о таком-то часе и о таком-то, ибо, решив рассказать о людях,
необходимо поставить себя на их место, а это совсем нетрудно. Единственное,
о чем никогда нельзя говорить, так это о счастье, ничего другого мне сейчас
в голову не приходит. Пусть лучше и не приходит. Стоя у кровати, он
пристально на меня смотрел. Увидев, что губы мои шевелятся, - я пытался
заговорить - он нагнулся. Мне нужно было кое-что у него попросить, палку,
например. Он бы, конечно, отказал. Тогда, в отчаянии ломая руки и роняя
слезы, я умолял бы его о палке как об одолжении. Меня спасла от унижения
афония. У меня пропал голос, окончательно, со всем отсюда вытекающим. Я мог
бы написать на тетрадочном листе и показать ему: Пожалуйста, отдайте палку,
- или: Будьте добры вернуть мне палку. Но я спрятал тетрадь под простыню,
чтобы он не отнял ее у меня. Я сделал это, не подумав о том, что некоторое
время он находится уже рядом (в противном случае он не ударил бы меня),
наблюдая, как я пишу, ибо я, должно быть, писал, когда он вошел, и,
следовательно, имел возможность без труда отобрать у меня тетрадь, если бы
захотел, и совсем забыв, что он на меня смотрит, когда я прятал ее, и,
следовательно, моя предосторожность, в итоге, привлекла его внимание к тому
самому предмету, который я так хотел от него скрыть. Есть над чем подумать.
Все, чем я обладал в этом мире, у меня отнято, за исключением тетради, вот
почему я так трясусь над ней - чисто человеческое чувство. Грифель тоже, все
время забываю про грифель, но что такое грифель без бумаги? Он, должно быть,
сказал себе за обедом: Сегодня отберу у него тетрадь, кажется, он над ней
трясется. Но когда он вернулся с обеда, тетради уже не было в том месте,
куда, как он видел, я положил ее, этого он не предвидел. Его зонт, я
упоминал о зонте? - плотнее свернутого в жизни не видел. Перебрасывая его из
руки в руку каждые несколько минут, он опирался на него, стоя у постели.
Потом зонт согнулся. Он использовал его, поднимая мои одеяла. И я подумал,
что именно зонтом он собирается меня убить, острым концом, достаточно только
погрузить его в сердце. Преднамеренное убийство, сказали бы люди. Возможно,
он вернется завтра, лучше вооруженный или с помощником, после того как
хорошо познакомится с планом дома и прилегающего к нему участка. Но если он
следил за мной, то и я следил за ним, мне кажется, мы смотрели друг на друга
в упор, буквально часами, не моргая. Он, вероятно, вообразил, что может
пересмотреть меня, старого и немощного. Жалкий кретин. Я так давно не видел
двуногих существ этого вида, что у меня, как говорится, глаза на лоб
полезли. Я сказал себе: Так я скоро и деревья увижу! А какие у них лица! Я
забыл. Один раз, видимо, его допек запах, и он втиснулся в промежуток между
кроватью и стеной и попытался открыть окно. Но не смог. Утром я не сводил с
него глаз. Днем ненадолго уснул. Не знаю, что он делал, пока я спал, рылся в
моем имуществе, возможно, зонтом, вещи сейчас разбросаны по полу. Мне вдруг
показалось, что его прислали из похоронного бюро. Те, благодаря кому я жив
до сих пор, проследят, несомненно, и за тем, чтобы меня похоронили без
лишних проволочек. Здесь наконец лежит Макман - и даты, чтобы сообщить,
сколько времени он тянул, пока не отпросился, и чтобы выделить его среди
бесчисленных однофамильцев, населяющих наш остров и не сошедших пока в
могилу. Смешно сказать, но я ни одного из них не встречал, насколько мне
известно, ни одного. Однако время еще есть. Здесь лежит негодник, росту
шести футов, и черт с ним. Так продолжалось около получаса. После чего я
примерял ему другие занятия, одинаково безуспешно. Странное желание - знать,
что делают люди, чем они зарабатывают на жизнь и чего хотят от вас. Несмотря
на легкость, с какой он носил черный костюм и манипулировал зонтом, а также
на непревзойденное мастерство в обращении со шляпой, у меня создалось, на
некоторое время, впечатление, что он переодет, но из чего, если можно так
выразиться, и во что? В какой-то момент, в еще один, он казался испуганным,
ибо дыхание его участилось, и он отодвинулся от постели. И тогда я увидел на
его ногах коричневые ботинки, которые шокировали меня настолько, что словами
этого не передать. Их обильно покрывала еще не запекшаяся грязь, и я спросил
у себя: Сквозь какие трясины пришлось ему пробираться, чтобы достичь меня?
Вероятно, он что-то ищет, интересно узнать что. Я решил вырвать из тетради
один лист, воспроизвести на нем, по памяти, нижеследующее и показать ему
завтра, или сегодня, или когда-нибудь в другой раз, если он когда-нибудь
вернется. 1. Кто Вы? 2. Чем Вы зарабатываете на жизнь? 3. Вы что-то ищете? А
еще что? 4. Почему Вы не в духе? 5. Я Вас обидел? 6. Вы знаете что-нибудь
обо мне? 7. Вы поступили нехорошо, ударив меня. 8. Дайте мне палку. 9. Вы
работаете на себя? 10. Если нет, то кто Вас посылает? 11. Положите мои вещи
туда, где Вы их взяли. 12. Почему мне прекратили подавать суп? 13. Почему не
выносят мои горшки? 14. Как по-Вашему, долго ли я еще протяну? 15. Могу я
попросить Вас об одном одолжении? 16. Ваши условия принимаю безоговорочно.
17. Почему Вы в коричневых ботинках и откуда на них грязь? 18. Не могли бы
Вы одолжить мне огрызок карандаша? 19. Пронумеруйте Ваши ответы. 20. Не
уходите, я еще не кончил. Одной страницы хватит? У меня их осталось немного.
Можно заодно попросить резинку. 21. Не могли бы Вы раздобыть мне
старательную резинку? Когда он ушел, я сказал себе: Абсолютно уверен, что
где-то его раньше видел. А люди, которых я видел, видели меня тоже, за это я
ручаюсь. Но о ком нельзя сказать: Я знаю этого человека? Веду себя глупо,
болтаю какую-то чушь. К тому же вечером, до утра еще далеко. Смотреть на
него я перестал, привык к нему. Я думал о нем непрерывно, пытаясь понять, но
смотреть и одновременно думать невозможно. Я даже не заметил, как он ушел.
Нет, он не исчез внезапно, на манер призрака, ни в коем случае, я слышал
звуки, которые он издавал, позвякивание цепочки, когда он вынимал часы,
уверенные удары зонтом по полу, поворот кругом, быстрые шаги в сторону
двери, чуть слышный скрип, когда она закрылась, и, наконец, извещаю с
прискорбием, веселое и озорное посвистывание, смолкающее вдалеке. Что я
опустил? Мелочи, пустяки. Они вспомнятся позже, объяснят более ясно то, что
случилось, и я скажу: Ах, если бы я знал это раньше, теперь слишком поздно.
Да, мало-помалу он весь предстанет передо мной таким, каким был, или таким,
каким должен был быть, и тогда я смогу сказать, снова сказать: Слишком
поздно, слишком поздно. Вот вам мои предчувствия. А может быть, он просто
первый из целого ряда разнообразных посетителей. Они будут сменять друг
друга, бесчисленное множество. Завтра, возможно, на посетителе будут гамаши,
рейтузы и клетчатая шапочка, в руке - хлыст вместо зонта, а в петлице -
подковка. Все люди, которые когда-либо попадались мне на глаза, крупным
планом или издали, будут маршировать мимо, это очевидно. Среди них могут
оказаться даже женщины и дети, они тоже попадались мне на глаза, у них тоже
будет на что опереться и чем порыться в моих вещах, для начала они треснут
меня по голове, а остаток дня будут пялить на меня глаза, злобно или с
отвращением. Мне следует пересмотреть составленный вопросник так, чтобы он
подходил для любого из них. Возможно, кто-нибудь однажды, забыв об
инструкциях, подаст мне палку. Или, быть может, мне удастся кого-нибудь
поймать, маленькую девчушку, например, полупридушить ее, на три четверти, и
душить до тех пор, пока она не пообещает мне отдать палку, принести суп,
вынести горшок, поцеловать меня, приласкать, улыбнуться, подать шляпу,
остаться со мной, пойти за гробом, рыдая в платок, это было бы прекрасно. Я
такой хороший человек, в глубине души, такой хороший, как же случилось, что
никто этого не заметил? Девчушка будет лежать вместе со мной на носилках,
раздеваться на моих глазах, спать рядом, принадлежать только мне, я
перегорожу дверь кроватью, чтобы она не убежала, но она выбросится в окно,
когда узнают, что она со мной, принесут две порции супа, я научу ее любви и
ненависти, она никогда меня не забудет, я умру счастливый, она закроет мне
глаза и, согласно инструкциям, вставит в задницу затычку. Полегче, Мэлон,
отдохни, старый развратник. Кстати, сколько можно голодать, не причиняя себе
вреда? Лорд-мэр Корка протянул очень долго, но он был молод, и у него были
политические убеждения, человеческие, вероятно, тоже, самые простые
человеческие убеждения. И время от времени он позволял себе глоток воды, по
всей видимости, с сахаром. Воды, сжальтесь надо мной! Как случилось, что
меня не мучит жажда? Должно быть, жидкость производится внутри, мои
секреции. Да, давайте поговорим немного обо мне, отдохнем от этих мерзавцев.
Что за свет! Предвкушение рая? Голова моя! В огне, полыхает кипящим маслом.
От чего же я умру, в конце концов? От кровоизлияния в мозг? Это было бы
последней каплей. Боль почти невыносима, клянусь душой. Голова раскалена.
Смерть, должно быть, принимает меня за кого-то другого. У меня сердечная
недостаточность, была же сердечная недостаточность у спичечного короля,
Шнайдера, Шредера, не помню. Сердце тоже горит, от стыда, за себя, за меня,
за них, от стыда за все, и только не стыдится, разумеется, биться. Пустяки,
это нервы. Как знать, не откажет ли, в конце концов, первым мое дыхание.
Такие хриплые шумы при каждом вдохе и выдохе. Окно возвещает о начале дня,
по небу несутся разорванные в клочья тучи. Мне хорошо, я далек от этого
литого мрака. Да, мои последние вздохи хуже, чем могли бы быть, мехи не
желают работать, я задыхаюсь, видимо, в воздухе мало кислорода. Пигмей
Макман, укрывшись за огромными черными жестикулирующими соснами, глядит
вдаль, на бушующее море. Остальные тоже здесь, или за окнами, как я, но
стоят на ногах, они, должно быть, в состоянии двигаться, или их двигают,
нет, не как я, они никому не могут помочь, а прижались к дрожащим тополям
или замерли за окнами, прислушиваясь. Возможно, сначала мне следует
покончить с собой, насколько, естественно, такое возможно. Скорость моего
вращения, понятно, значительно усложняет положение, но, вероятно, она может
только возрасти, это надо обдумать. Нота бене, добавить к вопроснику: Если у
Вас случайно имеется спичка, зажгите ее. Как случилось, что я не слышал
того, что он мне говорил, но при этом слышал, как, уходя, он насвистывал?
Возможно, он только делал вид, что разговаривает со мной, хотел заставить
меня думать, что я оглох. Слышу ли я что-нибудь, в настоящий момент? Дайте
подумать. Ответ отрицательный. Ни ветра, ни моря, ни бумаги, ни воздуха,
который я с таким трудом выдыхаю. Но этот отовсюду несущийся шум, похожий на
многократно отраженный шепот? Не понимаю. Далекой рукой пересчитываю
оставшиеся страницы. Их хватит. В этой тетради - моя жизнь, в этой