Чтение 21–й страницы книги ~Отверженные~

остальные. Казалось, он совершенно не понимал своего положения, сознавая
лишь, что оно ужасно. Быть может также, из глубины его смутных представлений
- представлений бедного невежественного человека - просачивалась мысль о
чрезмерной жестокости его судьбы. Когда сильными ударами молота ему
заклепывали железный ошейник, он плакал; слезы душили его, мешали говорить,
и только время от времени ему удавалось произнести: "Я был подрезалыциком
деревьев в Фавероле". Затем, не переставая рыдать, он поднимал правую руку и
опускал ее семь раз, с каждым разом все ниже, как бы прикасаясь к семи
детским головкам, и по этому жесту можно было догадаться, что преступление.
в чем бы оно ни состояло, было совершено для того, чтобы накормить и одеть
семерых малышей.

Он был отправлен в Тулон. Его везли туда двадцать семь суток на телеге,
с цепью на шее. В Тулоне на него надели красную арестантскую куртку. Все
прежнее, что было когда-то его жизнью, перестало существовать, вплоть до
имени; он даже перестал быть Жаном Вальжаном, он превратился в номер 24601.
Что сталось с его сестрой? Что сталось с ее семерыми детьми? Кому до этого
дело? Что станется с горсточкой листьев молодого деревца, если подпилить его
под самый корень?

Все та же история. Эти злополучные живые существа, эти создания божии,
потерявшие отныне всякую опору, покровителя, пристанище, разбрелись куда
глаза глядят - кто знает, куда именно, быть может, в разные стороны, - и
потонули в холодном тумане, поглощающем одинокие существования, в печальной
мгле, где постепенно, в безрадостном шествии рода человеческого, исчезает
столько несчастных. Они покинули родные места. Колокольня сельской церкви
забыла их; межа их собственного поля забыла их; после нескольких лет,
проведенных на каторге, Жан Вальжан и сам позабыл о них. В сердце, где
прежде зияла рана, теперь остался рубец. Вот и все. За то время, пока он был
в Тулоне, он всего лишь раз услышал о сестре. Кажется, это случилось в конце
четвертого года его заключения. Не знаю, право, каким путем дошло до него
это известие. Кто-то, знавший их семью еще на родине, встретил его сестру.
Она была в Париже. Она жила на бедной маленькой улице возле Сен - Сюльпис,
на улице Хлебопеков. При ней оставался только один мальчуган, самый младший.
Где были шестеро остальных? Возможно, что этого не знала и она сама. Каждое
утро она ходила в типографию, что на Башмачной улице, дом 3, где работала
фальцовщицей и брошюровщицей. На работу надо было являться к шести часам
утра, в зимнее время - задолго до рассвета. В одном доме с типографией
помещалась школа, и она водила в эту школу своего малыша, которому
исполнилось семь лет. Но в типографию она приходила к шести часам, а школа
открывалась только в семь, и ребенку нужно было ждать во дворе, пока
откроется школа, целый час, - целый час зимой, на холоде, в темноте.
Мальчику не позволяли входить в типографию, "потому что он мешает". Утром,
проходя мимо, рабочие видели это бедное маленькое созданьице: сидя прямо на
мостовой, малыш дремал, а нередко и засыпал тут же в темноте, съежившись в
комочек и склонившись над своей корзинкой. Когда шел дождь, старуха
привратница из жалости брала его к себе в каморку, где стояла убогая
кровать, прялка да два деревянных стула, и мальчуган спал там, в уголке,
прижав к себе кошку, чтобы немного согреться. В семь часов школу отпирали, и
он уходил туда. Вот что сообщили Жану Вальжану. Этот рассказ явился для него
как бы вспышкой молнии, окном, которое, внезапно распахнувшись и позволив
ему увидеть судьбу тех, кого он любил когда-то, снова захлопнулось; больше
он ничего о них не слышал - ничего и никогда. Никакие вести о них больше не
приходили, он никогда больше их не видел, ему ни разу не случилось их
встретить, и в дальнейшем нашем горестном повествовании о них не будет
больше ни слова.

К концу четвертого года пришла очередь Жана Вальжана бежать с каторги.
Товарищи помогли ему, согласно обычаям этих невеселых мест. Он бежал. Двое
суток он бродил по полям, на свободе, если можно назвать свободой положение
человека, которого травят, который оборачивается каждую секунду, вздрагивает
от малейшего шума, боится всего: дыма из трубы, человека, проходящего мимо,
залаявшей собаки, быстро скачущей лошади, боя часов на колокольне; боится
дня - потому что светло, ночипотому что темно, боится дороги, тропинки,
куста, боится, как бы не уснуть. К вечеру второго дня его поймали. Он не ел
и не спал тридцать шесть часов. За его проступок морской суд продлил срок
наказания на три года, что составило уже восемь лет. На шестой год снова
пришла его очередь бежать; он воспользовался этим, но побег не удался. Его
хватились на перекличке. Был дан выстрел из пушки, и ночью часовые нашли его
под килем строившегося судна; он оказал сопротивление схватившей его страже.
Побег и бунт. Это преступление, предусмотренное в специальном пункте кодекса
законов, каралось увеличением срока на пять лет, из коих два года Жан
Вальжан должен был носить двойные кандалы. Тринадцать лет. На десятом году
снова настала его очередь бежать, и он снова воспользовался ею. И опять с
таким же успехом. Еще три года за эту новую попытку. Шестнадцать лет.
Наконец, кажется на тринадцатом году, он бежал в последний раз, лишь для
того, чтобы быть пойманным через четыре часа. За эти четыре часа отсутствия
- три года. Девятнадцать лет. В октябре 1815 года его освободили, а попал он
на каторгу в 1796 году за то, что разбил оконное стекло и взял каравай
хлеба.

Позволим себе краткое отступление. Изучая вопросы уголовного права и
осуждения именем закона, автор этой книги вторично сталкивается с кражей
хлеба, как с исходной точкой крушения человеческой судьбы. Клод Ге украл
хлеб; Жан Вальжан украл хлеб. Английской статистикой установлено, что в
Лондоне из каждых пяти краж четыре имеют непосредственной причиной голод.

Жан Вальжан вошел в каторжную тюрьму дрожа и рыдая; он вышел оттуда
бесстрастным. Он вошел туда полный отчаянья; он вышел оттуда мрачным.

Что же произошло в этой душе?

Глава седьмая. ГЛУБИНА ОТЧАЯНЬЯ

Попытаемся рассказать об этом.

Общество обязано вглядеться в такого рода явления, ибо оно само создает
их.

Это был, как мы уже говорили, человек невежественный, но далеко не
глупый. В нем светился природный ум. А несчастье, которое по-своему
просветляет человека, раздуло огонек, тлевший в этой душе. Под ударами
палки, в цепях, в карцере, на тяжелой работе, изнемогая под палящим солнцем,
лежа на голых досках арестантских нар, он исследовал свою совесть и стал
размышлять.

Он назначил себя судьей.

И прежде всего призвал к суду самого себя.

Он признал, что был осужден вовсе не невинно. Он понял, что совершил
отчаянный поступок, достойный порицания, что если бы он попросил хлеба, ему,
быть может, и не отказали бы; что, так или иначе, лучше было подождать,
чтобы ему дали хлеба или из сострадания, или за работу; что на слова "разве
может человек ждать, когда он голоден?" - нетрудно привести множество
возражений: что, во-первых, такие случаи, когда умирают от голода, в прямом
значении этого слова, крайне редки, а во-вторых, к несчастью или счастью,
человек создан так, что он долго и много может страдать физически и
нравственно, не умирая; что, следовательно, надо было запастись терпением;
что так было бы лучше даже и для несчастных детей; что он, жалкий, ничтожный
человек, совершил безумный поступок, схватив за горло общество и вообразив,
что можно уйти от нищеты с помощью кражи; что, так или иначе, выход, который
вел из нищеты в бесчестие, - дурной выход; словом, он признал себя виновным.

Затем он спросил себя:

Один ли он был виновен во всей этой роковой истории? И, прежде всего,
не является ли весьма существенным то обстоятельство, что он, рабочий,
остался без работы, что он, трудолюбивый человек, остался без куска хлеба?
Далее, не слишком ли жестока и чрезмерна была кара для преступника, который
открыто сознался в своем преступлении? Не допустило ли правосудие, столь
сурово наказав его, большего злоупотребления, нежели сам преступник? Не
перевешивает ли одна из чаш весов, и притом именно та, на которой лежит
искупление? Не сглаживается ли чрезмерностью наказания совершенный проступок
и не меняет ли этот перевес всего положения вещей, на место вины осужденного
подставляя вину карающей власти, превращая виновного в жертву, должника в
кредитора и привлекая закон на сторону того, кто его нарушил? И, наконец, не
является ли это наказание, отягченное последовательными увеличениями срока
за неоднократные попытки убежать, своего рода покушением сильного на
слабого, преступлением общества по отношению к личности, - преступлением,
возобновляемым каждый день, преступлением, длящимся девятнадцать лет?

Он спросил себя: вправе ли человеческое общество в равной мере
подвергать всех своих членов безрассудной своей неосмотрительности, с одной
стороны, и беспощадной предусмотрительности - с другой, навсегда зажимая
несчастного человека в тиски между отсутствием и чрезмерностью - отсутствием
работы, чрезмерностью наказания?

Он спросил себя: не чудовищно ли, что общество так обращается именно с
теми из своих членов, которые по воле случая, распределяющего жизненные
блага, одарены наименее щедро и, следовательно, наиболее достойны
снисхождения?

Поставив и разрешив все эти вопросы, он подверг общество суду и вынес
приговор.

Он приговорил его к своей ненависти.

Он возложил на общество ответственность за свою судьбу и сказал себе,
что, быть может, настанет день, когда он отважится потребовать у него
отчета. Он заявил себе, что между ущербом, причиненным им, и ущербом,
причиненным ему, нет равновесия; наконец он пришел к выводу, что его
наказание, не будучи, правда, беззаконием, все же никак не являлось и актом
справедливости.

Гнев может быть безрассуден и слеп; раздражение бывает неоправданным;