Чтение 21–й страницы книги ~Навеки девятнадцатилетние~

крыльце подумалось: надо было хоть спросить, давно ли ушла? Когда будет? Он
оглянулся, но возвращаться не стал.

Зайдя от ветра за угол дома, решил ждать. Стоял, притопывал, чтоб ноги
не оледенели. Мороз был хоть и не так силен, но в одной шинели долго не
простоишь. Особенно рана в спине зябла. Только на этих днях впервые сняли с
нее повязку, все там еще чувствительное, оголенное.

Часов у него не было, чтобы хоть время представлять, когда ждешь, оно
всегда долгим кажется. Часы с него снял санитар, там еще, в траншее, когда
его ранило. Он наложил жгут остановить кровь, сказал: "Заметь время. Через
полчаса надо снять жгут, а то рука омертвеет, отомрет вовсе". Третьяков
достал часы, а он еще спросил: "Наши?"

Часы эти были первые в его жизни. Три недели подряд ходил по утрам
отмечаться в очереди. Очень хотелось ему наручные, с решеткой поверх стекла.
Такие, с решеткой, были в их классе у Копытина. Носил он их на пульсе, часто
поглядывал на уроке: отставит руку и глядит издали, словно бы иначе ему
плохо видно. А когда наконец подошла очередь, наручные все разобрали, и ему
достались большие, круглые и толстые 2-го гос-часзавода карманные часы.
Стоили они 75 рублей, тех, довоенных 75 рублей. Он сам заработал эти деньги:
в учреждениях к праздникам писал плакаты на кумаче. Только уже в полевом
госпитале, после операции, он обнаружил, что часов нет. И не так ему часы
было жаль, как всего с ними связанного, что они из дому.

Ему удалось наконец прикурить одной рукой. Стоял, грелся табачным
дымом, притопывал. Когда почувствовал во рту вкус горелой бумаги, бросил
окурок. Ветер из-за угла подхватил его, выбитые искры заскакали по снегу.
Нет, долго так не простоишь. Злясь на себя, он неохотно побрел к госпиталю.

Вдали, над путями, над семафором-- четко вырезанный, огромный, будто
ненастоящий месяц. Дорога пошла вниз, месяц впереди начал опускаться за
семафор. Где-то далеко на путях прокричал паровоз, осипший на морозе. И,
разбуженный его криком, Третьяков повернулся, пошел обратно, торопясь,
словно боялся растерять решимость. Он постучал опять в ту же дверь. Она
открылась сразу.

-- Вы простите, пожалуйста, я не спросил, где помещается это, куда Саша
пошла? Больница эта? Женщина скинула цепочку с двери:

-- Заходи, чего дом-то выстужать.

Он вошел. С безбрового лица смотрели на него рыжевато-карие глаза. Они
одни и были на белом припухлом лице. Смотрели с любопытством.

-- Давно Саша туда ушла?

-- Давно-то не шибко давно, а уж порядочно будет. И оглядывала всего
его, чем дальше, тем жалостливей.

-- Далеко отсюда до этой больницы?

-- Дак не больница, больница-то в городе, а это бараки совсем. Для
инфекционных которы. Саша из школы пришла, а матерь увезли. Ой, плоха была,
плоха совсем. Она по следу и побежала за ей. Гляжу -- вернулась. "Саша, ты
обожди, Василий мой с работы придет, мы Иван Данилыча спросим".

-- Кто это Иван Данилыч?

-- Иван-то Данилыч?-- Она изумилась, что можно его не знать.-- Дак
райвоенком ведь Иван Данилыч, мужа моего брат старший. "Ты, Саша, обожди,
спросим его дак..." Она ничо не говорит и есть не стала нисколько. Бегат по
дому по углам, ровно мышка. Темно уже, слышу, побежала опять.

-- Так как же бараки эти найти?

-- Да просто совсем.

И опять с сомнением оглядела его шинель, пустой рукав под ремнем.

-- Улицу Коли Мяготина знаешь, небось?

-- Знаю,-- кивнул Третьяков, надеясь из дальнейшего понять, где это
улица Коли Мяготина. А сам отогревался тем временем, чувствовал, как
набирается тепло под шинель.

-- Ну, дак по ей да по ей до самого до Тобола.-- И, придерживая на себе
пуховый платок, левой рукой показывала в окно через пути -- в обратную от
Тобола сторону.

-- Значит, если от вокзала, это будет широкая такая улица?

-- Ну да. А как до Тобола дойдешь, дак вправо и вправо.

Перехватив платок левой рукой, она махала вправо от себя. Мысленно он
все переставил, поскольку, сама того! не подозревая, она стояла к Тоболу
спиной и показывала все наоборот.

-- Понятно. Значит, до Тобола и вправо. Тобол-- на западе? Я хочу
сказать, солнце за Тоболом садится?

-- За Тоболом. Где ж ему еще западать?

-- Понятно.

Он начинал ориентироваться. Из окна коридора в госпитале каждый день
было видно, как в той стороне садилось солнце.

-- Можно вовсе просто: по Коли Мяготина пойдешь, дак и свернешь вправо
по Гоголя. И опять-- прямо. И опять-- вправо: по Пушкина ли, по Лермонтова.
Так, лесенкой, лесенкой...

-- И там бараки будут?

-- Не сразу они. Сначала-- кладбище. Тобол-то в сторону уйдет.

Кладбище-- это верный ориентир. В случае чего кладбище укажет ему
каждый.

-- А за кладбищем и они уже. Дальше вовсе ничего нет, один обрыв.

-- Спасибо,-- сказал Третьяков. Хоть смутно, а что-то он уже
представлял. И, взявшись за дверь, попросил: -- Если Саша раньше вернется,
вы ей ничего не говорите. Искал, не искал, вы ей не говорите этого. А то
думать будет...

И по недоуменному ее взгляду понял: непременно тут же и расскажет. Еще
и в дом не даст войти, как все расскажет.

ГЛАВА XVI

Не будили его даже к завтраку. Сквозь сон слышал Третьяков какие-то
голоса, один раз близко над собой услыхал голос Китенева.

-- У него сон ужасно плохой. Всю ночь промучился... Вновь проснулся он
от суматохи. Посреди палаты у стола сгрудилось несколько человек, звякало
стекло о стекло, булькало из графина. Что-то разливали.

-- Так... Кому теперь?-- быстро спросил Китенев.-- Атраковскому нельзя.
Ройзман!

Он взял Ройзмана за рукав, дал ему в пальцы стакан, мутноватый на свет:

-- Давай!

Увидев стакан, Третьяков сразу почувствовал сивушный запах самогонки,
сел в кровати:

-- За что это вы пьете с утра пораньше? Китенев глянул на него:

-- Ты б еще дольше спал. Наши к Берлину подходят, а он только
проснулся.

-- Нет, в самом деле, что случилось? Но ему уже налили:

-- Действуй! Спрашивать будешь потом. И тут же рассказали:

-- У Аветисяна дочка родилась.

В сонном сознании не сразу связалось одно с другим: что Аветисян и есть
тот самый старший лейтенант, раненный в голову навылет, который ночью
напугал его. Он поднял стакан, показывая, что за него пьет, пил, стараясь не
поморщиться, мужественности своей при всех не уронить. По мере того, как
донышко стакана запрокидывалось кверху, Старых взглядом провожал его и даже
сглотнул, помогая издали. Тут и ему поднесли полный до краев. И хоть спешили
все, на дверь оглядывались, он сразу строг стал: святая минута наступила.
Просветлевшими глазами оглядел всех, мыслью сосредоточился:

-- Ну!..

И, сам себе кивнув, выдохнул воздух, потянул, потянул, благодарно
зажмурясь. Вдруг начал синеть, закашлялся, выпученные глаза полезли из
орбит:

-- С-сволочи! Кто воду налил?

Грохнул хохот. Китенев ладонью вытирал слезы:

-- Не будешь жадней всех. Другому наливаю-- он ее уже глазами пьет.
Тебе по правилу вообще бы не давать. Вот у нас в обороне порядок был четкий:
четыре стакана нальют, в трех-- спирт, в одном-- вода. Где что налито, знает
кто наливал. Подняли. Выпили. Ни за что по лицам не различишь, кому что
досталось. А этот интеллигентный очень: от воды кашляет.

И поровну себе и Старыху налил остатки из графина. Как раз два стакана
получилось:

-- Держи, не кашляй!

После этого срочно был вымыт графин, заново налит из-под крана. Китенев
насухо обтер его полотенцем, водрузил на прежнее место посреди стола. И еще
шахматы расставил на доске: люди в шахматы играют, полезным умственным делом
заняты. И радиоточку включили погромче.

Оказывается, вчера вечером Аветисян заговорил вдруг: дождался тишины и
заговорил. Из самых первых слов, сказанных им в палате, было: "У меня дочка
маленькая родилась". А огромные глаза на худом лице спрашивали: будет ли у
дочки жив отец? По общему мнению, выходило, что будет жив. И решено было два
таких события отметить. Когда уже собрались, приготовились, нагрянула в
палату начмед, прозванная ранеными "Танки!". Была она лет двадцати пяти, муж
её воевал где-то на севере, в Карелии, и хоть она иной раз неявно поощряла
взглядом, храбрых что-то не находилось проводить ее до дому. Даже среди
выздоравливающих ни одного такого храбреца не нашлось: была она вся крепкая,
как налитая, портупеи едва хватало перехлестнуть через грудь к ремню.

Вот она и вошла в палату, пока Третьяков спал. А посреди стола стоял
графин, налитый самогонкой. Прятать что-либо в палате-- быстрей только
попадешься, а так стоит графин на своем месте, никому и в голову не стукнет
проверять, что там. Но начмеду показалась вода мутноватой. И, обнаружив
непорядок, заботясь исключительно о здоровье ранбольных, она при общей
сгустившейся тишине взяла графин в руку, еще раз посмотрела на свет,
нахмурилась грозно, пробку стеклянную вынула, понюхала и изумилась. Самой
себе не поверив, налила на донышко стакана, отпила и в тот же момент
выскочила искать замполита госпиталя.

Третьяков доедал застывшую, как студень, синеватую овсяную кашу в